Сырой вечерний воздух пахнул осенью. Перед ними висела половинка луны, окутанная дымкой. Иногда их руки соприкасались. Иногда их пальцы сплетались в крепком объятии. Барли поглядывал в боковое зеркало. Оно треснуло, несколько кусочков вывалилось, но оставшихся хватало, чтобы наблюдать за машинами, которые шли следом, не обгоняя их. Катя сделала левый поворот, но их по-прежнему никто не обгонял.
     Она молчала, а потому молчал и он. Его одолевало удивление: каким образом они научились разбираться, где разговаривать безопасно, а где нет? В школе? От старших девочек? Или из коротенькой нотации семейного врача где-нибудь на втором году половой зрелости: "Тебе следует знать, что у автомобилей и стен есть уши, совсем как у людей..."
     Колеса запрыгали по ухабам въезда на еще не достроенную автомобильную стоянку.
     - Вообрази, что ты врач, - предупредила она, когда они посмотрели друг на друга через крышу машины. - У тебя должен быть очень строгий вид.
     - Я врач, - сказал Барли. Ни он, ни она не шутили.
     Они пробрались через лабиринт освещенных луной луж на дорожку, выложенную бетонными плитами, которая вела к дверям и к пустому посту дежурной сестры за ними. Он ощутил первые пугающие запахи больницы: дезинфицирующей жидкости, натертых полов, медицинского спирта. Быстрым шагом Катя провела его через круглый вестибюль с бетонным в крапинку полом, по выстланному линолеумом коридору, мимо мраморного барьера, за которым пребывали угрюмые женщины. Часы на стене показывали двадцать пять минут одиннадцатого. Нарочито суетливым движением Барли посмотрел на свои часы. Больничные отставали на десять минут. Следующий коридор был обрамлен поникшими фигурами на табуретах.
     Приемная оказалась мрачными катакомбами: потолок поддерживали массивные колонны. В одном ее конце было возвышение, в другом за качающимися дверями находились уборные. Кто-то позаботился подвесить временную лампочку, и в ее тусклом свете Барли различил пустые вешалки за деревянным барьером, неподвижные каталки и - на ближайшей колонне - старенький телефонный аппарат. У стены стояла скамья. Катя опустилась на нее, Барли сел рядом.
     - Он всегда старается быть точным. Иногда происходит задержка - соединяют не сразу.
     - Можно мне с ним поговорить?
     - Он рассердится.
     - Почему?
     - Если они услышат по междугородному английский, то сразу же обратят внимание. Естественно.
     Мужчина с забинтованной головой, похожий на слепого фронтовика, толкнулся в женскую уборную. Выходившие оттуда две женщины ухватили его и направили, куда следовало, Катя раскрыла сумочку и достала блокнот с ручкой.
     Он попробует позвонить в десять сорок, еще раньше предупредила она. В десять сорок он попробует дозвониться в первый раз. Говорить он долго не станет, добавила она. Долго говорить, даже если оба аппарата безопасны, все-таки неблагоразумно.
     Она направилась к телефону, поднырнув под барьер гардеробной, как старожилка.
     Скажет ли он ей, что любит ее? - подумал Барли. "Я тебя так люблю, что готов рискнуть твоей жизнью ради себя". Будет ли он сыпать нежностями, как в письме? Или скажет, что она - сходная цена за очищение его смятенной души?
     Она стояла боком к нему и внимательно смотрела за качающуюся дверь. Увидела что-то скверное? Услышала что-нибудь? Или ее мысли уже унеслись вдаль, к Якову?
     Вот как она стоит, когда ждет его, решил он. Будто готова ждать весь день напролет.
     Зазвонил телефон - сипло, словно его голосовые связки запылились. Шестое чувство уже толкнуло ее к аппарату, и она сняла трубку, прежде чем он успел заквакать еще раз. Барли стоял всего в нескольких шагах от нее, но больничные шумы и звуки заглушали ее голос. Она отвернулась, видимо, укрываясь от посторонних взглядов, и зажала ладонью другое ухо, чтобы лучше слышать голос своего любовника в трубке. Барли разобрал только, как она сказала "да", а потом еще раз "да", очень покорно.
     Оставь ее в покое! Его душил гнев. Я же сказал тебе! И снова скажу, когда мы увидимся. Оставь ее в покое, не втягивай в это. Имей дело с серыми людьми или со мной!
