.
     Мимо прошла еще одна многоязычная компания, за которой после эффектной паузы прошествовал не кто иной, как сам великий сэр Питер Олифант в окружении свиты из русских и английских прислужников. Шум возрастал, зал наполнялся. Трое английских корреспондентов нездорового вида оглядели заметно опустошенные столы и удалились. Кто-то сел за рояль и заиграл украинскую песню. Какая-то женщина красиво запела, другие подхватили.
     - Нет, Барли, я не понимаю, почему вы так испуганы, - с удивлением услышал Барли ответ Кати на вопрос, который, видимо, он ей задал. - Я убеждена, что вы бесстрашны, как все англичане.
     От жаркой духоты и калейдоскопического праздничного кружения в зале волнение Барли внезапно обернулось против него. Он вдруг почувствовал, что пьян - но не от алкоголя: весь вечер он грел в пальцах один-единственный стаканчик с виски.
     - Может быть, там ничего и нет, - рискнул он сказать, обращаясь не только к Кате, но и к кольцу незнакомых лиц вокруг. - В ходах под корой. Никаких талантов.
     Все выжидающе молчали. Как и сам Барли. Он старательно смотрел на них на всех, но видел только Катю. Что он такое говорил? Что они расслышали? Их лица все еще были обращены к нему, но без единого проблеска. Даже Катино. Ничего, кроме сочувственной озабоченности. Он бессвязно продолжал:
     - Мы все лелеяли эти грезы, много лет все мы грезили о великих русских художниках, которые ждут, чтобы их открыли... - Он сбился. - Ведь лелеяли же? Эпические романы, пьесы? Великие художники под запретом и творят втайне? Чердаки, забитые замечательными подпольными шедеврами? Ну, и музыканты, конечно. Мы говорили об этом. Мечтали. Незримое продолжение девятнадцатого века. "И когда настанет оттепель, они все выберутся из-подо льда и ослепят нас", - говорили мы друг другу. Так где же они, черт подери, все эти гении? Что, если подо льдом они замерзли до смерти? Может быть, репрессии сделали свое дело? Вот и все, о чем я говорю.
     Прежде чем Катя пришла к нему на помощь, зачарованная тишина успела затянуться.
     - Русский гений существует, Барли, он существовал всегда, даже в самые худшие времена. Уничтожить его невозможно, - сказала она с оттенком прежней своей суровости. - Возможно, ему требуется время, чтобы освоиться с новыми обстоятельствами, но скоро он блистательно себя выразит. Вы ведь это имели в виду?
     Хензигер произносит свой тост - шедевр бессознательного лицемерия.
     - Да внесет новаторская попытка издательства "Потомак и Блейр" свою скромную лепту в великую новую эру взаимопонимания Востока и Запада! - возглашает он, кипя убедительностью, и поднимает голос вместе с бокалом. Он - честный коммерсант, он - любой порядочный американец, исполненный похвальнейших намерений. И, пожалуй, он именно тот, кем себя считает, ибо жаждущий лицедей прячется в нем у самой поверхности. - Давайте же обогащать друг друга! - восклицает он, поднимая свой бокал еще выше. - Давайте освободим друг друга! Давайте торговать, давайте дискутировать, давайте пить и делать мир более приятным для человека местом! Уважаемые дамы и господа! За ваше здоровье, за здоровье "Потомак и Блейр", за наши взаимные прибыли и за перестройку! Аминь!
     Они требуют Барли. Начинает Спайки Морган, Юрий и Алик Западний подхватывают, и все те, кто умудрен опытом в этих играх, вопят: "Бар-ли! Бар-ли!" И вскоре весь зал призывает его, хотя далеко не все знают зачем, но какое-то время никто его не видит. Затем он внезапно возникает на одном из столов с заимствованным саксофоном в руках и играет "Моя смешная Валентина", как играл на всех Московских книжных ярмарках, начиная с первой, а Джек Хензигер аккомпанирует ему на рояле в неповторимой манере Фэтса Уоллера.
     Стражи у дверей просачиваются в зал послушать, стражи у лестницы устраиваются у дверей, а стражи в вестибюле подтягиваются к лестнице, по мере того как первые ноты лебединой песни Барли обретают прозрачность и набирают великолепную силу.

***

     - Так мы же едем в новый индийский ресторан, черт дери! - возмущается Хензигер, когда они останавливаются на тротуаре под тяжелым взглядом топтуна. - И Катю прихватите. Столик уже заказан.
     - Очень жаль, Джек. Только мы уже обещали. Давным-давно.
