надо
надеяться, что теперь уж он не будет больше говорить об ее отъезде. Когда ты
любишь человека, а он болен, остаешься возле него и заботишься о нем.
     Война продолжалась все время. Это был  непрерывный  натиск  нежности  и
самоотречения с единственной целью сделать счастливым другого. Паскаль видел
всю доброту и любовь Клотильды, и мысль о необходимости разлуки  становилась
тем более жестокой, но он понимал, что необходимость эта возрастает с каждым
днем. Теперь решение его было твердым. Но он не знал, как убедить ее, и  был
полон отчаяния и нерешительности, трепеща заранее перед  сценой  объяснения.
Как ему поступить, когда он увидит ее отчаяние и слезы? Что сказать?  Хватит
ли у них сил обнять друг друга в последний раз, перед вечной  разлукой?  Так
проходило время; он не мог ни на чем остановиться и каждый вечер корил  себя
за трусость, когда, погасив свечу, Клотильда  вновь  заключала  его  в  свои
объятия, радостная и торжествующая победу.
     Она часто подшучивала над ним с нежной злостью.
     - Учитель, - смеялась она, - ты слишком добр, ты оставишь меня у себя.
     Это сердило его, он хмурился и твердил, волнуясь:
     - Нет, нет! Не говори мне о моей доброте!.. Будь я действительно  добр,
ты  уже  давно  жила  бы  там,  окруженная  довольством  и  уважением.  Тебе
обеспечено прекрасное  спокойное  будущее,  а  ты  упрямо  живешь  здесь,  в
бедности, терпя оскорбления, без надежд на  будущее,  в  печальном  обществе
такого старого безумца, как я. Нет! Я просто трус и бессовестный человек!
     Она тотчас же заставляла его замолчать. Он действительно  расплачивался
за свою доброту, ту бесконечную доброту, которую рождала его любовь к жизни.
Всегда желая счастья всем, он изливал ее на окружающее.  Быть  добрым  -  не
означало ли это желания сделать  ее  счастливой  ценой  своего  собственного
счастья? Ему нужно было обладать именно этой добротой, и он чувствовал,  что
способен  на  такую  доброту,  безоглядную  и   героическую.   Но,   подобно
несчастным,  решившимся  на  самоубийство,  он  ожидал  подходящего  случая,
времени и способа пробудить в себе к этому волю.
     Однажды утром он встал в семь часов, и Клотильда, -  войдя  в  кабинет,
была очень удивлена, увидев его за рабочим столом. Уже несколько месяцев  он
не раскрывал ни одной книги и не прикасался к перу.
     - Вот как! Ты работаешь? - воскликнула она.
     Паскаль, не поднимая головы, ответил с сосредоточенным видом:
     - Да, над родословным древом. Ведь я даже не внес сюда новых данных.
     Несколько минут она стояла сзади него и смотрела, как он пишет. Паскаль
пополнял сведения о тетушке Диде,  Маккаре  и  Шарле,  описывая  их  смерть,
проставлял числа, и продолжал работать, как будто не замечая ее присутствия.
Тогда  Клотильда,  ожидавшая  обычных  по   утрам   поцелуев   и   радостных
приветствий, подошла к окну, потом снова возвратилась обратно, не зная,  чем
ей заняться.
     - Итак, это серьезно? Мы взялись за работу? - спросила она,
     - Ну да, - ответил Паскаль. - Ты ведь видишь, что  я  уже  месяц  назад
должен был написать здесь об этих умерших. У меня уйма работы.
     Она пристально смотрела ему в глаза все с тем же вопросительным видом.
     - Что ж! Будем работать... - сказала она. - Если я могу что-нибудь  для
тебя разыскать или переписать, поручи это мне.
     С этого дня Паскаль, казалось, ушел с головой в  работу.  Такова  была,
впрочем, его собственная теория, - по его мнению, полный покой  не  приносит
пользы, его не нужно рекомендовать даже  при  переутомлении.  Человек  живет
лишь  благодаря  окружающей  его  внешней  среде;  впечатления,  которые  он
получает, преобразуются у него в движения, мысли и действия. Таким  образом,
если бы  он  находился  в  состоянии  полного  покоя  и  продолжал  получать
впечатления, никак не выражая их вовне, усвоенными и  преобразованными,  это
привело бы  его  к  какому-то  переполнению,  болезни  и  неизбежной  потере
равновесия.  По  собственному  опыту  он  знал,  что  работа   лучше   всего
упорядочивает повседневную жизнь. Даже в те дни, когда ему нездоровилось, он
с утра принимался за работу и вновь находил уверенность в себе. Лучше  всего
он чувствовал себя, выполняя заранее намеченный для  себя  урок:  столько-то
страниц каждое утро в одни и те же часы. Он сравнивал  этот  урок  с  шестом
канатоходца,  помогавшим  ему  сохранять   равновесие   среди   повседневных
неприятностей,  малодушных  решений  и  оплошностей.   Поэтому   он   считал
единственной причиной сердцебиений, порой доводивших его до удушья,  лень  и
праздность последних недель. Чтобы вылечиться, ему  нужно  было  лишь  снова
взяться за свои большие научные труды.