     Блокнот лежал на полочке, кое-как прикрепленной к колонне, ручка на нем. Но Катя к ним не прикасалась. "Да". "Да". "Да". Он увидел, как поднялись ее плечи и не опустились, а спина изогнулась, словно она глубоко вздохнула или испытала прилив нежданной радости. Она приподняла локоть, чтобы крепче прижать трубку к уху. "Да". "Да". Ну, сказала бы "нет" для разнообразия. "Нет, я не пойду на гибель ради тебя!"
     Ее свободная рука нашарила колонну, и он увидел, как разделяются и напрягаются пальцы, впиваясь в темную штукатурку. Он увидел, как рука побелела, застыла, перестала двигаться, и внезапно встревожился: рука эта нашарила опору и цеплялась за нее ради спасения жизни. Она висела на обрыве, и только эти пальцы не давали ей сорваться к ее любовнику в бездну.
     Она обернулась, не отнимая трубки от уха, и ему открылось ее лицо. Кто это? Кем она стала? Впервые он не увидел на этом лице никакого выражения, а телефонная трубка была пистолетом, который кто-то приставил к ее виску.
     Ее неподвижный взгляд был взглядом заложницы.
     Потом ее тело поползло вниз, как будто колонна перестала служить ей опорой, как будто она не могла устоять на ногах. Сначала у нее подогнулись колени, потом она поникла вся, но Барли уже подхватил ее, одной рукой обнял за талию, а другой выхватил у нее трубку, прижал к уху и крикнул "Г„те!", но ответом были только короткие гудки.
     Странно, но до этого мгновения Барли не вспоминал, как он силен. Они сделали несколько шагов, но тут она с непонятным отвращением молча ударила его кулаком по скуле в такой ярости, что его словно ослепила огненная вспышка. Он прижал ее руки к бокам, протащил под барьером, а потом через вестибюль и автомобильную стоянку. "Она нервнобольная, - мысленно объяснял он. - Нервнобольная, которую ведет врач".
     Не отпуская ее, он высыпал содержимое ее сумочки на крышу машины, нашел ключ, открыл правую дверцу и запихнул ее внутрь, а сам бегом бросился к левой дверце, опасаясь, как бы Катя не решила сесть за руль сама.
     - Я хочу домой, - сказала она.
     - Я не знаю дороги.
     - Отвези меня домом. - повторила она.
     - Катя, я не знаю дороги. Указывай мне, когда куда поворачивать. Ты поняла? - Он дернул ее за плечо. - Сядь прямо, смотри в окошко. Где тут задняя передача, черт бы ее побрал!
     Он начал переключать скорости, но Катя вырвала у него рычаг и поставила его на задний ход так резко, что лязгнули шестерни.
     - Подфарники, - сказал он и, хотя уже сам разобрался, заставил ее включить их, стараясь грубостью привести ее в себя.
     "Лада" запрыгала по выбоинам, и сразу же ему пришлось рвануть в сторону, чтобы не столкнуться с машиной "Скорой помощи", влетевшей на стоянку. Ветровое стекло затуманили брызги грязной воды, но дворники надеты не были, потому что погода стояла сухая. Он затормозил, выскочил наружу, протер носовым платком свою половину стекла и забрался внутрь.
     - Влево, - сказала она. - И быстрее.
     - Но мы же приехали не оттуда.
     - Тут одностороннее движение. Да быстрее же.
     Голос у нее был мертвый и оставался мертвым. Он протянул ей фляжку, она оттолкнула его руку. Машину он вел медленно, вопреки ее требованию. Фары в зеркале заднего вида, не приближающиеся, не отдаляющиеся. Это Уиклоу, подумал он. Это Падди, Сай, Хензигер, Западний, вся их гвардейская бронетанковая дивизия. По ее лицу скользили полосы света уличных фонарей, но оно оставалось безжизненным. Взгляд ее был обращен внутрь, на ужасы, которые рисовало ее воображение. Стиснутый кулак прижат ко рту, зубы впиваются в костяшки пальцев.
     - Тут поворачивать? - спросил он грубо. И закричал: - Говори же, где повернуть!
     Она ответила по-русски и повторила по-английски:
     - Сейчас. Направо. Да быстрее же!
