я, возраст -  все  исчезло.  Была  только  бессмертная
природа, страсть обладающая и созидающая, счастье, которое утверждает  себя.
Прелестная в своем опьянении, она тихо  вскрикнула,  став  женщиной,  и  он,
рыдая от восторга, крепко обнял ее, шепча непонятные ей слова  благодарности
за то, что она снова сделала его  мужчиной.  Полные  божественного  упоения,
радостные и торжествующие, Паскаль и  Клотильда  остались  в  объятиях  друг
Друга.
     Ночной  воздух  был  нежен,  молчание  полно  сладостной  тишины.  Часы
протекали за часами в этом наслаждении радостью жизни. Она  шептала  ему  на
ухо ласкающим голосом медленно, без конца:
     - Учитель, о учитель, учитель!..
     И это слово, которым она обычно называла его, теперь приобрело какое-то
глубокое  значение  -  оно  стало  больше  и  шире,   словно   выражая   всю
беззаветность ее чувства.  Она  повторяла  его  с  страстной  благодарностью
женщины, узнавшей любовь и покорной ей. Не означала ли эта познанная наконец
и удовлетворенная  любовь  победу  над  мистицизмом,  признание  реальности,
прославление жизни?
     - Учитель, учитель, - шептала она, - это началось уже давно, мне  нужно
рассказать тебе все, всю правду...  Да,  я  ходила  в  церковь,  чтобы  быть
счастливой. К моему несчастью, я не могла  просто  верить,  я  очень  хотела
понять, потому что их догматы  возмущали  мой  разум,  их  рай  казался  мне
детским вымыслом... И все же я думала, что не весь мир постигается чувством,
что есть еще другой, неведомый мир, о котором нужно  помнить.  В  этот  мир,
учитель, я верю еще и сейчас, меня не оставляет мысль о потустороннем.  Даже
счастье, найденное на твоей груди, не заставит меня забыть о нем...  О,  эта
потребность в  счастье,  потребность  немедленно  быть  счастливой,  обрести
уверенность! - как я страдала! Если я ходила в церковь, то потому,  что  мне
не хватало чего-то, и я искала этого.  Мои  муки  объяснялись  непреодолимым
желанием заполнить эту пустоту... Вспомни о том,  что  ты  сам  назвал  моей
вечной жаждой мечты и самообмана. Помнишь, это  было  ночью,  на  току,  под
огромным звездным небом. Твоя наука внушала мне ужас, я с возмущением думала
о развалинах, которыми она усеивает землю; я отводила глаза от страшных язв,
которые она открывала! И мне хотелось, учитель, увести тебя в  пустыню,  где
бы нас никто не знал, далеко от мира, но близко к богу... О, какая  пытка  -
чувствовать жажду, бороться с нею и оставить ее неутоленной!
     Тихонько, не отвечая ни словом, Паскаль поцеловал ее в глаза.
     - Потом, учитель, ты, верно, тоже помнишь об  этом,  -  продолжала  она
шептать голосом, легким, как дуновение ветерка,  -  в  ту  грозовую  ночь  я
пережила тяжелое нравственное потрясение. Раскрыв передо мною,  свои  папки,
ты дал мне страшный урок жизни. Правда, ты еще раньше мне  говорил:  "Познай
жизнь, люби ее, проживи ее  так,  как  должно  ее  прожить".  Но  какой  это
страшный, огромный поток, уносящий все в море человеческого  бытия,  которое
он неустанно пополняет для неведомого  будущего!..  Видишь  ли,  учитель,  с
этого времени и началась во мне  глухая  работа.  Так  пробуждалась  в  моем
сердце и в моей плоти горькая правда действительности. Сначала я чувствовала
себя просто уничтоженной, настолько жесток был удар. Я не узнавала  себя,  я
молчала, потому что не могла сказать ничего определенного. Потом мало-помалу
все во мне изменилось; я не раз восставала против этого, чтобы  не  признать
своего поражения... Но с каждым днем все больше выяснялась истина: я  начала
понимать, что ты мой господин, что счастье только с тобой, с твоей наукой  и
с твоей добротой. Ты был сама  жизнь,  широкая  и  терпимая.  Ты  ничего  не
скрывал, ты все принимал в своей любви к здоровью и созиданию;  ты  верил  в
творческий труд вселенной, видел веление судьбы в той работе, которой мы все
так страстно отдаемся, стремясь во что бы то ни стало жить,  любить,  заново
творить жизнь и снова жизнь, вопреки всем нашим мерзостям и страданиям... О,
жить, жить - это важнейшее из  дел,  это  долгий  подвиг,  завершающийся  на
закате жизни вместе с самой жизнью!
