очего у него, естественно, есть еще друзья. - Она вынула письмо из конверта, но не отдала ему.
     - Но это не совсем то, что вы мне говорили в прошлый раз, - сказал он растерянно, продолжая борьбу с умножающимися симптомами недоверия.
     Его упрек оставил ее равнодушной.
     - С какой стати рассказывать обо всем при первом знакомстве? Приходится оберегать себя. Это естественно.
     - Пожалуй, - согласился он.
     Анна закончила автопортрет и потребовала немедленных похвал. Она изобразила себя собирающей цветы на крыше.
     - Изумительно! - восхитился Барли. - Скажите ей, что я повешу его над камином. Я уже знаю, где именно. Слева там фотография Антеи на лыжах, а справа Хэл крепит парус. Анна займет место между ними.
     - Она спрашивает, сколько лет Хэлу, - сказала Катя.
     Ему пришлось произвести некоторые подсчеты. Сначала припомнить, в каком году родился Хэл, затем - какой нынче год, а потом не без труда вычесть один из другого, а в ушах у него звенело.
     - Ну-у, Хэлу двадцать четыре. Но, боюсь, он женился довольно по-глупому.
     Анна огорчилась и с упреком посмотрела на них, когда Катя продолжила разговор.
     - Едва я узнала, что он исчез, как попыталась связаться с ним обычными способами, но у меня ничего не вышло. Я была ужасно расстроена. - Она наконец протянула ему письмо, а ее глаза светились облегчением и счастьем. Беря письмо, он неловко сжал ее руку, и она ее не отдернула. - Затем через восемь дней, то есть через неделю, если не считать сегодняшнего, в субботу, через два дня после вашего звонка из Лондона, мне домой позвонил Игорь. "Я достал для тебя лекарство. Выпьем где-нибудь кофе, и я его тебе отдам". Лекарство - это наше кодовое обозначение письма. Он подразумевал письмо от Якова. Я удивилась и страшно обрадовалась. Яков уже много лет не писал мне писем. И какое письмо!
     - Кто это Игорь? - спросил Барли очень громко, чтобы перекричать грохот внутри своей головы.
     Пять страниц прекрасной белой, неизвестно где добытой бумаги, исписанные аккуратным нормальным почерком. Барли никак не ожидал, что Г„те способен писать так упорядоченно-ординарно. Катя отняла руку, но мягко.
     - Игорь - друг Якова с ленинградских времен. Они вместе учились.
     - Чудесно. А чем он занимается сейчас?
     Его вопрос вызвал у нее досаду - ей не терпелось увидеть, какое впечатление произведет на него письмо, пусть он и не может сам его прочесть.
     - Он научный консультант в каком-то министерстве. При чем тут профессия Игоря? Хотите, чтобы я вам перевела, или нет?
     - А как его фамилия?
     Она ответила, и при всей глубине своего смятения он обрадовался ее колючести. "Нам бы нужны годы, а не часы, - подумал он. - Нам бы вцепляться друг другу в волосы в раннем детстве. Нам бы, пока еще не поздно, пережить все, что мы не пережили". Он повернул письмо к ней, и она небрежно опустилась на колени у него за спиной, одной рукой опираясь на его плечо, а другой указывая на строчки, которые переводила. Он ощущал, как ее грудь касается его спины, и его внутренний мир пришел в равновесие, недавние чудовищные подозрения уступили место способности аналитически мыслить.
     - Вот адрес. Просто номер почтового ящика, что совершенно нормально, - сказала она, указывая пальцем в верхний правый угол. - Он в спецбольнице, возможно, в спецгородке. Письмо он писал, лежа в постели, - видите, как красиво он пишет, когда трезв? - и отдал его приятелю, который ехал в Москву. Приятель передал письмо Игорю, что тоже совершенно нормально. "Моя милая Катя"... ну, обращение не совсем такое, но неважно. "Меня сразил какой-то вариант гепатита, но болезнь - вещь весьма поучительная, и я жив". Очень для него типично - сразу же выводить мораль. - Она опять указала на строку. - Это слово делает гепатит хуже - "отягощенный"...
     - Осложненный, - с полным спокойствием поправил Барли.
     Пальцы у него на плече укоризненно сжались.
