все
возраставшей  вялости,  которая  вдруг   сменялась   вспышкой   бесполезной,
сумбурной   деятельности.   Равновесие    было    нарушено:    слабость    и
раздражительность толкали его  от  одной  крайности  к  другой  без  всякого
разумного повода. Малейшее волнение вызывало у него слезы. В конце концов им
овладевали приступы такого отчаяния, что он запирался у  себя  в  комнате  и
плакал навзрыд целыми часами, без видимой причины, ощущая  лишь  бесконечную
гнетущую печаль своей жизни.
     Но его состояние особенно ухудшилось после поездки в Марсель,  куда  он
отправился по старой  холостяцкой  привычке.  Быть  может,  он  надеялся  на
какую-нибудь встряску, на благотворное  действие  какого-нибудь  кутежа.  Он
пробыл там  только  два  дня  и  вернулся  совершенно  убитый,  ошеломленный
сознанием своего мужского бессилия. То, что до сих пор  было  в  нем  только
опасением, внушавшим ему чувство невыразимого стыда, после неудачных попыток
сменилось уверенностью, которая еще увеличивала его робость в  отношениях  с
женщинами. До сих пор он не придавал этому большого значения; теперь  же  он
думал только об этом, был вне себя, сходил с ума от отчаяния, даже  помышлял
о самоубийстве. Напрасно он говорил себе, что это лишь временный упадок сил,
вызванный болезнью; сознание  своего  бессилия  унижало  его  в  собственных
глазах, и он в присутствии женщин терялся, как юнец,  которого  лишает  речи
страстное желание.
     В начале декабря  у  Паскаля  обнаружились  невыносимые  невралгические
боли. Ему так ломило голову, что,  казалось,  она  разваливается  на  части.
Известили старую г-жу  Ругон,  и  однажды  она  явилась  сама  справиться  о
здоровье сына. Но сначала она прошла в кухню, чтобы поговорить  с  Мартиной.
Служанка с испуганным видом, тяжко вздыхая, сообщила ей, что доктор, видимо,
теряет рассудок. И она рассказала обо всех его странностях, о  том,  как  он
без устали расхаживает взад и вперед у себя в комнате, запирает на ключ  все
ящики, бродит по всему дому до двух  часов  ночи.  Наконец,  со  слезами  на
глазах она робко высказала предположение, что в доктора  вселился  дьявол  и
что нужно было бы, пожалуй, предупредить священника из собора св. Сатюрнена.
     - Такой хороший человек! - причитала она. - Да за него можно дать  себя
на куски разрезать! Этакое несчастье, что  нельзя  его  сводить  в  церковь,
наверно, он сразу бы выздоровел!
     В это время, услышав голос бабушки Фелисите, вошла Клотильда. Она  тоже
целыми днями бродила по пустым комнатам, но большую часть времени  сидела  в
заброшенной нижней гостиной. Она не вступила в  разговор,  а  стала  слушать
молча, с задумчивым и выжидающим видом.
     - А, это ты, малютка! Здравствуй!.. Мартина  рассказывает  тут,  что  в
Паскаля вселился дьявол. Я, знаешь ли, согласна с ней, но только  имя  этому
дьяволу - гордость. Вообразил человек, что знает все на  свете,  прямо  папа
римский,  сам  император!  Поэтому-то  он  и  выходит  из  себя,  когда  ему
противоречат!
     Она пожимала плечами, она была полна глубочайшего презрения.
     - Все это, конечно,  было  бы  только  смешно,  если  бы  не  было  так
грустно... - продолжала она. - Ведь он, как мальчик, ничего не знает,  ровно
ничего! Не видел жизни,  сидел  все  время  над  своими  дурацкими  книгами!
Попробуйте-ка ввести его в  общество,  ведь  он  наивен,  как  дитя!  А  что
касается женщин, то он их просто-напросто не знал... ^^
     Забывая, что она говорит с молодой девушкой и служанкой,  она  понизила
голос и продолжала доверительно:
     - Вот так люди и расплачиваются за чересчур  добродетельную  жизнь.  Ни
жены, ни любовницы - ничего! От этого он в конце концов и свихнулся.
     Клотильда  не  шевельнулась;  большие  глаза  смотрели   все   так   же
сосредоточенно, только на минуту она медленно опустила ресницы; потом  снова
подняла их и продолжала стоять неподвижно, словно окаменевшая,  не  в  силах
вымолвить ни слова о том, что творилось в ее душе.