     Молча улыбаясь, он поцеловал ее в губы.
     - И если я всегда любила  тебя,  учитель,  с  самой  ранней  юности,  -
продолжала она, - то, я в этом уверена, именно той страшной ночью ты отметил
меня и сделал своей... Вспомни, как ты сжал  меня  тогда  в  своих  яростных
объятиях. У меня остался синяк, капли крови на плече. Я была полуодета, твое
тело словно вдавилось в мое. Мы боролись, но ты оказался сильнее, и  у  меня
после этого осталась потребность в какой-то  поддержке.  Сначала  я  считала
себя униженной; потом я поняла, что это было чувство подчинения,  бесконечно
сладостное... С тех пор я всегда ощущала тебя во мне. Твое движение даже  на
расстоянии заставляло меня вздрагивать, потому что мне  казалось,  будто  ты
коснулся меня. Мне хотелось, чтобы ты снова взял меня в объятия и сжал  так,
что я навсегда бы растворилась в тебе. И я предчувствовала, я  догадывалась,
что ты хочешь того же; что та сила, которая сделала меня твоей, сделала тебя
моим; что ты боролся с собой, чтобы не схватить меня, когда я прохожу  мимо,
и больше не отпускать... Ухаживая за тобой во время  твоей  болезни,  я  уже
чувствовала какое-то удовлетворение. Именно тогда я все поняла. Я  перестала
ходить в церковь, я была  счастлива  с  тобой,  ты  дал  мне  уверенность...
Вспомни, как я крикнула тебе там на  току,  что  чего-то  не  хватает  нашей
близости. Она была какой-то пустой, и  мне  необходимо  было  заполнить  эту
пустоту.  Чего  же  нам  недоставало?  Только  бога,  смысла  бытия!  Полное
обладание во имя любви и жизни - это и есть воплощение божества.
     Теперь слышался лишь ее невнятный лепет, Паскаль радовался  их  победе;
они снова отдались друг другу. То была блаженная ночь в счастливой  комнате,
благоухавшей юностью и страстью. На  рассвете  они  широко  распахнули  окно
навстречу  весне.  Щедрое  апрельское  солнце  поднималось  на   необозримом
безоблачно-чистом небе, и трепещущая земля, взбухшая  от  ростков,  радостно
воспевала праздник любви.

VIII

     Это было полное счастье,  счастливая  идиллия.  Для  Паскаля  Клотильда
стала новой его весной, наступившей в позднюю пору, на склоне лет. Вместе  с
любовью она принесла ему и солнце, и цветы, и эту юность после тридцати  лет
упорного труда, когда  он  уже  устал  и  поседел,  исследуя  страшные  язвы
человеческой жизни. Он молодел, чувствуя на себе взгляд ее огромных  светлых
глаз, ее чистое дыхание. Вернулась вера в жизнь, в здоровье, силу  и  вечное
обновление.
     На другое утро после брачной ночи Клотильда  вышла  первая  из  комнаты
только к десяти часам. В кабинете она сразу наткнулась на  Мартину,  которая
стояла посреди комнаты как вкопанная, с растерянным видом. Вечером  Паскаль,
увлекаемый Клотильдой, оставил свою  дверь  открытой,  и  Мартина,  спокойно
войдя в спальню, увидела, что постель даже не смята.  Потом  неожиданно  она
услышала голоса в соседней комнате. У нее был  такой  глупо-удивленный  вид,
что можно было рассмеяться.
     И Клотильда, развеселившись, сияя от счастья, бросилась к ней, крича  в
порыве бьющей через край радости:
     - Мартина, я не уезжаю!.. Мы, учитель и я, женились.
     Получив  этот  удар,  старая  служанка  едва   удержалась   на   ногах.
Изможденное монашеским воздержанием лицо Мартины стало белым, как ее чепчик,
от острой боли, пронзившей  ее  сердце.  Не  сказав  ни  слова,  она  быстро
повернулась и спустилась вниз, в свою кухню. Там, облокотившись на стол  для
рубки мяса, она зарыдала, закрыв лицо руками.
     Встревоженная и огорченная, Клотильда последовала за нею. Она  пыталась
понять причину этих слез и утешить ее:
     -  Послушай,  да  ведь  это  глупо!  Чего  тебя  разбирает?..  Мы   оба
по-прежнему любим тебя, и ты всегда будешь с нами...  Ведь  оттого,  что  мы
поженились, тебе не станет хуже. Наоборот, теперь у нас в доме всегда  будет
весело, с утра до вечера.