     - Что за важность, если слово и не совсем точно? Не хотите ли, чтобы я съездила за словарем? "У меня была очень высокая температура и много фантазий..."
     - Галлюцинаций, - вставил Барли.
     - Правильное слово будет "бред", - начала она в бешенстве.
     - Ладно, ладно, обойдемся и так.
     - "...но теперь я совсем здоров и через два дня уеду на неделю к морю в санаторий". К какому морю, он не указывает, да и зачем? "Мне можно будет все, только не пить водки, но это чисто бюрократическое ограничение, и, как подлинный ученый, я быстро им пренебрегу". И это тоже типично, правда? Что после гепатита он сразу же думает о водке.
     - Абсолютно, - ответил Барли, улыбнувшись, чтобы угодить ей... а может быть, и чтобы успокоить себя.
     Строчки были безупречно прямые, точно их выводили по линейке. И ни единого вычеркнутого слова.
     - "Если бы только все русские могли лечиться в таких больницах, в какую здоровую нацию мы превратились бы в самое ближайшее время!" Он остается идеалистом, даже когда болен. "Сестры такие красавицы, а врачи такие молодые и красивые, что место это больше походит на обитель любви, чем болезней". Он это пишет, чтобы возбудить во мне ревность. Но знаете что? На него это так не похоже - заметить, что кто-то счастлив. Яков - трагик. И даже скептик. Видимо, они излечили его заодно и от мрачного настроения. "Вчера я в первый раз вышел на прогулку, но вскоре устал, как малое дитя. Потом я лежал на веранде и успел загореть, прежде чем уснул сном праведника с чистой совестью, если не считать моего скверного обращения с тобой - ведь я тебя всегда эксплуатирую". Ну, дальше всякие нежности, я их переводить не буду.
     - И так он всегда?
     Она засмеялась:
     - Я же вам говорила. Необычно даже, что он мне пишет, и уже много месяцев, если не сказать лет, как он не упоминает про нашу любовь, кстати, теперь абсолютно платоническую. По-моему, болезнь пробудила в нем сентиментальность, так что надо его простить. - Она перевернула страницу, и опять их руки соприкоснулись, только у Барли пальцы были холоднее зимы, и он удивился, что она ничего об этом не сказала. - Теперь мы переходим к мистеру Барли. К вам. Он крайне осторожен и вашего имени не называет. Во всяком случае, болезнь не лишила его осмотрительности. "Пожалуйста, передай нашему доброму другу, что я постараюсь, насколько будет в моих силах, увидеться с ним, когда он приедет, при условии, что мое выздоровление не затянется. Пусть привезет свои материалы, как и я, если сумею. На той неделе мне предстоит прочесть лекцию в военной академии в Саратове..." Игорь говорит, что Яков всегда в сентябре читает лекцию в этой академии. Столько нового узнаешь, когда кто-нибудь заболевает!"... и я приеду в Москву оттуда сразу же, как освобожусь. Если ты увидишься с ним раньше меня, пожалуйста, передай ему следующее. Скажи, чтобы он привез все оставшиеся вопросы, потому что после этого я больше не хочу отвечать на вопросы серых людей. Скажи ему, что список должен быть окончательным и исчерпывающим".
     Барли молча слушал остальные инструкции Г„те, столь же категоричные, как и тогда в Ленинграде. И пока он слушал, черные тучи его недоверия слились воедино, внутри у него все сжалось от тайного страха, и вновь возникла тошнота.
     - "...страницу перевода, но, пожалуйста, отпечатанную типографским способом: это облегчает восприятие", - обращалась она к нему от имени Г„те. - "Я бы хотел, чтобы предисловие написал профессор Киллиан из Стокгольмского университета, пожалуйста, предложите ему это как можно скорее", - говорила она.
     - "...Были ли дальнейшие отклики вашей интеллигенции? Будьте добры, сообщите мне..."
     Сроки опубликования. Г„те слышал, что, с коммерческой точки зрения, осень - наилучшее время, "но неужели надо ждать целый год?" - спрашивала она от имени своего любовника.
     "...Да, о заголовке. Как вам "Величайшая ложь в мире"?"...
