борзая, требуя, чтобы ее вывели на прогулку. Бедные Гоглидзе, надо что-нибудь им подарить. Месяц назад у Наташи умерла мать, а в пятницу отца Отара увезли в больницу с опухолью мозга. Отнесу им меда, подумала она и тут же криво улыбнулась, вспомнив своего бывшего любовника - художника-отказника, который вопреки всем законам природы умудрился установить нелегальный улей на крыше дома в одном из арбатских переулков. Он обошелся с ней на редкость подло, утверждали ее друзья. Но в мыслях Катя всегда его защищала. В конце концов, он художник, а может, даже и гений. Любовником он был чудесным и между приступами ярости умел ее смешить. А главное, она любила его за то, что он добился невозможного.
     Следом за будильником Гоглидзе захныкала дочка Волковых, у которой резались зубки, а через секунду пол завибрировал в ритме новейшего американского рока - они включили свою недавно приобретенную японскую стереосистему. Откуда у них деньги на такие вещи? Катя сочувственно поставила себя на их место: Елизавета постоянно беременна, а Саша получает сто шестьдесят в месяц. За Волковыми дали о себе знать неулыбчивые Карповы - их приемник как будто не брал никаких станций, кроме "Маяка". Неделю назад обрушился карповский балкон, убив милиционера и собаку. Остряки в их доме предлагали собрать деньги на похороны собаки.
     Теперь она стала Катей - кормилицей семьи. По понедельникам можно было купить свежих кур и овощи, которые в выходные тайно привозили частники: двоюродный брат ее подруги Тани подрабатывал как перекупщик. Позвонить Тане.
     Думая об этом, она вспомнила про билеты на концерт. Решено! Как только она приедет на работу, сразу же возьмет те два билета в консерваторию, которые ей обещал редактор Барзин, чтобы загладить свое гнусное поведение на первомайском вечере, когда он, подвыпив, приставал к ней. Она, собственно, его приставаний не заметила, но Барзин всегда себя чем-то терзал, и какое она имеет право препятствовать его раскаянию, особенно если оно приняло форму билетов на концерт?
     В обеденный перерыв, побегав по магазинам, она обменяет эти билеты у вахтера Морозова на обещанные двадцать четыре куска импортного мыла в красочной обертке. Это экзотическое мыло обеспечит ей тот отрез чистошерстяной шотландки в зеленую клетку, который директор магазина "Ткани" припрятал для нее на складе. Катя решительно не желала гадать почему. Днем после приема у венгров она передаст отрез Ольге Станиславской, которая в обмен на будущие одолжения сошьет близнецам по ковбойке ко дню рождения на гэдээровской швейной машинке, которую она недавно выменяла на зингеровскую, унаследованную от бабушки. А ткани еще останется, чтобы показать близнецов зубному врачу в спецполиклинике.
     Так что прощай, концерт! Решено!
     Телефон (польская драгоценность красного цвета с длинным шнуром) стоял в гостиной, где спал дядя Матвей. Володя сумел вынести его с комбината и великодушно оставил ей, когда ушел окончательно. Пройдя на цыпочках мимо спящего Матвея - и нежно на него посмотрев, потому что он был любимым братом ее отца, - она унесла аппарат через коридор к себе, села на кровать и начала набирать номер, еще не решив, с кем поговорить в первую очередь.
     Двадцать минут она обзванивала знакомых, обмениваясь в основном сведениями о том, где что достать, но два-три разговора были более дружескими. Дважды, едва она вешала трубку, звонили ей. Вчера вечером у Зои был модный кинорежиссер из Чехословакии. Александра сказала, что он сногсшибателен, и сегодня она все поставит на карту и позвонит ему, только вот под каким предлогом? Катя пораскинула мозгами и нашла выход. Три скульптора-авангардиста, которым раньше не давали хода, собирались устроить свою выставку в Доме железнодорожников. Почему бы не пригласить его и вместе не пойти на эту выставку? Александра пришла в восторг. Катя всегда придумает идеальный вариант.
     Говядину по ценам черного рынка можно покупать по четвергам вечером прямо из рефрижератора на шоссе, ведущем в Шереметьево, сообщила Люба: спросить татарина Джана, но держать его на расстоянии! В магазине на Кропоткинской с черного хода продают кубинские ананасы, сообщила Ольга: скажешь, что от Дмитрия, и заплати вдвое больше, чем попросят.