     Но Мартина рыдала все сильнее, все отчаяннее.
     - Отвечай же мне по крайней мере, - снова начала  Клотильда.  -  Скажи,
почему ты огорчаешься, почему плачешь?.. Разве тебе неприятно,  что  учитель
так счастлив, так счастлив!.. Я сейчас позову  его,  он  сам  заставит  тебя
отвечать.
     При этой угрозе старая служанка  сразу  вскочила  и  бросилась  в  свою
комнату, выходившую дверью на кухню.  Бешеным  толчком  она  распахнула  эту
дверь, захлопнула ее за собой и с силой повернула ключ. Клотильда звала ее и
стучалась, пока не устала, - все было тщетно.
     Паскаль, услышав шум, в конце концов спустился вниз.
     - Ну, что тут случилось?
     - Да все эта упрямица Мартина! Представь,  она  расплакалась,  узнав  о
нашем счастье. Она засела там, словно в  крепости,  и  не  подает  признаков
жизни.
     Мартина в самом деле не подавала признаков жизни. Паскаль тоже звал ее,
стучался. Он то выходил из себя, то жалел ее. Оба по очереди начинали  звать
ее опять и опять, но в ответ не было слышно  ни  звука:  в  комнатке  стояла
мертвая тишина.  Они  ясно  представили  себе  эту  маленькую  горенку,  где
поддерживалась необыкновенная  чистота,  с  ореховым  комодом  и  монашеской
кроватью за белыми занавесками. Наверное, она кинулась на эту  кровать,  где
всю свою женскую жизнь проспала одна, и сейчас, впившись зубами  в  подушку,
старается заглушить рыдания.
     -  Ну,  что  же,  тем  хуже  для  нее!  -  сказала  наконец  Клотильда,
поглощенная своим счастьем. - Пусть себе дуется!
     И, крепко обняв Паскаля своими  свежими  руками,  она  подняла  к  нему
прелестную головку. Она все еще пылала страстным желанием принадлежать  ему,
быть его вещью.
     - Знаешь, учитель, сегодня я буду тебе прислуживать вместо  Мартины,  -
сказала она.
     Он поцеловал  ее  в  глаза,  растроганный  и  благодарный;  она  тотчас
занялась приготовлением завтрака и перевернула в кухне  все  вверх  дном.  В
огромном  белом  переднике,  который  она  подвязала,  словно   готовясь   к
невероятной работе, с засученными рукавами, открывавшими ее нежные руки, она
была очаровательна. Оказалось,  что  котлеты  уже  приготовлены,  и  она  их
прекрасно  поджарила.  К  котлетам  она  добавила  яичницу  и  даже  жареный
картофель. Это был превосходный завтрак; правда, Клотильда вскакивала  из-за
стола раз двадцать, то за хлебом, то за водой,  то  за  недостающей  вилкой.
Если бы Паскаль позволил, она стала бы прислуживать ему  на  коленях.  Какое
счастье быть одним, только вдвоем в этом большом  уютном  доме!  Чувствовать
себя вдали от всех, свободно радоваться и спокойно любить!
     После  завтрака  они  долго  занимались  уборкой,  подметали   комнаты,
оправляли постель. Паскаль сам вызвался помогать Клотильде. Для них это было
игрой, они забавлялись, как смешливые дети. И все же время  от  времени  они
снова спускались вниз и стучались к Мартине. Но ведь это  безумие!  Что  же,
она решила умереть с голоду? Какое  ослиное  упрямство!  Ведь  ей  никто  не
сказал и не сделал ничего дурного! Но на стук по-прежнему  отвечало  угрюмое
молчание. Вечерело. Они опять сами приготовили обед и ели, прижавшись друг к
другу, с одной тарелки. Перед сном они сделали  последнюю  попытку,  угрожая
Мартине выломать дверь, но, даже приложив ухо к  замочной  скважине,  нельзя
было услышать ни малейшего шороха. На следующее утро, спустившись вниз,  они
не на шутку встревожились, увидев, что все осталось, как было вчера, и дверь
по-прежнему плотно закрыта. Уже целые сутки Мартина  не  подавала  признаков
жизни.
     Каково же было их удивление, когда, выйдя на минутку из кухни  и  затем
вернувшись обратно, они увидели за столом Мартину, перебиравшую  к  завтраку
щавель! Она безмолвно вернулась к своим обязанностям.
     - Что же с тобой было? - вскричала Клотильда. - Может быть, ты  скажешь
хоть теперь?