     - Он у себя, наверху? - спросила Фелисите. - Я пришла поговорить с ним.
Пора положить этому конец. Все это слишком глупо!
     Она поднялась наверх, Мартина взялась за кастрюльки, а Клотильда  снова
отправилась бродить по пустому дому.
     Наверху, в кабинете, словно застыв над раскрытой книгой, сидел Паскаль.
Он не мог больше читать, слова ускользали, не удерживались  в  памяти,  были
лишены всякого смысла. Но он не сдавался, испытывая смертельный  страх,  что
может потерять даже свою могучую до  последнего  времени  работоспособность.
Г-жа Ругон, едва успев войти, сразу принялась его отчитывать; она вырвала  у
него книгу и швырнула подальше на стол. Если он болен, то  должен  лечиться,
кричала она. Паскаль в бешенстве вскочил, готовый прогнать ее,  как  прогнал
Клотильду, но последним усилием воли заставил себя сдержаться.
     - Вы отлично знаете, матушка, - сказал он, - что я раз  навсегда  решил
не вступать с вами в объяснения... Прошу вас, оставьте меня в покое.
     Но она не вняла его просьбе и стала упрекать в вечной подозрительности.
Конечно, он сам виноват в своем заболевании, - надо же додуматься  до  того,
что вокруг какие-то враги  устраивают  ему  ловушки  и  подстерегают,  чтобы
ограбить. Разве человек в здравом  рассудке  может  вообразить  такую  чушь?
Затем она обвинила его в том, что он чересчур зазнался со своим открытием, с
этой своей знаменитой жидкостью, которая  излечивает  от  всех  болезней.  И
нечего ему считать себя господом  богом.  Тем  более,  что  он  уже  испытал
жестокое разочарование, - она намекнула на Лафуасса, которого он отправил на
тот свет, добавив при этом, что, конечно, она и сама понимает, как это  было
неприятно, тут и правда есть от чего заболеть.
     Паскаль, опустив глаза, все время сдерживался и только повторял:
     - Матушка, оставьте, оставьте меня.
     - Ну нет, я не собираюсь тебя  оставить!  -  вскричала  г-жа  Ругон  со
свойственной ей, несмотря на ее возраст, запальчивостью. - Я именно потому и
пришла растолкать тебя немножко и вывести из этого  болезненного  состояния,
чтобы ты перестал сам себя мучить... Нет, так продолжаться больше не  может,
я не хочу, чтобы из-за твоих выдумок мы стали опять басней всего города... Я
хочу, чтобы ты лечился.
     Он пожал плечами и тихо, будто самому себе, сказал не совсем  уверенным
тоном:
     - Я не болен.
     Тут г-жа Ругон окончательно вышла из себя.
     - Как это не болен? Каково! Он не болен!..  Действительно,  нужно  быть
врачом, чтобы не знать самого себя... Бедный мой мальчик, да ведь  все,  кто
тебя видит, поражаются: ты помешался от гордости и от страха!
     На этот раз Паскаль быстро поднял голову и  посмотрел  матери  прямо  в
глаза. Она продолжала:
     - Да, именно это я и  хотела  тебе  сказать;  другие,  по-видимому,  не
решались взять это на себя. Ведь ты в таком возрасте, когда  человек  знает,
что он должен делать... Нужно сопротивляться, думать  о  чем-нибудь  другом,
гнать прочь навязчивую идею, - особенно, когда происходишь из  такой  семьи,
как наша... Ты знаешь ее. Берегись, подумай о своем лечении.
     Паскаль побледнел, но продолжал смотреть на нее все тем же  пристальным
взглядом, словно стараясь проникнуть внутрь и узнать, что именно  передалось
ему от нее.
     - Вы правы, матушка, благодарю вас... - коротко ответил он.