     Положив трубку, Катя обнаружила, что у нее из головы не идет американская книга о разоружении, которую ей дал Назьян, новый редактор отдела документальной литературы в "Октябре". Он никому не нравился, и никто не понимал, как он получил такую должность. Однако вскоре выяснилось, что он хранит ключ от единственной копировальной машины, и это сразу поместило его в самые темные ряды чиновничьей рати. Набитые битком от пола до потолка книжные полки стояли в коридоре. Ей пришлось порядком порыться. Эта книга была троянским конем. Ей хотелось поскорее избавиться от нее, а заодно и от Назьяна.
     "Кто-то собирается ее переводить? - сурово спросила она, а Назьян бродил по ее кабинету, заглядывая в письма, рылся в кипе непрочитанных рукописей. - Вы поэтому хотите, чтобы я ее прочитала?"
     "Я подумал, что вам может быть интересно, - ответил он. - Вы же мать. С либеральными взглядами, что бы это ни означало. Вы всегда так горячо говорите о Чернобыле, загрязнении рек и армянах. Если вам она ни к чему, так не берите".
     Обнаружив злосчастную книжку между томиками Хью Уолпола и Томаса Харди, она завернула ее в газету, сунула в пластиковую сумку, а сумку повесила на ручку входной двери, потому что теперь она помнила решительно все и так же решительно все забывала.
     "Дверная ручка, которую мы вместе купили на тол - кучке, - подумала она с мимолетным сожалением. - Володя, мой бедный, дорогой, невыносимый муж, вынужденный лелеять свою историческую ностальгию в коммунальной квартире с пятью такими же, как ты, дурно попахивающими соломенными вдовцами".
     Закончив все телефонные разговоры, она быстро полила цветы и пошла будить близнецов. Они спали, лежа в односпальной кровати по диагонали. Наклонившись, Катя глядела на них с благоговейным страхом, не находя в себе смелости до них дотронуться. Потом улыбнулась, чтобы, проснувшись, они сразу увидели ее улыбку.
     И следующий час она целиком посвятила им, как старалась делать каждый день. Сварила кашу, очистила им по апельсину и пела с ними всякие дурацкие песни, а в завершение - самую любимую - "Марш энтузиастов", которую они прорычали хором, прижав подбородки к груди, как герои революции, - не зная, правда (в отличие от Кати, которую это каждый раз очень забавляло), что они заодно поют мотив нацистского марша. Пока они пили чай, Катя завернула им завтрак - котлеты с белым хлебом для Сергея и с черным - для Анны. Потом пристегнула Сергею воротничок и поправила на Анне красный галстук, после чего причесала обоих: директором школы был шовинист, который проповедовал, что опрятность - дань уважения государству.
     Проделав все это, она нагнулась и притянула близнецов к себе - такая в последний месяц у нее завелась привычка по понедельникам.
     - Ну-ка, что вы сделаете, если однажды вечером мама не придет домой? Если ей придется умчаться на какую-нибудь конференцию или навестить больного? - спросила она весело.
     - Позвоним папе и попросим его прийти и посидеть с нами, - сказал Сергей, высвобождаясь из ее рук.
     - А я пригляжу за дядей Матвеем, - сказала Анна.
     - Но если и папы не будет, что вы тогда сделаете?
     Они захихикали: Сергей - потому, что такое предположение его смутило, Анна - от сладкого испуга перед возможной бедой.
     - Пойдем к тете Оле! - закричала Анна. - Заведем игрушечную канарейку тети Оли! Заставим ее петь!
     - А номер телефона тети Оли помните? Его вы спеть можете?
     Они пропели номер, хохоча все втроем. Близнецы продолжали смеяться, шумно сбегая впереди нее по вонючей лестнице, которая подросткам служила любовным гнездышком, а алкоголикам - распивочной и, видимо, почти всем, кроме них троих, - уборной. Выйдя на солнечный свет, они, держась за руки, пошли через парк к школе. Катя - посередине.
     - Товарищ, какая сегодня главная цель вашей жизни? - спросила Катя Сергея с притворной свирепостью, поправив ему воротничок.