     Мартина подняла печальное лицо, истомленное от слез.  Но  оно  выражало
глубокое спокойствие и говорило лишь об угрюмой старости, покорной судьбе. С
бесконечным упреком она  посмотрела  на  Клотильду,  затем  снова  безмолвно
опустила голову.
     - Разве ты на нас сердишься? - спросила Клотильда.
     В ответ было такое же угрюмое молчание. Тогда вмешался Паскаль:
     - Вы на нас сердитесь, милая Мартина?
     Старая служанка посмотрела на него с прежним обожанием,  как  бы  желая
сказать, что ее любовь к нему выдержит все и останется  такой  же  наперекор
всему.
     - Нет, я не сержусь... - наконец сказала она. - Ваша воля, сударь. Если
вы довольны, то все хорошо.
     С этого времени началась новая жизнь.  Клотильда,  сохранившая  в  свои
двадцать пять лет еще много детского, теперь распустилась  пышным,  чудесным
цветком любви. Как только ее сердце проснулось, все, что  напоминало  в  ней
умного круглоголового  мальчика  с  короткими  вьющимися  кудрями,  исчезло;
вместо него появилась восхитительная женщина, женщина в полном смысле  этого
слова, желавшая, чтобы ее любили. Наибольшим  ее  очарованием,  несмотря  на
ученость, приобретенную мимоходом  из  читанных  ею  книг,  была  девическая
наивность. Клотильда  ожидала  любви,  сама  того  не  сознавая,  и  поэтому
сберегла всю себя, чтобы принести в дар, растворившись в человеке,  которого
полюбит. Конечно, она  отдалась  не  только  из  благородной  преданности  и
преклонения: она любила, была счастлива его счастьем,  радовалась,  чувствуя
себя маленьким ребенком в его объятиях, обожаемым существом, драгоценностью,
которую он покрывает поцелуями, коленопреклоненный, в  религиозном  экстазе.
От прежнего благоче, - стия у нее осталась покорная преданность всемогущему,
умудренному годами владыке; она черпала в нем спокойствие и  силу,  сохраняя
тот же возвышавший  ее  над  чувственностью  священный  трепет  верующей.  А
главное,  эта  влюбленная,  такая   женственная,   такая   страстная,   была
очаровательно    здоровым    существом,    с    прекрасным    аппетитом    в
жизнерадостностью, отчасти унаследованной от дедушки-солдата; она  наполняла
весь дом своей молодой беготней, своей свежестью,  гибкостью  стана  и  шеи,
всем своим юным божественно-здоровым телом.
     Паскаль тоже похорошел от любви. Это  была  просветленная  красота  еще
крепкого мужчины,  несмотря  на  седину  в  волосах.  У  него  уже  не  было
болезненного вида, как в недавние месяцы печали и страдания; лицо его  опять
стало спокойным, большие живые глаза, в которых было что-то  детское,  снова
блестели, тонкие черты  сияли  добротой,  а  седые  волосы  и  седая  борода
сделались еще гуще, - эта  белоснежная  львиная  грива  молодила  его.  Ведя
одинокую  жизнь  усердного  труженика,  лишенного  пороков  и  склонности  к
излишествам, он сохранил свои силы, долго  лежавшие  под  спудом,  и  теперь
спешил  жить  как  можно  полней.  Он  как  бы  пробудился  от  сна;  в  нем
чувствовался юношеский пыл, который сказывался в его  быстрых  движениях,  в
звучном голосе, в постоянной потребности  расточать  свои  силы,  жить.  Все
стало для него новым, пленительным; самый скромный уголок  природы  приводил
его в  восхищение,  полевой  цветок  казался  ему  необыкновенно  ароматным,
обычное ласковое слово трогало его до слез, словно оно только что  вырвалось
из сердца  и  не  успело  еще  потускнеть,  прозвучав  миллионы  раз.  Когда
Клотильда говорила: "Я тебя люблю", - это казалось ему  бесконечной  лаской,
несказанную сладость которой никто в мире не вкушал. Вместе со  здоровьем  и
красотой к  нему  возвратилась  веселость,  спокойная  веселость,  рожденная
когда-то его любовью к жизни, а ныне озарявшая его страсть. У него были  все
основания находить жизнь еще более прекрасной.