     Оставшись один, Паскаль уселся за  стол  и  хотел  снова  приняться  за
чтение. Но, как и прежде, он не мог сосредоточить своего внимания и  уловить
смысл: буквы прыгали у него перед глазами. Слова матери звучали в его  ушах;
злое предчувствие, которое уже шевелилось в  нем,  росло  и  крепло,  теперь
обернулось немедленной и совершенно определенной опасностью. Еще два  месяца
тому назад он так гордо доказывал, что уродился не  в  свою  семью.  Неужели
наступает час отвратительного разоблачения! Неужели ему суждено такое горе -
ощутить в самом себе признаки наследственного порока, с ужасом почувствовать
себя в когтях этого чудовища! Мать  сказала  ясно  -  он  сходит  с  ума  от
гордости и страха. Значит, эта великая мысль, восторженная вера в победу над
страданием,  в  возможность  даровать  людям  сильную  волю,  создать  новое
человечество, здоровое и стоящее на более высокой ступени  развития,  -  все
это, значит, не что иное, как начало мании величия? А его боязнь попасться в
ловушку, а это стремление подстерегать врагов, которые, казалось ему, упорно
хотят проникнуть в его дом, - разве не трудно узнать в этом  признаки  мании
преследования? Такие случаи  в  их  семье  всегда  приводили  к  одинаковому
ужасному концу: быстро наступающее безумие, общий паралич и смерть.
     С этого дня Паскаль стал одержимым. Его нервная система была  до  такой
степени расшатана переутомлением и горем, что он не мог сопротивляться этому
постоянному призраку  безумия  и  смерти.  Все  свои  болезненные  ощущения,
крайнюю  усталость  по  утрам,  шум  в  ушах,  головокружения,  даже  плохое
пищеварение и приступы истерических слез, - все это он  рассматривал  теперь
как новые грозные  признаки  надвигающегося  помешательства.  Он  совершенно
утратил, когда ее нужно было применить к  самому  себе,  всякую  способность
диагноза, очень тонкую у него как у врача-наблюдателя.  Пытаясь  рассуждать,
он все смешивал и искажал  под  влиянием  полного  физического  и  душевного
упадка, в котором находился. Он потерял всякую власть над собой и словно уже
сошел с ума, ежеминутно убеждая себя в том, что это должно случиться.
     День за днем, в течение декабря, Паскаль все больше погружался  в  свое
болезненное  состояние.  Каждое  утро  он  пытался  освободиться  от   этого
наваждения, но все попытки неизменно оканчивались тем, что  он  запирался  у
себя в кабинете и принимался за  вчерашнее,  стараясь  разобраться  в  хаосе
мыслей. Долгое изучение наследственности, значительные исследования и  труды
окончательно отравили его,  они  давали  ему  повод  для  все  возраставшего
беспокойства.  Ответом  на  постоянный  вопрос,  который  он  задавал   себе
относительно своей наследственности, были его папки, содержащие всевозможные
комбинации  наследственных  черт.  Они  были  так  многочисленны,   что   он
совершенно терялся. Если он ошибся, выделив себя из семьи как  замечательный
случай врожденности, то не должен ли он отнести себя к категории  возвратной
наследственности, проявляющейся через два  или  даже  три  поколения?  Может
быть, его случай был просто-напросто проявлением скрытой наследственности  и
служил еще одним доказательством в пользу его теории о зародышевой плазме? А
быть может, здесь  всего  лишь  разновидность  последующего  воспроизведения
сходства с каким-то неведомым  предком,  внезапно  пробудившимся  в  нем  на
склоне его лет? С этих пор  Паскаль  совершенно  лишился  покоя.  В  поисках
своего случая он пересматривал все свои работы, перечитывал  все  книги.  Он
изучал себя, прислушивался  к  каждому  ощущению,  стараясь  найти  какие-то
данные, на основании которых можно было бы сделать выводы. В те  дни,  когда
мозг его работал хуже, когда ему  казалось,  будто  его  обступают  какие-то
странные видения, он склонен был считать первопричиной этого  наследственную
нервную болезнь. В другие же дни ощущение тяжести и боли в ногах давало  ему
повод думать, что это влияние косвенной  наследственности  от  какого-нибудь
предка со стороны. Все перепуталось, он  уже  не  узнавал  себя  среди  этих
воображаемых опасностей, потрясавших его заблудившийся разум. И каждый вечер
он приходил все к тому же заключению, все тот же звон звучал  в  его  мозгу:
наследственность, страшная наследственность, ему грозит безумие!