     Паскаль  целыми  часами   с   каким-то   лихорадочным,   преувеличенным
возбуждением развивал и объяснял эти теории Клотильде.  Казалось,  он  опять
был увлечен любовью к науке, поглощавшей всю его жизнь до взрыва  страсти  к
Клотильде. Он твердил ей, что не может оставить свое творение незавершенным,
ему нужно сделать  еще  очень  многое,  чтобы  воздвигнуть  это  долговечное
здание. У него снова пробудился интерес к своим папкам, опять двадцать раз в
день он открывал большой шкаф, снимал их с верхней полки и  пополнял  новыми
данными. Его мысли о  наследственности  уже  изменились,  он  хотел  бы  все
пересмотреть  заново,  исправить,  извлечь  из  биологической  и  социальной
истории семьи обобщенный вывод, широко  применимый  ко  всему  человечеству.
Наряду с этим он вернулся и к своему методу  лечения  при  помощи  подкожных
впрыскиваний,   чтобы   разработать   и   углубить   его:   Паскалю   смутно
представлялась какая-то новая терапия, какая-то еще неясная,  неопределенная
теория о полезном действии труда,  основанная  на  его  убеждении  и  личном
опыте.
     Теперь каждый раз, садясь за стол, он жаловался самому себе:
     - Не хватит у меня времени, жизнь слишком коротка!
     Казалось, он не может больше терять ни  часа.  Как-то  утром,  внезапно
оторвавшись  от  работы  он  сказал  Клотильде,  переписывавшей  возле  него
рукопись:
     - Послушай... Если я умру...
     Встревоженная, она воскликнула:
     - Что это тебе пришло в голову?
     - Слушай внимательно, - продолжал он. - Если я умру, ты тотчас  запрешь
все двери. Папки ты оставишь себе, никому не отдавай. Когда же ты соберешь и
приведешь в порядок мои другие рукописи, ты передашь их Рамону... Понимаешь?
Это моя последняя воля.
     Но она прервала его, не желая слушать
     - Нет! Нет! Ты говоришь глупости!
     - Клотильда, - продолжал он, - поклянись мне, что ты сбережешь  у  себя
мои папки и передашь мои другие бумаги Рамону.
     Тогда она стала серьезной и поклялась со  слезами  на  глазах.  Глубоко
взволнованный, он крепко обнял ее, осыпая ласками, словно сердце  его  вновь
раскрылось  ей  навстречу.  Потом,  успокоившись,  он  заговорил   о   своих
опасениях. С тех пор как он начал усиленно работать, они  зародились  в  нем
опять, он стал присматривать за шкафом. Как-то он видел возле него  Мартину.
Разве не  могли,  воспользовавшись  слепой  набожностью  этой  старой  девы,
толкнуть ее на дурной поступок, убедив, что таким образом она спасет  своего
хозяина? Он так страдает из-за этих подозрений! При мысли об угрожавшем  ему
близком одиночестве у него опять начиналась эта  мука,  эта  пытка  ученого,
которого преследуют его близкие в его же собственном доме, посягая  даже  на
самое сокровенное, на творение его духа.
     Как-то раз вечером, снова беседуя об этом  с  Клотильдой,  он  нечаянно
проговорился:
     - Понимаешь, когда тебя здесь не будет...
     Она страшно  побледнела  и,  видя,  что  он  запнулся,  весь  задрожав,
сказала:
     - О учитель, учитель, неужели ты все еще думаешь об этой  гнусности?  Я
вижу по твоим глазам, что ты скрываешь от меня что-то. У тебя есть  какая-то
мысль, которой я не знаю... Но если я уеду, а ты умрешь,  то  кто  же  здесь
убережет твои работы?
