знаком с Джозефом. Джозеф признает только нападение. Я с ними не сплю и не обмениваюсь государственными тайнами.
     - Однако память у вас весьма избирательная, мистер Браун, не так ли? Особенно если учитывать чрезвычайно подробные ваши рассказы о других эпизодах и людях?
     Но Барли все-таки не сорвался, отчего его ответ приобрел еще большую сокрушительность. На секунду даже создалось впечатление, что он вообще не намерен отвечать; терпимость, которой он проникался все больше, подсказывала ему: пренебреги.
     - Я помню то, что важно для меня, старина. А если безнравственностью мыслей мне с вами не тягаться, то это ваша проблема, не моя.
     Тодд покраснел. И продолжал краснеть. Улыбка Ларри становилась все шире, пока почти не достигла ушей. Куинн нахмурился, как грозный часовой. Клайв ничего не слышал.
     А Нед порозовел от удовольствия, и даже Рассел Шеритон, погруженный в крокодилью дремоту, казалось, среди множества горьких разочарований вдруг припомнил что-то смутно приятное.
     Вечером я пошел прогуляться по берегу и там наткнулся на Барли и двух его охранников: укрытые от виллы обрывом, они пускали по воде камешки, соревнуясь, чей пропрыгает дальше.
     - Что, взяли? Взяли?! - восклицал Барли, откидываясь и взметывая руки к облакам.

***

     - Муллы учуяли ересь, - объявил за ужином Шеритон, угощая нас очередным развитием игры. (Барли сослался на головную боль и попросил, чтобы ему принесли омлет в лодочный домик.) - В подавляющем большинстве в конгресс они въехали на платформе коэффициента безопасности. Что означает: повышайте военные расходы и развивайте любую новую, самую идиотскую систему, лишь бы она обеспечила мир и процветание военной промышленности на ближайшие полвека. Если они и не спят с производителями оружия, так уж, конечно, едят с ними. А Дрозд насвистывает им очень скверную историю.
     - А что, если это правда? - спросил я.
     Шеритон грустно взял себе еще кусок орехового пирога.
     - Правда? Советы не способны вести игру? Они срезают расходы, где могут, а шуты в Москве не знают и половины скверных новостей, потому что шуты на местах водят их за нос, чтобы и дальше разживаться золотыми часами и даровой икрой? Вы считаете это правдой? - Он откусил огромный кусок пирога, но абрис его лица нисколько не изменился. - Вы полагаете, что определенные неприятные сравнения не проводятся? - Он налил себе кофе. - Вы знаете, что хуже всего для наших демократически избранных неандертальцев? Абсолютно наихудшее? Последствия для нас. Захирение советской стороны означает захирение нашей. Муллам это очень не по вкусу. Как и военным промышленникам. - Он укоризненно покачал головой. - Узнать, что советское твердое топливо - дерьмо, что их ракеты блюют, а не рвутся? Что ошибки их системы раннего предупреждения еще почище наших? Что их ракеты большой мощности не способны даже выбраться из своей конуры? Что оценки нашей разведки смехотворно завышены? У мулл при одной такой мысли поджилки трясутся. - Он помолчал, размышляя о свойственной муллам непоследовательности. - Как внушать необходимость гонки вооружения, если, кроме собственной задницы, тебе гоняться не за кем? Информация Дрозда жизненно опасна. Многие высокооплачиваемые любимые сыночки оказываются под угрозой лишиться кормушки, и все из-за Дрозда. Вам требуется правда? Вот она.
     - Так зачем же высовываться? - возразил я. - Если эта платформа непопулярна, зачем за нее держаться?
     И вдруг я почувствовал, что готов провалиться сквозь землю.
     Не так уж часто старик Палфри прерывает разговор, и все головы оборачиваются к нему в изумлении. А на этот раз я вовсе даже не собирался рта открыть. И вот Нед, Боб и Клайв уставились на меня, как на умалишенного, а молодые люди Шеритона (их за столом было двое, если не ошибаюсь) одновременно положили вилки и одновременно принялись вытирать пальцы салфетками.
     Только Шеритон как будто ничего не услышал, а просто решил, пожалуй, съесть кусочек сыра. Он придвинул к себе сервировочный столик и теперь придирчиво рассматривал возможные варианты. Но никто из нас не думал, что мысли его действительно заняты сыром. Мне, во всяком случае, было ясно, что он тянет время, взвешивая, ответить ли и как ответить.