     "...Суперобложка. Пожалуйста, ознакомьте меня с аннотациями на ней. И, пожалуйста, пошлите первые же экземпляры профессору Дагмаре имярек в Стэнфорд и профессору Герману имярек в Массачусетский технологический институт"...
     Барли все это добросовестно заносил в свою записную книжку на странице, которую озаглавил "Книжная ярмарка".
     - А что дальше? - спросил он, потому что она уже убирала письмо в конверт.
     - Я же вам сказала. Всякие нежности. Он теперь в мире с собой и хотел бы возобновить отношения во всей полноте.
     - С вами.
     Несколько секунд она молча смотрела на него.
     - Барли, мне кажется, вы ведете себя немного по-детски.
     - Значит, любовники? - не отступал Барли. - И стали жить-поживать? Так?
     - Раньше он страшился ответственности. А теперь нет. Вот что он пишет. Но, естественно, об этом не может быть и речи. Что было, то прошло. И невосстановимо.
     - Так почему же он это пишет? - упорствовал Барли.
     - Не знаю.
     - Вы ему верите?
     Она чуть было не рассердилась на него всерьез, но тут же уловила в выражении его лица не зависть, не враждебность, а напряженную, почти пугающую тревогу за нее.
     - Почему он вдруг так расписался? Оттого лишь, что заболел? Он ведь обычно не играет с чувствами других людей... Он гордится тем, что говорит только правду.
     Его пристальный взгляд продолжал держать в своей власти и ее, и письмо.
     - Он одинок, - ответила она, словно в оправдание. - Ему не хватает меня, и он преувеличивает. Это естественно, Барли. Мне кажется, вы немножко...
     Либо она не нашла нужного слова, либо в последний миг решила не договаривать, и Барли докончил за нее:
     - ...ревнуете.
     И сумел сделать то, чего она от него ждала. Он улыбнулся. Сотворил милую бесхитростную улыбку бескорыстной дружбы, и пожал ей руку, и поднялся на ноги.
     - Это изумительное письмо, - сказал он. - Я рад за него, рад его выздоровлению.
     И был искренен. В каждом слове. Он слышал правдивый тон своего голоса, а его глаза скосились на красную легковушку за рощицей.
     Затем, ко всеобщему восторгу, Барли рьяно воплощается в роль воскресного папаши - роль, к которой он был превосходно подготовлен всем ходом своей рваной жизни. Сергей требует, чтобы он приобщился к искусству рыбной ловли. Анна хочет знать, почему он не захватил плавок. Матвей уснул, улыбаясь сквозь туман виски и своих воспоминаний. Катя стоит в шортах по колено в воде. Ему кажется, что он никогда еще не видел ее такой красивой и такой далекой. Она всего лишь собирает камни для постройки плотины, но все равно другой такой красавицы он в жизни не видел.
     Однако никто никогда не строил плотин с большим усердием, чем Барли в этот сентябрьский день, никто яснее не представлял себе, как можно остановить течение. Он подвертывает дурацкие серые брюки и вымокает по ягодицы. Он укладывает камни и палки до изнеможения, а Анна руководит, сидя у него на плечах. Сергею нравится его деловой подход, а Кате - его романтичный азарт. На месте красной легковушки появляется белая. В ней сидит парочка, распахнув все дверцы, и что-то такое ест. По предложению Барли дети взбегают на холм и машут парочке в белой легковушке, но парочка не машет в ответ.
     Спускаются сумерки, и сквозь желтеющую березовую листву просачивается едкий дымок осенних костров. Москва вновь становится деревянной и горит. Они начинают убирать вещи в машину, а над ними пролетает пара диких гусей - последняя пара диких гусей в мире.
     По дороге к гостинице Анна засыпает на коленях у Барли, Матвей разглагольствует, а Сергей сосредоточенно всматривается в страницы поттеровского "Бельчонка Орешкина", словно это партийный манифест.
     - Когда вы будете с ним говорить? - спрашивает Барли.
     - Это уже организовано, - отвечает она загадочно.
     - Организовано Игорем?
     - Игорь ничего не организует. Игорь просто связной.
     - Новый связной, - поправляет Барли.
     - Игорь - старый друг и новый связной, что тут такого? - Она взглядывает на него и догадывается о его намерении. - В больницу, Барли, вам ехать нельзя. Это для вас небезопасно.