     Он подумал, что она уже привыкла к мысли о своем отъезде, и, собравшись
с силами, весело ответил ей:
     - Неужели ты думаешь, что я позволю  себе  умереть,  не  повидавшись  с
тобой?.. Черт побери! Я тебе напишу. Ты одна мне закроешь глаза.
     Она рыдала, опустившись на стул.
     - Боже  мой!  Да  разве  это  возможно?  Ты  хочешь,  чтобы  мы  завтра
расстались, когда мы ни минуты не можем быть друг  без  друга  и  живем,  не
размыкая объятий! И все же, если б родился ребенок...
     - А, ты осуждаешь меня! - с яростью прервал он ее. -  Если  бы  родился
ребенок, то ты никогда не уехала бы... Да разве ты не видишь, что я  слишком
стар и презираю самого  себя!  Со  мной  ты  будешь  бесплодной,  ты  будешь
страдать оттого, что не станешь настоящей женщиной, матерью! Раз я  перестал
быть мужчиной, то уходи!
     Она тщетно старалась его успокоить.
     - Нет, - продолжал он, -  я  прекрасно  знаю,  о  чем  ты  думаешь,  мы
говорили об этом двадцать раз: когда ребенок не является конечной целью,  то
любовь - только бессмысленная пошлость... Ты как-то вечером  бросила  читать
роман, ибо его герои были потрясены, узнав, что им угрожает ребенок, - такая
возможность  не  приходила  им  в  голову,  -  и  не  знали,  как  от   него
избавиться... А я! Как я его ожидал, как бы я его любил, твоего ребенка!
     С этого дня Паскаль, казалось, еще больше увлекся  работой.  Теперь  он
занимался  по  четыре  -  пять  часов  подряд,  сидел  целое  утро   и   все
послеобеденное время, не отрываясь. Он подчеркивал свою занятость,  запрещал
себя беспокоить, обращаться к нему хотя бы с одним словом. Но  порой,  когда
Клотильда на цыпочках выходила из комнаты вниз, чтобы  сделать  какие-нибудь
распоряжения или пройтись, он бросал беглый взгляд вокруг и, убедившись, что
ее нет, тяжело, с выражением бесконечной усталости опускал  голову  на  край
стола. Это было болезненное  облегчение  после  того  необычайного  насилия,
которому он подвергал себя, продолжая сидеть за столом в то время,  как  она
была возле него. Ему хотелось обнять ее, не отпускать от себя целыми часами,
нежно целовать. Как пылко призывал он на помощь работу, словно  единственное
прибежище, где он надеялся оглушить себя, раствориться, без остатка. Но чаще
всего он не мог работать  и  должен  был  разыгрывать  комедию,  внимательно
устремив глаза на открытую страницу, - печальные глаза, полные непролившихся
слез, пока его мысль билась в смертной муке, путаясь и  ускользая  от  него,
всегда сосредоточенная на одном и том же образе. Неужели ему самому придется
убедиться в несостоятельности того труда, который,  по  его  убеждению,  был
единственным владыкой, созидателем, законодателем мира?  Неужели  он  должен
будет отложить в сторону перо, отказаться от  деятельности  и  только  жить,
любить случайных  красивых  девушек?  А  быть  может,  просто  его  старость
виновата в том, что он не способен написать хотя бы страницу, точно так  же,
как не способен  произвести  на  свет  ребенка?  Его  всегда  мучила  боязнь
бессилия.  Прижавшись  лицом  к  столу,  лишенный  сил,   удрученный   своим
несчастьем, он грезил, что ему снова тридцать лет и каждую мочь он черпает в
объятиях Клотильды бодрость для завтрашнего труда. И слезы катились  по  его
седой бороде; но, заслышав ее шаги, он быстро выпрямлялся, брал в руки перо,
желая, чтобы она снова  застала  его  за  работой,  погруженным  в  глубокие
размышления, тогда как в душе его царили только скорбь и пустота.
     Стояла  уже  середина  сентября,  прошли  две  бесконечные  мучительные
недели, а ничего еще  не  разрешилось.  И  вот  однажды  утром  Клотильда  с
величайшим удивлением увидела в Сулейяде бабушку Фелисите. Накануне  Паскаль
встретил ее на Баннской улице и, горя нетерпением принести себя в жертву, но
не находя сил для разрыва, рассказал ей, несмотря на  свое  отвращение,  обо
всем и попросил ее прийти на следующий  день.  К  этому  времени  она  опять
получила от Максима письмо, отчаянное и умоляющее.