     - Гарри, - начал он неторопливо, обращаясь не ко мне, а к датскому сыру. - Гарри, клянусь богом, перед вами человек, посвятивший себя миру и братской любви. Под этим я подразумеваю, что главное мое честолюбивое желание - вытрясти из огнедышащих пентагоновцев столько дерьма, чтобы им впредь неповадно было внушать президенту Соединенных Штатов, будто двадцать кроликов равны одному тигру и будто любой занюханный траулер, промышляющий сардин более чем в трех милях от порта, это советская ядерная подлодка в штатском. Кроме того, я больше не желаю слушать идиотские призывы выкопать в земле норки и пересидеть в них ядерную войну. Я гласностник, Гарри, мои родители - давние-предавние гласностники. Для меня гласностицизм - это образ жизни. Я хочу, чтобы мои дети жили. Цитируйте меня, и на здоровье!
     - А я не знал, что у вас есть дети, - сказал Нед.
     - Фигурально выражаясь, - ответил Шеритон.
     Тем не менее Шеритон, если сдернуть обертку, описывал нам правдивый вариант своего нового "я". Нед это ощутил. Я это ощутил. А если Клайв не ощутил, то потому лишь, что сознательно укоротил каналы своего восприятия. Эта правда заключалась не столько в его словах, которыми он чаще пользовался для сокрытия своих чувств, чем для их выражения, но в том совсем новом, рвущемся наружу смирении, которое начало проскальзывать в его манере уже после его разбойничьих дней в Лондоне. В пятидесятилетнем возрасте, четверть века пробыв глашатаем "холодной войны", Рассел Шеритон, используя выражение Уолтера, тряс решетку своих пожилых лет. Мне и в голову не приходило, что он может стать мне симпатичен, но с этого вечера я начал испытывать к нему нечто вроде симпатии.
     - У Брейди блестящий ум, - предостерег нас Шеритон, позевывая, когда мы отправились на боковую. - Брейди слышит, как трава растет.
     И Брейди, разбирайте его как хотите, блестел, точно пуговки на штиблетах.
     Вы замечали это в его умнейшем лице и в вольной неподвижности учтивой фигуры. Его древняя спортивная куртка была старше, чем он, и, едва он вошел в комнату, стало ясно, что ему нравится быть неброским. Его молодой помощник тоже был облачен в спортивную куртку и, подобно своему наставнику, щеголял элегантной неряшливостью.
     - Похоже, вы чудесное дело провернули, Барли, - весело сказал Брейди с певучей интонацией уроженца южных штатов и поставил свой портфель на стол. - Хоть кто-нибудь сказал вам спасибо? Я - Брейди и слишком стар, чтобы играть в дурацкие псевдонимы. Это Скелтон. Благодарю вас...
     Снова бильярдный зал, но без куинновского стола и деревянных кресел. Мы с облегчением утонули в мягких подушках. Надвигался шторм. Весталки Рэнди закрыли ставни и включили свет. Ветер крепчал, и дом начал позвякивать, точно бутылки, приплясывающие на полке. Брейди расстегнул свой портфель - сокровище, восходящее к тем дням, когда их еще умели делать по-настоящему. Как подобает университетскому профессору, кем он, в частности, и был, галстук он носил синий в горошинку.
     - Барли, я где-то прочел или мне пригрезилось, что вы в свое время были саксофонистом в оркестре великого Рея Ноубла?
     - Безусым юнцом, Брейди.
     - Чудеснейший был человек, верно? И несравненный музыкант? - спросил Брейди, как мог спросить только южанин.
     - Рей был король. - Барли напел несколько тактов из "Чероки".
     - Вот только его политические взгляды... - сказал Брейди с улыбкой. - Мы все убеждали его оставить эту ерунду, но Рей шел своей дорогой. А в шахматы вам с ним играть довелось?
     - Собственно говоря, да.
     - Кто выиграл?
     - Я, по-моему. Точно не помню. Нет, я.
     Брейди улыбнулся.
     - Вот и я тоже.
     Улыбнулся и Скелтон.
     Они заговорили о Лондоне: где именно в Хэмпстеде живет Барли? (Этот район моя слабость, Барли. Хэмпстед - мой идеал цивилизованности.) Они заговорили об оркестрах, в которых играл Барли. (Господи, Барли, неужели он еще играет? Да в его возрасте я даже недозрелого банана купить не сумею!) Они заговорили об английской политике, и Брейди непременно понадобилось узнать, что, по мнению Барли, не так с миссис Т.