     - Всеми своими силами служить народу и партии.
     - И?
     - И не дать Виталию Карпову слямзить мой завтрак!
     Под новый взрыв смеха близнецы побежали от нее вверх по каменным ступенькам. Катя махала им вслед, пока они не скрылись за дверью.
     В метро она видела все слишком четко и как бы на расстоянии. Ей бросилась в глаза угрюмость пассажиров, словно сама она не принадлежала к их числу. И все они читали московские газеты - картина, которая была бы немыслима год назад, когда газетами можно было пользоваться разве что как туалетной бумагой или для заклейки оконных рам на зиму. В любой другой день Катя, может быть, тоже почитала бы - если не газету, так книгу или рукопись. Но нынче, несмотря на все попытки избавиться от воспоминаний о своем идиотском сне, она жила многими жизнями одновременно. Она варит рыбный суп для своего отца, чтобы загладить какую-то проказу. Она, изнывая, сидит за пианино, а старенькая Татьяна Сергеевна выговаривает ей за легкомыслие. Она бежит по улице и не может проснуться. Или улица бежит за ней. Наверное, поэтому она чуть не пропустила станцию, на которой следовало сделать пересадку.
     Подходя к зданию, где помещалась ее редакция, она в который раз подумала, что этот робкий модернизм потрескавшегося дерева и слезящегося бетона больше годился бы для общественного бассейна, чем для государственного издательства. В вестибюле она с удивлением увидела рабочих, которые пилили и стучали молотками, и на секунду ей пришла в голову отвратительная мысль, что они строят эшафот для ее казни.
     - Средства были выделены нам шесть лет назад, - прохрипел старик Морозов, который всегда перекидывался с ней словечком. - И вот теперь какой-то чин соблаговолил подписать приказ.
     Лифт, как обычно, был на ремонте. Лифты и церкви в России, подумала она, всегда на ремонте. Она начала быстро подниматься по лестнице, сама не понимая, почему торопится, громко и весело здороваясь со всеми, кто в этом нуждался. Позже, вспомнив об этой спешке, она подумала, не подгонял ли ее подсознательно трезвон телефона у нее в комнате, ведь, когда она вошла, он просто надрывался, словно требуя избавить его от невыносимых страданий.
     Она схватила трубку и, не переведя дыхания, сказала "да", но, очевидно, поторопилась, потому что услышала мужской голос, который по-английски просил к телефону мадам Орлову.
     - Мадам Орлова слушает, - ответила она по-английски.
     - Мадам Екатерина Орлова?
     - А кто это? - спросила она, улыбаясь. - Лорд Питер Уимси?  Кто говорит?
     "Кто-то из моих глупых друзей меня разыгрывает. Муж Любы опять надеется на свидание". Но тут во рту у нее пересохло.
     - Боюсь, вы меня не знаете. Меня зовут Скотт Блейр. Барли Скотт Блейр из лондонского издательства "Аберкромби и Блейр". Я здесь по делу. По-моему, у нас есть общий друг. Ники Ландау. Ники категорически потребовал, чтобы я вам позвонил. Ну так здравствуйте!
     - Здравствуйте! - услышала Катя свой ответ и почувствовала, как ее захлестывает горячая волна и под ложечкой возникает щемящая боль.
     В эту секунду в комнату вошел Назьян, руки в карманах и небритый - в доказательство своей интеллектуальности. Увидев, что она разговаривает, он ссутулился и, обиженно надув губы, придвинул к ней свое уродливое лицо, давая понять, чтобы она повесила трубку.
     - Бонжур вам, Катя Борисовна, - саркастически сказал он.
     Но в трубке снова раздался настойчивый голос, подчиняя ее себе. Голос был энергичным, и она предположила, что его обладатель высокого роста. Голос был уверенным, и она решила, что этот человек самонадеян - англичанин, который носит дорогие костюмы, некультурен и ходит, заложив руки за спину.
     - Послушайте, звоню я вам вот почему, - говорил он. - Ники же обещал найти для вас одно из первых иллюстрированных изданий Джейн Остин, так? - Он не дал ей времени ответить, так или не так. - И я привез с собой пару томиков, очень недурных, по правде говоря. И не могли бы мы договориться, где я могу вам их передать? Так, чтобы было удобно нам обоим.