     Все вокруг было ему незнакомо. Пустая улица, такая же, как следующая, как предыдущая.
     - Поверни.
     - Направо или налево?
     - Налево!
     Она выкрикнула это слово во весь голос. Раз. Другой. Тут хлынули слезы и продолжали катиться по ее лицу, а она захлебывалась судорожными рыданиями. Но мало-помалу рыдания начали стихать и, когда он подъехал к ее дому, стихли совсем. Он потянул ручной тормоз, который не держал, и машина еще катилась, когда она распахнула свою дверцу. Он попытался ее схватить, но она вырвалась и уже бежала через двор, на ходу роясь в открытой сумочке в поисках ключей. Парень в кожаной куртке, привалившийся к косяку, казалось, хотел загородить ей дорогу, только Барли как раз поравнялся с ней, и парень отскочил. Она не стала ждать лифта, а может быть, просто про него забыла и кинулась вверх по ступенькам. Барли следом за ней пробежал мимо целующейся парочки. На первой площадке в углу сидел пьяный старик. Они поднимались вверх марш за маршем. Мимо пьяной старухи. Мимо пьяного парня. Барли начал опасаться, что она забыла, на каком этаже живет. Но тут она остановилась перед дверью, защелкали замки, и они снова оказались в ее квартире. Катя вбежала в комнату близнецов, упала на колени на их кровать, вытянув голову вперед, тяжело дыша, как уставший пловец, обнимая тельца спящих детей правой и левой рукой.

***

     И вновь существовала только ее комната. Ему пришлось вести ее туда, потому что даже в этом крохотном пространстве она не сумела найти дороги. Она неуверенно опустилась на кровать, словно не зная ее высоты. Он сел рядом и не отрываясь смотрел на ее ошеломленное лицо, смотрел, как ее глаза закрылись, а потом полуоткрылись, и не решался прикоснуться к ней - такой окаменевшей, полной ужаса, далекой она была. Правой рукой она сжимала левое запястье, словно оно было сломано. Потом судорожно вздохнула. Он сказал: "Катя", - но она как будто не услышала. Он оглядел комнату. К одной стене был придвинут крохотный секретер, служивший туалетным столиком и рабочим столом. На пачке старых писем лежала тетрадь, точно такая же, какими пользовался Г„те. Над кроватью висела репродукция Ренуара в рамке. Он снял ее и положил к себе на колени. Опытный шпион вырвал страницу из тетради, положил на стекло, достал из кармана ручку и написал:
     Расскажи мне.
     Он придвинул листок к ней, она равнодушно прочла, продолжая сжимать левую кисть. Потом чуть пожала плечами. Ее плечо прижималось к его плечу, но она этого не замечала. Блузка ее расстегнулась, пышные черные волосы растрепались. Он написал еще раз расскажи мне, потом обнял за плечи, глядя на нее умоляюще со всем отчаянием любви. Затем ткнул пальцем в листок, приподнял картину и переложил на колени к ней. Она уставилась на листок, на "расскажи мне", потом мучительно всхлипнула, опустила голову, и он уже не мог разглядеть ее лицо сквозь завесу спутанных волос.
     Якова взяли, - написала она.
     Он забрал у нее ручку.
     Кто тебе это сказал?
     Яков, - ответила она.
     Что он сказал?
     Он приедет в Москву в пятницу. И вечером в одиннадцать встретится с тобой у Игоря. Он привезет тебе новые материалы и ответит на твои вопросы. Пожалуйста, приготовь полный список. Это последний раз. Ты должен сообщить ему, как идет дело с опубликованием - сроки, все подробности. Обязательно привези ему виски. Он меня любит.
     Он выхватил у нее ручку.
     Говорил Яков?
     Она кивнула.
     Так почему же ты думаешь, что его взяли?
     Он назвался не тем именем.
     Каким?
     Даниилом. Наш уговор: Петр, если все в порядке, Даниил, если его возьмут.
     Ручка ходила из рук в руки, как челнок. Потом Барли, не передавая ей ручку, стал писать вопрос за вопросом.
     Он спутал.
     Она покачала головой.
     Он же тяжело болел. И забыл ваш код.
     Она снова покачала головой.
     А прежде он никогда не ошибался?
     Она снова мотнула головой, забрала у него ручку и раздраженно написала:
     Он назвал меня Марией. Он сказал: "Это Мария?" В случае опасности я должна была назваться Марией. Если все в порядке - Алиной.