     - Ну, для вас это тоже не развлечение, - отвечает он.
     Она знает, думает он. Она знает, но не знает, что знает. Она ощущает симптомы, какая-то часть ее сознания поставила диагноз, но всем своим существом она ему противится.

***

     Англо-американский оперативный кабинет расположился не в убогом полуподвале на Виктория-стрит, но в сверкающей башенке, венчающей небоскреб-недоросток в окрестностях Гроувенор-сквер. Он наименовал себя Межсоюзнической группой умиротворения и круглосуточно охранялся умиротворяющими американскими морскими пехотинцами в штатской форме. Он купался в атмосфере приподнятой целеустремленности: подтянутые молодые мужчины и женщины - новое пополнение - порхали между аккуратными письменными столами, отвечали подмигивающим телефонам, разговаривали с Лэнгли по линиям засекреченной связи, подавали документы, печатали на бесшумных клавиатурах или располагались в позах сосредоточенной расслабленности перед рядами телемониторов, сменивших двойные часы прежнего Русского Дома.
     Это было двухпалубное судно: Нед и Шеритон сидели бок о бок в закрытой рубке, а под ними по ту сторону перегородки из звуконепроницаемого стекла выполняли свои обязанности члены их неравночисленных команд. Одна стена принадлежала Броку и Эмме, другая стена и центральный проход - Бобу, Джонни и их когортам. Но плыли все в одном направлении. У всех на лицах было одинаковое выражение дисциплинированной целеустремленности, все смотрели на одни ряды экранов, которые мерцали и мигали, когда по ним, точно сообщения с фондовой биржи, ползли автоматические расшифровки.
     - Фургон благополучно прибыл в порт, - сказал Шеритон, когда экраны внезапно очистились и выдали кодовое слово "дубинка".
     Фургон этот сам был чудом внедрения.
     Наш собственный фургон! В Москве! У-у, мы! За его приобретением и использованием крылась отдельная колоссальная операция. "КамАЗ", грязно-серый, огромный, одна из машин SOVTRANSAVTO, как оповещало это сокращение, выведенное латинскими буквами на его замызганных стенках. Его завербовал вместе с шофером гигантский мюнхенский пункт Управления во время очередной фуражировки в Западной Германии, где фургон забирал предметы роскоши для горстки московской элиты, имеющей доступ в спецраспределители. Все, что душе угодно, - от западной обуви и гигиенических тампонов до запасных частей к автомобилям западных марок - возил этот фургон в своем чреве. Шофер принадлежал к злополучному племени, которое занимается международными перевозками на службе у государства за жалкие гроши и без страховки на случай болезни или аварии на Западе. Один из тех, кто даже в зимние морозы стоически жует колбасу с подветренной стороны своей огромной колымаги, а потом забирается спать рядом с напарником в неуютной кабине, но зато в России наживает большое состояние благодаря своим возможностям на Западе.
     И вот теперь за еще более внушительные вознаграждения он согласился "одалживать" свой фургон "западному дельцу" в самом сердце Москвы. Делец же, один из "топтунов" (используя русский термин) личной армии Сая, в свою очередь, одолжил его Саю, а тот нашпиговал его внутренности всевозможной хитрой портативной аппаратурой - и аудио-, и всякой другой, - которую мгновенно убирали перед тем, как через ряд посредников вернуть фургон его законному водителю.
     Ничего подобного еще не бывало - наше собственное мобильное и абсолютно чистое помещение в Москве!
     И только Неда это смущало. Шоферы международных перевозок работают парами, как Неду было известно лучше, чем кому бы то ни было. По инструкции КГБ пары эти подбирались по принципу несовместимости, и во многих случаях обоим полагалось доносить друг на друга. Но когда Нед спросил, может ли он ознакомиться с документацией этой вербовки, ему отказали, сославшись на те самые законы секретности, которые были так дороги его сердцу.