     В самом  начале  января  Клотильда  невольно  оказалась  свидетельницей
сцены, от которой у нее сжалось сердце. Она сидела у окна,  в  кабинете,  за
книгой, скрытая высокой спинкой  своего  кресла,  когда  вошел  Паскаль.  Со
вчерашнего дня он не показывался, запершись на  ключ  в  своей  комнате.  Он
держал в руках широко развернутый лист пожелтевшей  бумаги,  в  котором  она
узнала родословное древо. Он так пристально вглядывался  в  него  и  был  до
такой  степени  погружен  в  свои  размышления,  что  если  бы  Клотильда  и
обнаружила свое присутствие, он все равно не  заметил  бы  ее.  Он  разложил
родословную на столе  и  продолжал  упорно  всматриваться  в  нее  испуганно
вопрошающим! взглядом; казалось, он все более убеждается в чем-то и молит  о
пощаде; лицо его было мокро от слез. О боже, почему же родословное древо  не
давало ему ответа, не подсказывало, от кого из предков передалась ему  такая
наследственность? Почему  он  не  мог  сделать  соответствующую  надпись  на
собственном своем листке в ряду с другими? Должен ли он сойти с ума?  Почему
оно не отвечало прямо? Ему, наверно, было бы легче, - ведь больше  всего  он
страдал от неизвестности! Слезы застилали ему глаза, но он продолжал  упорно
вглядываться. Он  был  одержим  таким  желанием  узнать  истину,  что  разум
действительно стал ему изменять.  Неожиданно,  так  что  Клотильде  пришлось
спрятаться, он встал, подошел к  шкафу  и  открыл  обе  дверцы  настежь.  Он
вытащил оттуда целую груду папок, бросил их на стол и  принялся  лихорадочно
перелистывать. Повторялась сцена той ужасной грозовой ночи, когда из ворохов
этих старых бумаг поднимались  вызванные  им  вереницы  призраков,  вставали
кошмарные видения. К каждому из этих призраков он обращался  с  вопросом,  с
горячей  мольбой  хотя  бы  о  слове,  о  намеке,  который  открыл  бы   ему
происхождение его болезни и даровал ему истину. Сначала  это  было  какое-то
невнятное  бормотание,  потом  Клотильда  смогла  уловить  слова,  отдельные
обрывки фраз:
     - Так это ты?.. Или ты?.. Или ты?.. О прародительница, общая наша мать,
не  ты  ли  передала  мне  свое  безумие?..   А   может   быть,   за   тебя,
дядюшка-алкоголик, старый разбойник, должен я теперь расплачиваться? За твое
беспробудное   пьянство?..   А    может,    ты,    племянник-табетик,    или
племянничек-мистик, или, еще того лучше,  ты,  племянница-идиотка,  откроете
мне истину и поставите диагноз моей болезни? Вернее, впрочем, вы,  внучатные
мои племянники, один из которых повесился,  другой  -  убийца,  а  третья  -
просто сгнила! Не предвещает ли ваш трагический конец и мне нечто подобное -
заключение в желтом доме, отвратительный распад всего моего существа?
     Полет призраков продолжался. Они вставали во весь  рост  и  проносились
мимо в бурном вихре. Папки ожили, воплотились, теснили друг друга - то  было
шествие страдающего человечества.
     - О, кто же мне скажет, кто скажет, кто скажет?.. Не этот  ли,  умерший
сумасшедшим? Или эта, погибшая от чахотки?  Этот,  разбитый  параличом?  Или
эта,  приконченная  в  ранней  молодости  физическим  истощением?..  Чей  яд
отравляет меня и сулит мне смерть? И  что  за  яд  -  истерии,  алкоголизма,
туберкулеза, золотухи? В кого же он превратит меня - в табетика,  эпилептика
или сумасшедшего?.. В сумасшедшего! Кто сказал, что я сумасшедший? Это  они,
это они говорят: сумасшедший, сумасшедший, сумасшедший!
     Рыдания душили Паскаля. Он бессильно уронил ослабевшую голову на  папки
и плакал, не  переставая,  охваченный  судорожной  дрожью.  Клотильду  объял
какой-то религиозный ужас,  она  почувствовала  веяние  судьбы,  управляющей
жизнью рода, и тихонько, удерживая дыхание, вышла из комнаты, ибо  понимала,
что он сгорит от стыда, если заметит ее присутствие.
     Опять потянулись унылые дни. Январь стоял очень холодный, но небо  было
удивительно ясное и безоблачное, в его прозрачной синеве сияло солнце;  и  в
сулейядском доме окна кабинета,  выходившие  на  юг,  превращали  комнату  в
теплицу, поддерживая в ней приятное  тепло.  Не  приходилось  даже  зажигать
огонь в камине, солнце не покидало комнаты. В этом золотом  сиянии  медленно
кружились уцелевшие за зиму мухи; кроме их жужжания, не слышалось ни  звука.
Это была ненарушимая сонная теплынь, - казалось,  в  старом  доме  приютился
уголок весны.