     Барли словно бы задумался в поисках ответа и как будто сначала его не нашел. Может быть, он перехватил предостерегающий взгляд Неда.
     - Какого дьявола, Барли, разве это ее вина, что у нее нет достойных противников?
     - Чертова баба насквозь красная, - пробурчал Барли, к тайной тревоге английской стороны.
     Брейди не засмеялся, а только чуть поднял брови, выжидая, что последует дальше. Как и мы все.
     - Выборная диктатура, - продолжал Барли, тихо распаляясь. - Да благословит бог корпорации, и к ногтю личность.
     Он как будто хотел раскрыть этот тезис поподробнее, но, к нашему облегчению, передумал.
     Тем не менее вступление было достаточно мягким, и через десять минут Барли, вероятно, чувствовал себя вполне легко и непринужденно. Пока Брейди все с той же благожелательной неторопливостью не перешел к "ситуации, в которой вы очутились, Барли", и не попросил, чтобы Барли вновь изложил ее с начала и до конца своими собственными словами, "но с упором на ту вашу с ним историческую встречу с глазу на глаз в Ленинграде".
     Барли выполнил просьбу Брейди, и, хотя мне хотелось бы думать, что слушал я столь же въедливо, как Брейди, я в рассказе Барли не услышал ничего опровергающего прежние его слова или добавляющего к ним что-либо новое.
     И на первый взгляд Брейди как будто не услышал ничего неожиданного - когда Барли кончил, он успокаивающе ему улыбнулся и сказал с видимым одобрением:
     - Ну, что же, спасибо, Барли. - Его тонкие пальцы перебирали бумаги в портфеле. - Я всегда говорил, что в шпионаже хуже всего ожидание. Ну, как летчик-истребитель, - добавил он, вытаскивая листок и прищуриваясь на него. - Сидишь дома, ешь свою жареную курицу, а уже через минуту у тебя душа в пятки уходит на скорости восемьсот миль в час. И вот ты снова дома как раз вовремя, чтобы перемыть посуду. - Видимо, он нашел то, что искал. - Наверное, Барли, вы испытывали что-то похожее, застряв в Московии совсем один?
     - Немножко.
     - Болтаться где-то, ожидая Катю? Болтаться где-то, ожидая Г„те? И вы ведь, очевидно, довольно долго где-то болтались, после того как ваша дружеская беседа с Г„те завершилась, не так ли?
     Водрузив очки на кончик носа, Брейди внимательно прочел бумагу раза два-три, прежде чем отдать ее Скелтону. Я понимал, что пауза строго рассчитана, но она все равно меня напугала и, по-моему, напугала Неда - он взглянул на Шеритона и снова посмотрел на Барли с явной тревогой.
     - Согласно полученным нами полевым наблюдениям, вы с Г„те разошлись около четырнадцати часов тридцати четырех минут по ленинградскому времени. Видели снимок? Скелтон, покажите ему.
     Все мы видели этот снимок. Все, кроме Барли. На снимке были они оба, в саду Смольного, когда попрощались. Г„те уже повернулся, чтобы уйти. Барли еще не опустил рук после прощального объятия. В верхнем левом углу - время, засеченное электронным таймером: четырнадцать часов тридцать три минуты двадцать секунд.
     - Помните последнее, что вы ему сказали? - спросил Брейди, будто предаваясь блаженным воспоминаниям.
     - Я сказал, что издам его.
     - А помните последнее, что он сказал вам?
     - Он хотел узнать, не нужно ли ему будет поискать другого порядочного человека.
     - Черт-те что за прощание, - заметил Брейди безмятежно, пока Барли продолжал рассматривать фотографию, а Брейди и Скелтон - смотреть на него. - Что было после этого, Барли?
     - Я вернулся в "Европу". Отдал его тетрадь.
     - А каким путем вы возвращались? Вы помните?
     - Тем же самым, каким добирался туда. Троллейбусом до центра, потом прошелся пешком.
     - Троллейбуса пришлось ждать долго? - спросил Брейди, и его южный выговор, по крайней мере, как почудилось мне, обрел насмешливую подражательность.
     - Насколько помню, не очень.