     Прежде всего она объяснила причину своего появления здесь.
     - Да, это я, милочка, - сказала она, - и ты  должна  понять,  что  меня
могли сюда привести только  весьма  важные  обстоятельства...  По-моему,  ты
просто сошла с ума, и я не могу позволить тебе и дальше губить  свою  жизнь,
не объяснившись с тобою в последний раз.
     И она тотчас со слезами в голосе прочла письмо Максима. Он пригвожден к
креслу, у него чрезвычайно быстро развивается сухотка, от которой  он  очень
страдает. Теперь он требует от своей сестры окончательного ответа,  все  еще
надеясь, несмотря на все, на ее приезд, и содрогается  при  мысли,  что  ему
придется искать другую сиделку. Он должен будет, тем не менее, сделать  это,
если его покинут на произвол  судьбы  в  таком  тяжелом  положении.  Окончив
чтение, Фелисите дала понять, как неприятно будет,  если  состояние  Максима
перейдет в чужие руки. Но больше всего она распространялась о долге и о том,
что люди обязаны  помогать  родственникам.  В  особенности  же  она  ставила
Клотильде на вид данное ею обещание.
     - Ну, милочка, ты только вспомни, - говорила Фелисите. - Ты  ведь  сама
сказала ему, что, когда это понадобится, ты тотчас приедешь. Я и сейчас  еще
слышу твои слова... Не правда ли, сын мой?
     Паскаль, с тех пор как она появилась, предоставил Фелисите действовать,
а сам сидел молча, бледный, с поникшей головой.  Он  ответил  ей  лишь  едва
заметным утвердительным кивком.
     После этого Фелисите снова  привела  его  собственные  доводы:  ужасный
скандал, уже повлекший за собой оскорбление; угроза  нищеты,  такая  тяжелая
для них обоих; невозможность продолжать такое печальное существование, когда
он, старея, окончательно потеряет здоровье, или она, такая молодая, навсегда
испортит себе свое будущее. На что  могут  рассчитывать  они  теперь,  когда
наступила нищета? Глупо и жестоко упрямиться до такой степени.
     Клотильда, стоя перед ней с непроницаемым выражением лица, молчала,  не
желая спорить. Но так как бабушка настаивала на своем и не давала ей  покоя,
она в конце концов ответила:
     - Повторяю еще раз, у меня нет  никаких  обязанностей  по  отношению  к
брату; мой долг быть здесь. Он может  как  ему  угодно  распоряжаться  своим
состоянием - мне оно не нужно. Когда мы совсем  обеднеем,  учитель  отпустит
Мартину, а я буду его служанкой...
     Она оборвала фразу, закончив ее выразительным жестом. О  да,  посвятить
себя своему господину, отдать  ему  жизнь!  Уж  лучше  просить  подаяние  на
улицах, ведя его за руку, а потом, вернувшись домой, как в тот вечер,  когда
они стучались во все двери, отдать ему свою юность и  согреть  его  в  своих
чистых объятиях!
     Старая г-жа Ругон пренебрежительно вздернула подбородок.
     - Прежде чем быть его служанкой, - сказала она, - ты бы лучше с  самого
начала стала его женой... Почему вы не вступили в законный брак? Это было бы
и проще и пристойней.
     Она напомнила, что уже однажды приходила к ним и требовала,  чтобы  они
вступили в брак, предотвратив надвигавшийся скандал. Клотильда,  удивившись,
сказала, что ни она, ни доктор не подумали об  этом,  но  если  нужно,  они,
конечно, заключат брачный договор, немного позже - ведь особенно  торопиться
не к чему.
     - Мы женимся. Я очень хочу! - воскликнула она. - Бабушка, ты права...
     И, обратившись к Паскалю, сказала:
     - Ты уверял меня много раз, что сделаешь,  как  я  захочу...  Так  вот,
слышишь, женись на мне. Я  буду  твоей  женой  и  останусь  здесь.  Жена  не
оставляет своего мужа.
     Паскаль,  как  будто  боясь,  что  голос  изменит  ему  и   он   воплем
благодарности выразит  свое  согласие  на  вечную  связь,  которую  она  ему
предлагала, ответил только неопределенным жестом. Этот жест  мог  обозначать
колебание, отказ. К чему теперь этот брак  в  последнюю  минуту,  когда  все
рушится?
     - Без сомнения, - опять сказала Фелисите, - это прекрасное чувство.  Ты
все отлично рассудила своей маленькой головкой.  Но  брак  не  принесет  вам
доходов, а пока что ты стоишь ему дорого и очень обременяешь его.