     Но Хензигер просто разыгрывает спектакль. "Ее нужно поддержать, - доверительно объяснил ему Барли, улучив удобную минуту. - Я заберу ее и покормлю ужином где-нибудь в спокойной обстановке".
     Но Барли не забрал Катю поужинать в их прощальный вечер, как подтвердили внештатники, прежде чем их обвели вокруг пальца. На этот раз забрала его она. Забрала в укромный приют, известный всем русским городским мальчикам и девочкам еще со школьной скамьи - в приют на верхнем этаже каждого блочного дома в любом большом городе. Среди русских Катиных сверстниц не найти ни одной, в чьих воспоминаниях о первой любви не фигурировал бы этот приют. Вход в него был и на верхней площадке Катиной лестницы в том месте, где ее последний марш упирался в чердак, хотя парочки укрывались там преимущественно зимой, прельщаясь расширителем в гнойных потеках горячей воды и дышащими теплом трубами в черной обмотке.
     Только сначала она должна была проверить, как там Матвей и близнецы, и Барли ждал ее под дверью. Затем она повела его за руку наверх, и по деревянным ступенькам они поднялись к заржавелой стальной двери, предупреждавшей всех посторонних, что вход в нее воспрещен. Но у Кати был ключ. Она отперла дверь, заперла ее за ними и повела его через балки к тому месту, где уже сымпровизировала постель под мутными звездами за грязным стеклом светового люка. Трубы гудели, воняло сушащимся бельем.
     - Письмо, которое ты дала Ландау, до меня не дошло, - сказал он. - Оно попало в руки нашим официальным лицам. И к тебе меня прислали они. Прости меня.
     Но ни у нее, ни у него не было времени для душевных потрясений. Он уже раньше рассказал ей кое-что о своем плане и ничего добавлять не стал. Они без слов понимали, что она и так уже знает слишком много. К тому же у них для разговора были темы поважнее - именно в этот вечер Катя рассказала Барли все, что потом восполнило его представления о ней. И она призналась ему в любви, выбрав для этого самые простые слова, способные поддержать его в разлуке, неизбежность которой оба вполне сознавали.
     Тем не менее Барли ушел вовремя, не дав ни тем, кто следил за ним в Москве, ни тем, кто следил за ним в Лондоне, никаких поводов для тревоги. В полночь он был уже в "Меж" и успел еще посидеть с Хензигером и Уиклоу.
     - Да, кстати, Джек, Алик Западний затребовал меня завтра на отвальную, которую всегда устраивает для старых знакомых, - сообщил он Хензигеру за рюмкой на сон грядущий в баре на втором этаже.
     - Хотите, чтобы я пошел с вами? - осведомился Хензигер. Как и русские, Хензигер не питал никаких иллюзий относительно прискорбных связей Западнего.
     Барли с сожалением улыбнулся.
     - Вы, Джек, для этого слишком зелены. Приглашаемся только мы, золотые реликвии тех дней, когда еще не воссияла надежда.
     - В котором часу? - спросил всегда практичный Уиклоу.
     - По-моему, он сказал в четыре. Странноватое время для выпивона. Да нет, в четыре, это точно.
     Затем он дружески пожелал им спокойной ночи и вознесся на небеса в лифте, который в "Меж" представляет собой стеклянную клетку, скользящую вверх и вниз по стальному столбу, к немалой тревоге разных честных душ внизу.

***

     Было время обеда, и после всех наших бессонных ночей и бдений на заре сенсация в обеденное время выглядела почти неприличной. Но сенсация оставалась сенсацией. Доставленной с нарочным. Сенсация внутри желтого конверта, внутри запертого стального "дипломата". С ним вбежал в оперативный кабинет костлявый Джонни из их лондонского пункта, доставив его под охраной из посольства по ту сторону площади. Он промчался через нижний уровень и вверх по лесенке на командный мостик, прежде чем сообразил, что мы все ушли в розового дерева покои Шеритона, чтобы подкрепиться кофе с бутербродами.
     Он вручил конверт Шеритону и застыл у его плеча, как театральный вестник, пока тот сначала читал сопроводительное письмо, которое, прочитав, сунул в карман, а потом и радиограмму.
     Затем он застыл у плеча Неда, пока Нед читал радиограмму, и, только когда Нед передал ее мне, Джонни, очевидно, решил, что достаточно ее усвоил - шифровку, переданную советской военной радиостанцией в Ленинграде, перехваченную американцами в Финляндии и расшифрованную в Виргинии компьютерами, энергии которых хватило бы, чтобы освещать Лондон целый год.
     "Ленинград Москве копия Саратов.