     Напиши, что он сказал, дословно.
     "Это Даниил. Мария, ты? Моя лекция была величайшим успехом всей моей жизни". Только это неправда.
     Почему?
     Он любит повторять, что истинный успех в России - это всегда проигрыш. Наша с ним шутка. Он сознательно сыграл на нашей шутке. Он объяснил мне, что мы погибли.
     Барли подошел к окну и посмотрел вниз на двор и улицу. Черный мир внутри его погрузился в безмолвие. Ни движения, ни вздоха. Но он был готов. Всю жизнь он готовился, сам того не зная. Она связана с Г„те и потому погибла, как и он. Пока еще нет, потому что Г„те в последней вспышке мужества, оставшегося у него, попытался ее оградить. Но погибнет. Безвозвратно. Едва они сочтут нужным протянуть свою длинную руку и сорвать ее с дерева.
     Он простоял у окна около часа и только тогда вернулся к кровати. Она лежала на боку с открытыми глазами, согнув колени. Он обнял ее, притянул к себе и почувствовал, как ее ледяное тело словно разбилось у него в руках: она судорожно зарыдала, беззвучно содрогаясь, словно боялась даже плакать в радиусе действия микро - фонов.
     Он снова начал писать - четкими большими буквами: "ЧИТАЙ ВНИМАТЕЛЬНО".

***

     Каждые несколько минут на экранах проплывало что-то. Барли вышел из "Меж". И еще. Они встретились у станции метро. И еще. Вышли из больницы: Катя опиралась на руку Барли. И еще. Люди лгут, но компьютер не ошибается. И еще.
     - Почему он за рулем? - резко спросил Нед, еще не дочитав.
     Шеритон весь ушел в экран и не ответил, но Боб, стоявший позади него, перехватил вопрос:
     - Мужчины предпочитают катать женщин, а не наоборот. Век мужского шовинизма еще не миновал.
     - Благодарю вас, - вежливо ответил Нед.
     Клайв одобрительно улыбался.
     Перебой. Хронологическая последовательность на экранах прерывается: докладывает Анастасия, угрюмая шестидесятилетняя латышка, уже двадцать лет числящаяся в списках Русского Дома. Только Анастасии, ей одной, было разрешено держать под наблюдением вестибюль.
     Живая легенда докладывает:
     Она сделала два прохода - в уборную, потом назад в приемную.
     Во время первого прохода Барли и Катя сидели в ожидании на скамье.
     При втором - Барли и Катя стояли у телефона и как будто обнимались. Ладонь Барли была возле ее лица, одна рука Кати тоже была поднята, а другая опущена.
     Значит, Дрозд к этому моменту уже позвонил?
     Этого Анастасия не знала. Хотя в уборной в кабинке она старательно напрягала слух, но звонка телефона не услышала. Либо звонка не было вовсе, либо разговор закончился до ее второго прохода.
     - Зачем бы ему понадобилось ее обнимать? - сказал Нед.
     - Может, ей в глаз залетела мушка, - кисло ответил Шеритон, не отводя взгляд от экрана.
     - Он сел за руль, - гнул свое Нед. - Там ему не положено управлять машиной, но он все-таки сел за руль. Он позволил ей вести машину всю дорогу до березовой рощи и назад. И в больницу его везла она. Но внезапно он садится за руль сам. Почему?
     Шеритон отложил карандаш и провел указательным пальцем между воротником и шеей.
     - И что же из этого следует, Нед? Позвонил Дрозд или не позвонил? Как по-вашему?
     У Неда достало порядочности честно обдумать этот вопрос.
     - Видимо, позвонил. Иначе они не ушли бы так скоро.
     - Может, она услышала что-то неприятное. Например, какую-нибудь скверную новость, - предположил Шеритон.
     Экраны погасли, погрузив комнату в серый сумрак.
     Шеритон располагал еще одним кабинетом, декорированным розовым деревом и сиюминутной живописью. Мы перебрались туда, налили себе кофе и остались стоять с чашками в руках.
     - Какого дьявола он торчит у нее на квартире так долго? - спросил меня Нед вполголоса. - Ему же требовалось узнать от нее только время и место встречи. А это он мог сделать два часа назад.
     - Ну-у, они нежничают, - предположил я.