     Однако самое тяжелое орудие нового арсенала Лэнгли еще только предстояло пустить в ход, и вновь Нед не сумел противостоять ему. С этих пор все записи на пленку в Москве будут зашифровываться случайными кодами и передаваться дискретными импульсами в тысячу раз быстрее той скорости, с какой вы прослушивали бы эти записи у себя в гостиной. Однако маги и волшебники Лэнгли утверждали, что после того, как импульсы на приеме снова преобразятся в звук, отличить полученную запись от передававшейся будет невозможно, всем этим процедурам вопреки.
     Слово "ЖДИ" слагалось из миленьких пирамидок. Шпионаж - это ожидание.
     Его сменило слово "ЗВУК". Шпионаж - это слушание.
     Нед и Шеритон надели наушники в тот момент, когда Клайв и я тихонько сели в свободные кресла позади них и тоже надели наушники.

***

     Катя в раздумье сидела на кровати, смотрела на телефон, и ей очень не хотелось, чтобы он опять зазвонил.
     Почему ты назвался по имени, когда никто из нас этого не делает? - спрашивала она мысленно.
     Почему ты назвал меня по имени?
     Это Катя? Как жизнь? Игорь говорит. Просто чтобы сообщить, что я от него ничего больше не получал, понимаешь?
     Так зачем же ты мне звонишь, если тебе нечего сказать?
     В обычное время, идет? На обычном месте. Нет проблем. Все как раньше.
     Почему ты повторяешь то, что совершенно не нужно повторять, когда я уже сказала тебе, что приду в больницу, как мы уговорились?
     К тому времени он уже будет знать, какова ситуация, будет знать, каким рейсом полетит, ну, словом, все. И тебе нечего будет беспокоиться, понимаешь? Ну, а твой издатель? Он появился?
     "Игорь, я не понимаю, о каком издателе ты говоришь".
     И она повесила трубку.
     Я проявляю неблагодарность, говорила она себе. Когда человек болен, естественно, что старые друзья бросаются ему на помощь. А если они вдруг переводят себя из шапочных знакомых в ранг старых друзей и занимают центр сцены, хотя уже много лет вообще с тобой не виделись, это тоже свидетельство верности и ничего зловещего тут нет, пусть даже всего полгода назад Яков и объявил, что Игорь безнадежен. "Игорь продолжает идти по дороге, с которой я свернул, - заметил он после случайной встречи с ним на улице. - Игорь задает слишком много вопросов".
     И вот теперь Игорь ведет себя словно самый близкий друг Якова и, не думая о себе, оказывает ему бесценные рискованнейшие услуги. Если тебе надо послать письмо Якову, просто отдай его мне. У меня установлена прекрасная связь с санаторием. Один мой приятель ездит туда чуть ли не каждую неделю, - сказал он ей при их последней встрече.
     "Он в санатории? - воскликнула она. - Да? А где это?"
     Но Игорь словно еще не придумал ответа на этот вопрос, потому что насупился, замялся и сослался на государственную тайну. Мы - и государственная тайна? Мы же кричим о государственных тайнах во весь голос!
     Нет, я к нему несправедлива, подумала она. Я начинаю везде видеть фальшь. В Игоре. И в Барли.
     Барли... Она нахмурилась. Какое он имел право усомниться в том, что Яков писал о своей привязанности к ней? Да кем он себя воображает, этот иностранец с Запада, навязчивый, цинично подозрительный? Так быстро стал таким близким, разыгрывает из себя господа бога с Матвеем и моими детьми!
     Ни в коем случае не смей доверять человеку, воспитанному без веры в догматы, - строго приказала она себе.
     Я могу полюбить верующего, могу полюбить еретика, но англичанина полюбить не могу.
     Она включила радиоприемник и прошлась по коротким волнам, надев сперва наушники, чтобы не разбудить близнецов. Но пока она слушала разные голоса, покушающиеся на ее душу, - "Немецкую волну", "Голос Америки", "Радио Свобода", "Голос Израиля", "Голос... одному богу известно чей", каждый такой свойский, такой снисходительный, такой убедительный, - ею овладело гневное смятение. "Я русская! - хотелось ей крикнуть в ответ им всем. - Даже в самый разгар трагедии я грежу о мире, который лучше вашего!"
     Да, но какой трагедии?
     Зазвонил телефон. Она схватила трубку. Но это был всего лишь Назьян, совсем переменившийся в последнее время, - он уточнял планы на завтра.
     - Послушайте, я просто