     Устав пялиться на нее, Назьян, как обычно, стал перебирать бумаги у нее на столе.
     - Вы очень любезны, - сказала она в трубку скучнейшим голосом, а свое лицо сделала безжизненным и официальным. Ради Назьяна. И заперла свои мысли. Ради себя.
     - Ники еще прислал вам тонну джексоновского чая, - продолжал голос.
     - Тонну? - переспросила Катя. - О чем вы говорите?
     - А я даже не подозревал, что фирма "Джексон" еще существует. У них был чудесный магазин на Пиккадилли, в нескольких шагах от "Хэтчарда". Короче говоря, передо мной сейчас лежат три разных сорта их чая...
     Он вдруг пропал.
     "Его арестовали, - подумала она. - Он и не звонил вовсе. Я опять сплю. Господи, что же мне теперь делать?"
     - ...ассамский, дарджелингский и "Орандж пекоэ". А что значит "пекоэ"? По-моему, звучит как название тропической птички.
     - Не знаю. Мне кажется, это какое-то растение.
     - Вероятно, вы правы. В любом случае вопрос в том, как мне все это передать вам. Доставить вам? Или, может быть, вы заедете в гостиницу, где мы могли бы официально представиться друг другу и выпить по рюмочке?
     Ей начинало нравиться его многословие. Он давал ей время обрести равновесие. Катя провела пальцами по волосам, обнаружив, к своему удивлению, что они совсем не растрепались.
     - Вы мне не сказали, в какой гостинице остановились, - строго возразила она.
     Назьян неодобрительно дернул головой.
     - А ведь правда! Как глупо с моей стороны. Я в "Одессе". Знаете "Одессу"? Напротив старых бань. Она мне очень нравится. Я всегда прошу, чтобы меня поселили там, хотя не всегда получается. Днем у меня полно всяких встреч - как обычно, когда приезжаешь ненадолго, - но вечера относительно свободны, конечно, если вам удобно. Я хотел спросить: может быть, сегодня же? Зачем откладывать? Сегодня вечером вам удобно?
     Назьян поднес зажигалку к очередной вонючей сигарете, хотя вся редакция знала, что она терпеть не может табачный дым. Закурив, он откинул голову и затянулся, сложив трубочкой почти женские губы. Она нахмурилась, но он не обратил внимания.
     - Пожалуй, это меня устраивает, - сказала она воинственно. - Вечером мне надо быть на официальном приеме неподалеку оттуда. Прием в честь важной венгерской делегации, - добавила она, не зная толком, кого хочет поразить. - Мы его давно ждали.
     - Замечательно. Чудесно. А время? Шесть? Восемь? Что вам больше подходит?
     - Прием назначен на шесть. Я приду примерно четверть девятого.
     - Договорились: примерно-четверть-девятого. Как меня зовут, вы запомнили? Скотт Блейр. Скотт - помните, в Антарктиде? Я высокий, очень дряхлый, мне около двухсот лет. Ношу очки, сквозь которые ничего не вижу. Но Ники сказал, что вы - советский вариант Венеры Милосской, так что вас я, конечно, в любом случае узнаю.
     - Нелепость какая! - воскликнула она, засмеявшись помимо собственной воли.
     - Я буду околачиваться в вестибюле и поджидать вас, но почему бы на всякий случай мне не дать вам свой телефон? У вас есть карандаш?
     Она повесила трубку, сверкая глазами, повернулась к Назьяну и выплеснула на него переполнявшие ее противоречивые чувства:
     - Григорий Тигранович! Какое бы положение вы здесь ни занимали, но права заявляться в мою комнату, рыться в моих бумагах и слушать мои телефонные разговоры у вас нет! Вот ваша книга. Если вы хотите мне что-нибудь сказать, оставьте на потом.
     Тут она схватила папку с переводом книги о достижениях кубинских сельскохозяйственных кооперативов и ледяными пальцами принялась листать страницы, делая вид, будто считает их. Прошел целый час, прежде чем она позвонила Назьяну.
     - Вы должны простить мою раздражительность, - сказала она. - На днях умер мой близкий друг. Я сама не своя.