     - Но все-таки?
     - Минут пять. Может быть, дольше.
     Впервые память словно бы изменила Барли.
     - Много людей было в очереди?
     - Нет. Несколько человек. Я не считал.
     - Троллейбусы ходят с интервалом в десять минут. Езды до центра еще десять. Оттуда пешком до "Европы" обычной вашей походкой - еще десять. Наши люди выверили все это по хронометру. Десять - верхний предел. Но, согласно мистеру и миссис Хензигер, вы появились у них в номере только в пятнадцать пятьдесят пять. Так что получается порядочная дыра, Барли. Дыра во времени. Вы не объясните мне, как ее заполнить? Не думаю, чтобы вы зашли куда-нибудь выпить, ведь так? У вас в пакете лежала очень и очень большая ценность. Казалось бы, вы должны были постараться поскорее доставить ее по назначению.
     Барли насторожился, и Брейди не мог этого не заметить - во всяком случае, его радушная улыбка южанина теперь приобрела несколько иной оттенок, означавший "ну-ка, выкладывай!".
     Нед застыл, впечатав обе подошвы в пол, не отводя взгляда от встревоженного лица Барли.
     Только Клайв и Шеритон как бы дали обет никаких чувств не выражать.
     - Так что же вы делали, Барли? - сказал Брейди.
     - Слонялся по улицам, - ответил Барли, не слишком убедительно солгав.
     - С тетрадью Г„те? С тетрадью, которую он вам доверил вместе с жизнью? Слонялись? Странный день вы выбрали, Барли, чтобы слоняться по улицам пятьдесят минут. Где вы были?
     - Пошел назад по набережной. Где мы разговаривали. Падди сказал, чтобы я не спешил. Чтобы не мчался назад в гостиницу, а вернулся бы туда не торопясь.
     - Это правда, - пробормотал Нед. - Мои инструкции, переданные через московский пункт.
     - В течение пятидесяти минут? - не отступал Брейди, пропустив слова Неда мимо ушей.
     - Я не знаю, сколько времени прошло. На часы я не смотрел. Не спешить - значит не спешить.
     - И вам не пришло в голову, что, таская в штанах магнитофонную ленту и блок питания, а в пакете - потенциально бесценный секретный материал, естественнее было бы вспомнить, что кратчайшее расстояние между двумя точками все-таки прямая?
     Гнев Барли начинал становиться опасным - но опасным для него, как он мог бы понять по выражению на лице Неда и, боюсь, на моем лице.
     - Ведь вы меня не слушаете! - сказал Барли резко. - Я же объяснил. Падди предупредил, чтобы я не спешил. Так мне вдалбливали в Лондоне во время наших дурацких прогончиков. Не спешите. Никогда не ускоряйте шага, если что-то несете. Лучше сознательно заставляйте себя его замедлить.
     И вновь мужественный Нед сделал все, что было в его силах.
     - Да, его так учили, - сказал он.
     Но он не спускал глаз с Барли.
     Брейди тоже не спускал глаз с Барли.
     - Так, значит, вы слонялись по улицам в направлении от троллейбусной остановки к Областному комитету Коммунистической партии в Смольном институте, не говоря уж о комсомоле и парочке-другой партийных святилищ, с тетрадью Г„те в пакете? Зачем, Барли? Агенты в поле действительно вытворяют чертовски странные вещи, мне этого можно не объяснять, но подобное, на мой взгляд, уже чистейшее самоубийство.
     - Я выполнял инструкции, Брейди, черт бы вас побрал! Я не спешил! Сколько надо повторять?
     Но вспыхнул Барли, как показалось мне, не потому, что был пойман на лжи, а потому, что очутился перед мучительной дилеммой. Слишком честным был его молящий вскрик, слишком горьким одиночество в его беззащитном взгляде. Брейди, к его чести, видимо, тоже это понял: во всяком случае, он принял растерянность Барли без всякого торжества и предпочел утешить его, а не уязвлять еще больше.
     - Поймите, Барли, очень многим тут подобный пробел во времени покажется крайне подозрительным. Они немедленно представят себе, как вы сидите в чьем-то кабинете или в машине, а этот некто фотографирует тетрадь Г„те или дает вам инструкции. Что-нибудь такое было? Если да, то сейчас самое время все рассказать. Не самое подходящее - в подобных ситуациях подходящего не бывает, но более подходящего у нас с вами, пожалуй, не будет.