     И теперь уже  Паскалю  довелось  здесь  однажды  утром  услышать  конец
разговора, который усилил его страдания. Обычно  он  сейчас  не  выходил  из
своей комнаты до завтрака, и Клотильда приняла в  кабинете  доктора  Рамона.
Сидя рядышком на солнце, они вполголоса разговаривали.
     В течение этой недели Рамон  был  здесь  уже  третий  раз.  Его  личные
обстоятельства и главным образом необходимость  упрочить  окончательно  свое
положение в Плассане не позволяли ему больше откладывать  женитьбу;  поэтому
он задумал добиться от Клотильды решительного ответа. Уже два  раза  ему  не
удавалось поговорить с ней  из-за  присутствия  посторонних.  Ему  хотелось,
чтобы  она  дала  ему  согласие  совершенно  самостоятельно,  и   он   решил
объясниться с ней прямо и откровенно. Их дружеские отношения и  свойственная
обоим рассудительность давали ему на это право. В заключение своей  речи  он
сказал, улыбаясь и глядя ей прямо в глаза:
     - Уверяю вас, Клотильда, это самое благоразумное решение... Вы  знаете,
что я люблю вас давно... Я питаю к  вам  самые  нежные  чувства  и  глубокое
уважение... К тому же мы с вами прекрасно  понимаем  друг  друга,  мы  будем
очень счастливы, я в этом уверен.
     Она не опустила взора, а так же открыто смотрела на  него  с  дружеской
улыбкой. Он был действительно очень красив, в полном  расцвете  молодости  и
сил.
     - Почему, - спросила она, - вы не женитесь на мадмуазель Левек,  дочери
адвоката? Она красивее и  богаче  меня.  Я  знаю,  что  она  была  бы  очень
счастлива... Боюсь, мой друг, что вы сделаете глупость, выбрав меня.
     Рамон не  рассердился,  он  был  уверен  в  благоразумии  принятого  им
решения.
     - Я не люблю мадмуазель Левек, а люблю вас... К тому же я все  взвесил;
повторяю вам, я хорошо знаю, что делаю. Скажите  да,  ведь  и  у  вас  самой
лучшего выбора нет.
     Клотильда стала серьезной, по ее лицу как  будто  прошла  тень  -  тень
размышлений и внутренней,  почти  бессознательной  борьбы,  заставлявшей  ее
молчать по целым дням.
     - Хорошо, мой друг, - сказала она, - если это так важно,  то  позвольте
мне не отвечать вам сейчас же, дайте мне  еще  несколько  недель...  Учитель
тяжело болен, и это меня очень расстраивает. Ведь вы не  захотите,  чтобы  я
дала согласие необдуманно... Вы знаете, я отношусь к вам прекрасно, но  было
бы нехорошо принимать окончательное  решение  теперь,  когда  в  доме  такое
несчастье... Вы понимаете, не правда ли? Я не заставлю вас долго ждать.
     И, переведя разговор на другую тему, она прибавила:
     - Я очень беспокоюсь за него. Я даже хотела нарочно повидать вас, чтобы
сказать вам об этом... На днях я застала его в слезах, он горько  плакал.  Я
знаю, его преследует мысль, что он сойдет с ума... Третьего  дня,  когда  вы
разговаривали с ним, я  видела,  что  вы  присматривались  к  нему.  Скажите
откровенно, что вы думаете о его состоянии? Оно опасно?
     -  Да  нет  же,  -  запротестовал  Рамон,  -  просто  он   переутомлен,
надорвался, вот и все!.. Но как человек с  его  знаниями,  человек,  который
столько времени занимался  нервными  болезнями,  может  ошибаться  до  такой
степени! Ужасно, когда подумаешь, что самые сильные и ясные  умы  подвержены
таким заблуждениям! В  его  случае  подкожные  впрыскивания,  найденные  им,
принесли бы несомненную пользу! Почему он не делает уколов?
     Клотильда безнадежно махнула рукой - он ее  не  слушает,  она  даже  не
смеет больше заговаривать об этом.
     - Хорошо, тогда я скажу сам, - добавил Рамон.
     Как раз в это время Паскаль, услышав голоса в кабинете, вышел из  своей
комнаты. Но, увидя их вдвоем - молодых, оживленных,  красивых,  сидящих  так
близко, рядом, под лучами солнца и будто пронизанных  солнечным  светом,  он
сразу остановился на пороге. Он смотрел, широко открыв  глаза;  его  бледное
лицо исказилось.