     К обеду она изменила свои планы. Морозов не умрет без своих билетов, директор магазина - без экзотического мыла, Ольга Станиславская - без отреза. Она пошла пешком, потом поехала на автобусе, а не в такси. И снова пошла пешком, проходными дворами, пока не вышла к обветшалому складу в узком проулке. "Так ты можешь со мной связаться, когда понадобится, - сказал он. - Сторож - мой друг. Он даже не будет знать, кто подает сигнал".
     Надо верить в то, что делаешь, напомнила она себе.
     "Я верю. Абсолютно".
     В руке она держала открытку с репродукцией картины Рембрандта из собрания ленинградского Эрмитажа. "Привет всем", - было написано на обороте. Подпись "Алина" и нарисованное сердце.
     Вот эта улица! Она стоит на ней. Улица из ее кошмарного сна. Она трижды нажала на кнопку звонка и подсунула открытку под дверь.
     Прекрасное московское утро, сияющее и манящее, горный воздух - день для отпущения всех грехов. Разделавшись с телефонным звонком, Барли вышел из гостиницы и, стоя на теплом тротуаре, расслабил руки и плечи, покрутил головой, отключая все лишние мысли, и позволил городу заглушить все страхи смешением запахов и голосов. Вонь русского бензина, табака, дешевых духов и речной воды - привет! Еще два дня здесь, и я перестану замечать, что дышу вами. Кавалерийские наскоки легковушек - привет! Грязные грузовики грохочут в погоне за ними по рытвинам. А между ними - жутковатая пустота. Лимузины с затемненными стеклами, дома без номеров, в преждевременных трещинах - что вы прячете? Учреждения, казармы или школы? Мальчики с одутловатыми лицами курят в подъездах и ждут. Шоферы читают газеты в машинах, стоящих у тротуаров, и ждут. Безмолвная группа важных мужчин в шляпах уставилась на закрытую дверь и ждет.
     "Отчего это всегда привлекало меня? - задал он себе вопрос, рассматривая свою жизнь в прошедшем времени, что с недавнего времени вошло у него в привычку. - Отчего я все время сюда возвращался?" Он испытывал пьянящую приподнятость и ничего не мог с собой поделать. Он не привык к страху.
     Из-за того, что они обходятся тем, что у них есть, решил он. Из-за того, что они легче переносят лишения и неудобства, чем мы. Из-за их любви к анархии, и ужаса перед хаосом, и состояния напряженности между тем и другим.
     Из-за того, что бог всегда находил предлоги не сходить сюда.
     Из-за их всеобъемлющего невежества и блеска, который сквозь него прорывается. Из-за их чувства юмора, не хуже нашего и даже лучше.
     Из-за того, что они - последнее великое белое пятно в открытом и переоткрытом мире. Из-за того, что они так стараются быть, как мы, но начинают так издалека.
     Из-за огромного сердца, бьющегося среди огромных развалин. Из-за того, что развалины эти - я сам.
     Я приду примерно-четверть-девятого, сказала она. Что услышал он в ее голосе? Опасение? Опасение за кого? За себя? За него? За меня? В нашей профессии связные - уже материал.
     Смотри наружу, приказал себе Барли. Существовать можно только снаружи.
     Из метро высыпала группа девочек в ситцевых платьях и мальчиков в хлопчатобумажных куртках, спеша то ли на работу, то ли на занятия. Их угрюмые лица озарялись смехом от одного слова. Заметив иностранца, они хладнокровно его рассмотрели - круглые выпуклые очки, поношенные, сделанные на заказ ботинки, старый костюм типичного империалиста. Только в Москве Барли Блейр соблюдал буржуазные требования к одежде.
     Нырнув в людской поток, он отдался его течению: ему было все равно, куда он идет. По контрасту с его нарочито хорошим настроением очереди, уже выстроившиеся у продовольственных магазинов, казались беспокойными и полными тревоги. Среди прохожих брели в унылых костюмах герои труда и ветераны войны в кирасах из побрякивающих медалей, и вид у них был такой, словно они уже опоздали туда, куда направляются. В самой их медлительности таился протест. В новых условиях не делать ничего - уже означает принадлежность к оппозиции. Потому что, ничего не делая, мы ничего не изменяем. А ничего не изменяя, мы цепляемся за то, что нам понятно, пусть это даже решетка