     - Нет.
     - Нет, вы не скажете?
     - Ничего подобного не было.
     - Но ведь что-то было. Вы помните, что занимало ваши мысли, пока вы слонялись по улицам?
     - Г„те. Издавать ли его? Что он обрушит храм, если ему понадобится.
     - Какой храм конкретно? Не могли бы мы постараться обойтись без метафор?
     - Катя. Ее дети. Которых он обрекает на гибель вместе с собой, если будет пойман. Не знаю, у кого есть такое право. Не могу разобраться.
     - Вы слонялись по улицам и старались разобраться?
     Может быть, слонялся, может быть, нет. Но Барли замкнулся в себе.
     - Разве не нормальнее было бы сначала отнести тетрадь, а потом уж решать этические проблемы? Меня удивляет, что вы сохраняли способность логически мыслить, пока разгуливали с этой адской штукой в пакете. Нет, я вовсе не утверждаю, будто мы все так уж логично ведем себя в подобных ситуациях, но даже по законам антилогики вы, я бы сказал, поставили себя в чертовски неприятное положение. Я думаю, вы что-то сделали. И думаю, вы тоже так думаете.
     - Я купил шапку.
     - Какую шапку?
     - Меховую. Дамскую.
     - Для кого?
     - Для мисс Коуд.
     - Ваша приятельница?
     - Экономка конспиративного дома в Найтсбридже, - вмешался Нед, прежде чем Барли успел ответить.
     - Где вы ее купили?
     - По дороге между трамвайной остановкой и гостиницей. Не знаю где. В магазине.
     - И все?
     - Только шапку. Одну-единственную.
     - Сколько времени это у вас заняло?
     - Пришлось постоять в очереди.
     - Как долго?
     - Не знаю.
     - Что еще вы сделали?
     - Ничего. Купил шапку.
     - Вы лжете, Барли. Не так уж серьезно, но лжете. Что еще вы сделали?
     - Позвонил ей.
     - Мисс Коуд?
     - Кате.
     - Откуда?
     - С почты.
     - С какой?
     Нед прижал руку ко лбу козырьком, точно заслоняя глаза от солнца. Но шторм уже разыгрался всерьез, и океан и небо за окном были одинаково черными.
     - Не знаю. Большой зал. Телефонные кабинки под железным балконом.
     - Вы позвонили к ней на работу или домой?
     - На работу. Время было рабочее. К ней на работу.
     - Почему мы не услышали вашего звонка в записи?
     - Я отключил микрофоны.
     - С какой целью вы звонили?
     - Хотел убедиться, что с ней ничего не случилось.
     - Как именно?
     - Я сказал "здравствуйте". Она сказала "здравствуйте". Я сказал, что звоню из Ленинграда, встретился с тем, кто меня вызвал, и все отлично. Подслушивающий подумал бы, что я говорю о Хензигере. А Катя понимала, что я подразумеваю Г„те.
     - Вполне оправданно, на мой взгляд, - сказал Брейди с извиняюше-сочувственной улыбкой.
     - Я сказал, ну, так до свидания на Московской ярмарке и берегите себя. Она сказала, что будет. То есть будет беречь себя. И до свидания.
     - Еще что-нибудь?
     - Я сказал, чтобы она сожгла романы Джейн Остин, которые я ей подарил. Я сказал, что это бракованные экземпляры, и я привезу взамен хорошие.
     - Почему вы так сказали?
     - Там в текст были впечатаны вопросы для Г„те. Дубликаты впечатанных в текст книги, которую он не взял у меня. Они были сделаны на случай, если бы я с ним не увиделся, а ей это удалось бы. Они были опасны для нее. А так как он не захотел на них отвечать, я предпочел, чтобы у нее в доме их не было.
     В комнате ни движения, ни шороха - только ветер постукивает ставнями и гудит под скатом крыши.
     - Как долго продолжался ваш разговор с Катей, Барли?
     - Не знаю.
     - В какую сумму он вам обошелся?
     - Не знаю, я уплатил в окошечко. Два рубля с чем-то. Я много говорил о книжной ярмарке. И она - тоже. Мне хотелось слышать ее голос.
     Теперь настал черед Брейди промолчать.
     - У меня было ощущение, что, пока я говорю, все нормально и с ней ничего не случится.
     Брейди помолчал еще некото