     Оба они - цветущая юность и  могучая  зрелость,  -  здоровые,  веселые,
счастливые, казались какой-то лучезарной  четой.  Целый  месяц  они  провели
взаперти, ни разу не выйдя из Сулейяда.  Сначала  им  было  достаточно  даже
одной комнаты, - все той же комнаты, обитой старым милым ситцем цвета  зари,
с мебелью в стиле ампир, с широкой  кушеткой  на  прямых  ножках  и  высоким
величественным зеркалом. Они не могли без радостной улыбки смотреть на часы,
на колонну из позолоченной бронзы, возле которой улыбающийся Амур -  смотрел
на уснувшее Время. Не было ли  это  намеком?  Они  иногда  шутили  по  этому
поводу. От каждой вещицы  в  комнате,  от  всей  этой  милой  рухляди  веяло
каким-то дружеским участием; до них здесь любили другие, а теперь  она  сама
оживляла эту комнату своей юностью. Однажды вечером Клотильда  уверяла,  что
видела в зеркале очень красивую даму,  которая  тоже  раздевалась,  но  была
нисколько на нее не похожа. Потом,  увлеченная  своей  фантазией,  Клотильда
стала вслух мечтать о том, как лет через сто, в следующую  эпоху,  она  тоже
вдруг явится  вечером,  перед  наступлением  счастливой  ночи,  какой-нибудь
влюбленной. Паскаль обожал эту комнату, где все, даже самый  воздух,  дышало
Клотильдой. Теперь он жил здесь, покинув свою мрачную  и  холодную  спальню;
если иногда ему  и  случалось  заходить  туда,  он  спешил  поскорее  выйти,
чувствуя такой озноб, как будто побывал в погребе. Кроме этой  комнаты,  они
любили проводить время в большом рабочем  кабинете,  где  все  напоминало  о
прошлом, об их прежних привычках и прежней  привязанности.  Они  просиживали
там целые дни, но уже не работая. Большой шкаф  из  резного  дуба  дремал  с
закрытыми дверцами, дремали  и  книги  на  полках.  Бумаги  и  книги  лежали
грудами, на  столах,  никто  не  прикасался  к  ним.  Как  молодые  супруги,
поглощенные только своей страстью, они забыли все прежние занятия, они  были
вне жизни. Когда они сидели вдвоем в старинном широком  кресле,  наслаждаясь
близостью друг друга, им все доставляло радость: и высокий потолок  комнаты,
и  то,  что  она  принадлежит  только  им,  и   привычные   домашние   вещи,
незатейливые,  расставленные  без  всякого  порядка,  и   приятная   теплота
апрельского солнца, заливавшего комнату с утра до вечера; им  казалось,  что
время летит  слишком  быстро.  Когда  же,  чувствуя  угрызения  совести,  он
заговаривал о работе, она обвивала его  своими  гибкими  руками  и,  смеясь,
удерживала возле себя; она не хотела, чтобы он снова заболел от  чрезмерного
труда. Они любили также столовую в нижнем этаже. Она была такая  веселая  со
своими светлыми панно, окаймленными  синими  бордюрами,  со  старой  мебелью
красного дерева, с большими красочными пастелями и хорошо начищенной висячей
медной лампой. За обедом у  них  был  прекрасный  аппетит,  и  они  покидали
столовую только ради своего милого  уединенного  уголка.  Потом,  когда  дом
показался им слишком тесным, они завладели садом, всей  усадьбой.  Вместе  с
солнцем прибывала и весна; в конце апреля начали цвести розы. Какое  счастье
этот Сулейяд, окруженный стенами, охранявшими  их  от  всякого  беспокойства
извне! На террасе можно было просиживать долгие беззаботные  часы,  лицом  к
лицу с бесконечной равниной, прорезанной извилистой Вьорной с  ее  тенистыми
берегами и холмами св. Марты,  тянувшимися  от  скалистой  гряды  Сейльи  до
тонущей в дымке  Плассанской  долины.  На  террасу  падала  лишь  тень  двух
столетних кипарисов, похожих на две огромные зеленые свечи. Они росли по обе
ее стороны и были видны за три лье отсюда. Порой Паскаль и Клотильда,  чтобы
доставить  себе  удовольствие  подняться  обратно  по  гигантским  ступеням,
спускались по  склону  вниз;  по  пути  они  перепрыгивали  через  невысокие
каменные стены, предохранявшие от обвалов, и смотрели, распустились ли тощие
миндальные  деревья  и  карликовые  маслины.  Но  еще  чаще  они   совершали
прелестные прогулки под сквозным игольчатым шатром сосновой  рощи,  насквозь
пропитанной солнцем и источающей сильный смолистый  запах,  или  без  устали
прохаживались вдоль ограды, из-за которой до них доносился только постепенно
затих