     - Я бы чувствовал себя спокойнее, если бы поверил в это, - сказал Нед.
     - Или он покупает еще одну шапку, - съязвил Джонни, перехвативший этот обмен фразами.
     Раздался звонок, и мы пошли следом за Шеритоном в оперативный кабинет.
     На освещенной карте города горящая красная лампочка показывала нам квартиру Кати. В трехстах метрах восточнее, на юго-восточном углу перекрестка двух магистралей, зеленая лампочка указывала место, где Барли предстояло сесть в безопасную машину. Он должен был уже идти туда по южному тротуару вдоль самого его края. Подходя к углу, он замедлит шаг, словно в поисках такси, и безопасная машина подъедет к нему. Барли по инструкции громко назовет шоферу свою гостиницу и на пальцах покажет, сколько готов заплатить.
     На второй площади машина свернет в переулок и въедет на строительную площадку, где должен стоять фургон с погашенными огнями. Шофер в кабине притворится спящим. Если антенна фургона выдвинута, машина сделает круг по часовой стрелке и подъедет к фургону.
     Если нет, продолжит путь в прежнем направлении.

***

     Рапорт Падди вспыхнул на экранах в час ночи по лондонскому времени. Записи, переданные с крыши посольства США, мы получили менее чем через час. Рапорт этот был с тех пор проанализирован чуть ли не по буквам всеми возможными способами. Но для меня он остается образцом фактографического полевого сообщения.
     Естественно, необходимо знать, кто его автор, ибо у любого автора есть свои пределы. Падди не был чтецом мыслей на расстоянии, но компенсировал это многим другим: в прошлом гурка , служивший затем в войсках особого назначения, офицер разведки, полиглот, разработчик планов, импровизатор - человек, скроенный по мерке, которую Нед предпочитал всем другим.
     Для Москвы он облачился в такую шкуру английской чудаковатости, что непосвященные рассказывали о нем анекдоты: о его длинных шортах летом, когда он отправлялся в экскурсии по подмосковным лесам; о лыжных прогулках зимой, когда он грузил в свой "Вольво" старенькие лыжи, бамбуковые палки, запас консервов и в заключение - собственную персону, увенчанную меховой шапкой, словно позаимствованной у моряка с эсминца, в военные годы сопровождавшего арктические караваны судов. Но надо быть очень умным человеком, чтобы успешно представляться дураком в течение долгого времени; и Падди был очень умен, хотя впоследствии оказалось удобнее принять его эксцентрические выходки по номинальной стоимости.
     И подконтрольным ему пестрым сбродом псевдостудентов, штудирующих языки, служащих бюро путешествий, мелких торговцев и граждан "третьего мира" Падди манипулировал безупречно. Сам Нед не сумел бы лучше. Он пас их, как проницательный приходский священник - свою паству, и каждый из них в своем одиночестве проникался к нему доверием. И не его вина, если качества, привлекавшие к нему других, его самого делали уязвимым для обмана.
     Итак, рапорт Падди. Во-первых, его внимание привлекла четкость, с какой Барли излагал события, и записи ее подтверждают. В голосе Барли гораздо больше спокойной уверенности, чем во всех предыдущих записях.
     Произвели на Падди впечатление и решимость Барли, верность своей задаче. Он сравнивал Барли, сидящего перед ним в фургоне, с Барли, которого инструктировал перед поездкой в Ленинград, и этот новый Барли его обрадовал. Причем он не ошибся: Барли был собран и во многом изменился.
     Рассказ Барли, кроме того, полностью соответствовал всему, что Падди уже знал: от встречи у метро и поездки в больницу до ожидания на скамье и оборвавшегося телефонного верещания. Катя стояла у аппарата, когда он пискнул, сказал Барли. Сам он едва услышал этот писк. Так неудивительно, что Анастасия его вовсе не услышала, решил Падди. Видимо, Катя схватила трубку с молниеносной быстротой.
     Разговор Кати с Дроздом был коротким, минуты две, не больше, сказал Барли. Что опять прекрасно укладывалось в схему. Ведь было известно, что Г„те чурается длинных телефонных разговоров.
     При наличии стольких объективных подтверждений и абсолютной точности Барли кто бы мог потом утверждать, что Падди был обязан тут же отвезти Барли в посольство и отправить его в Лондон связан