     Эти слова произвели на Клотильду потрясающее  впечатление.  С  пылающим
лицом, в слезах, она быстро подошла к Паскалю.
     - Учитель, учитель! - закричала она. - Неужели правда то,  что  говорит
бабушка? Неужели ты жалеешь денег, которые тратишь на меня?
     Он побледнел еще сильнее и продолжал сидеть неподвижно,  с  подавленным
видом. Потом каким-то далеким голосом, словно говоря про себя, он прошептал:
     - У меня столько работы! Я так хотел бы снова взяться  за  свои  папки,
рукописи, заметки и завершить дело моей жизни!.. Если  бы  я  остался  один,
быть может, все бы устроилось. Я продал бы Сулейяд,  -  правда,  это  только
кусок хлеба, усадьба стоит дешево.  Но  я  поместился  бы  со  всеми  своими
бумагами в маленькой комнатке. Я работал бы весь день, с утра до  вечера,  я
постарался бы не чувствовать себя несчастным.
     Но он избегал взгляда Клотильды, а она была так возбуждена, что  ее  не
могло удовлетворить это жалобное бормотание. Ей становилось все  страшней  и
страшней - она чувствовала, что сейчас будет сказано неминуемое.
     - Посмотри на меня, учитель, посмотри мне прямо в глаза! -  воскликнула
она. - Заклинаю тебя, будь мужествен и  сделай  выбор  между  мной  и  твоей
работой; ведь ты утверждаешь, что хочешь отправить меня отсюда, чтобы  лучше
работать!
     Пришло время  для  героической  лжи.  Паскаль  поднял  голову  и  смело
посмотрел ей в глаза. Потом с улыбкой умирающего, который жаждет смерти,  он
произнес прежним своим голосом, исполненным божественной доброты:
     - Как ты горячишься!.. Разве ты не можешь просто,  как  все,  выполнить
свой долг?.. Мне нужно много работать, я чувствую потребность в одиночестве.
А ты, дорогая, должна быть со своим братом. Поезжай к нему. Все кончено.
     Наступило долгое, ужасное  молчание.  Клотильда  продолжала  пристально
смотреть на него, надеясь, что он станет уступчивей. Сказал ли он правду? Не
жертвует ли собой ради ее счастья? Она  вдруг  смутно  ощутила  это,  словно
предупрежденная долетевшим от него  трепетным  дуновением.  "-  Что  же,  ты
отправляешь меня навсегда? - спросила она. - Ты не позволишь  мне  вернуться
назавтра?
     Паскаль держался мужественно, в ответ он снова улыбнулся: мол,  уезжают
не для того, чтобы так быстро возвратиться. Тогда все запуталось.  Клотильда
смутно понимала, что происходит. Теперь она могла поверить, что он  искренне
предпочел ей работу как человек науки,  для  которого  его  творение  важнее
женщины.  Снова  побледнев,  она  подождала  немного  среди  этого  ужасного
молчания, потом медленно сказала своим  нежным  голосом,  выражавшим  полную
покорность:
     - Хорошо, учитель. Я уеду, когда ты захочешь, и вернусь, только если ты
позовешь меня.
     Этим их словно отрезало друг от друга. Непоправимое совершилось. Тотчас
Фелисите, довольная тем, что ей больше не нужно убеждать, потребовала, чтобы
назначили  день  отъезда.  Она  восторгалась  своей  настойчивостью  и  была
уверена, что одержала победу в жестокой борьбе. В этот  день  была  пятница,
договорились, что Клотильда уедет в  воскресенье,  и  даже  послали  Максиму
телеграмму.
     Уже три дня дул мистраль. К вечеру он усилился, обуянный новой яростью.
Мартина, ссылаясь на народные  приметы,  объявила,  что  он  продолжится  по
крайней мере еще три дня. Ветры, дующие в конце сентября  в  долине  Вьорны,
ужасны. И Мартина обошла все комнаты, чтобы  осмотреть,  хорошо  ли  заперты
ставни.  Обычно  мистраль,  проносясь  наискосок   над   крышами   Плассана,
обрушивался на Сулейяд, расположенный на небольшой возвышенности.  Это  было
настоящее  бешенство,  непрерывный  яростный   смерч,   хлеставший   дом   и
потрясавший его от чердака до погреба. Так  продолжалось  целые  дни,  целые
ночи, без передышки. Черепицы сыпались на землю,