     Профессору Якову Савельеву предоставляется двухдневный отпуск в Москву после прочтения лекции в саратовской военной академии в пятницу. Обеспечьте транспорт и прочее".
     - Что же, благодарю вас, мистер представитель военных властей в Ленинграде, - пробормотал Шеритон.
     Нед снова взял радиограмму и перечел ее. Только он один из нас всех, казалось, нисколько не воодушевился.
     - Это все, что они расшифровали? - спросил он.
     - Не знаю, Нед, - ответил Джонни, не потрудившись скрыть свою враждебность.
     - Тут указано "одно конец одно". Что это значит? Узнайте, исчерпывается ли все этим. А если нет, то, может, вы потрудитесь узнать, что еще хоть сколько-нибудь полезного содержал этот улов. - Нед выждал, пока Джонни не вышел из комнаты. - Великолепно, - сказал он ядовито. - Точно по учебнику. Господи, можно подумать, что мы имеем дело с немцами!
     Мы стояли кто где, расстроенно покусывали бутерброды. Шеритон сунул руки в карманы и повернулся к нам спиной, глядя в дымчатое стекло на бесшумные машины внизу. На нем был мохнатый черный свитер. Мы, остальные, смотрели сквозь стеклянную стену, как Джонни говорит по одному из предположительно чистых телефонов. Потом он положил трубку, и мы смотрели, как он возвращается через комнату к нам.
     - Зеро, - объявил он.
     - Что значит зеро? - сказал Нед.
     - "Одно конец одно" означает "одно конец одно". Соло. Ничего ни перед, ни после.
     - Следовательно, пустышка, - предположил Нед.
     - Соло, - упрямо повторил Джонни.
     Нед резко повернулся к Шеритону, который все еще стоял спиной к нам.
     - Рассел! Неужели вам это ни о чем не говорит? Перехват - отдельная радиограмма. Ничего ни до, ни после. Воняет до небес. Нам подбрасывают приманку.
     Теперь настала очередь Шеритона перечесть радиограмму. Когда он наконец заговорил, то с подчеркнутой усталостью: было ясно, что терпение его исчерпалось.
     - Нед, меня авторитетно заверили криптографы, что эти передачи состоят из всякого военного дерьма и ведутся почти открытым текстом, на армейской шарманке образца двадцать первого года. Теперь уже никто не прибегает к таким приемам. Они безнадежно устарели. Не Дрозд сходит с рельсов, а вы.
     - Может быть, они выбрали такой способ именно поэтому! Ведь мы с вами так и поступили бы? Заход со стороны слепого глаза?
     - Может быть, может быть, - ответил Шеритон так, словно никакого значения это не имело. - Если начать рассуждать таким образом, трудно встать на другую позицию.
     Клайв показал себя с наихудшей стороны.
     - Не просить же нам Шеритона прервать операцию на том основании, Нед, что все идет отлично, - сказал он нежнейшим голосом.
     - На основании гаданий на кофейной гуще, - поправил Шеритон, угрюмо отходя от окна и раздражаясь все больше. - На том основании, что любую выигрышную для нас ситуацию подстраивает Кремль, а все, что мы насрем, только подтверждает нашу безукоризненную честность. Нед, мое Управление чуть не загнулось от этой болезни. Как и все вы тут. И сегодня мы по этой дорожке не пойдем. Операция моя, и голова моя.
     - И мой джо, - сказал Нед. - Мы его засветили. И засветили Дрозда.
     - Вот-вот, - произнес Шеритон с ледяным добродушием и без всякой любви взглянул на Клайва. - Мистер заместитель?
     У Клайва была своя манера сидеть между двух стульев, и все они к этому времени вымотались до предела.
     - Рассел, Нед. На мой взгляд, вы оба чуть-чуть слишком эгоцентричны. Мы - Служба. Мы ведем корпоративный образ жизни. Не мы одни, а и наше начальство благословило Дрозда. Тут действует корпоративная воля, которая выше любого из нас.
     И опять не то, подумал я. Ниже любого из нас. Она - оскорбление силы каждого из нас, кроме, пожалуй. Клайва, который потому в ней и нуждается.
     Шеритон вновь повернулся к Неду, но голоса все еще не повысил.
     - Нед, вы имеете хоть малейшее представление о том, что произойдет в Вашингтоне и Лэнгли, если я дам отбой сейчас? Вы способны вообразить взрывы людоедского хохота, которые донесутся через океан из ведомства противоракетной обороны, из Пентагона, из глоток неандертальцев? Вы способны представить себе, как расценивался материал Дрозда до этой минуты? - Он без всякой видимой злости кивнул на Джонни, чьи глубоко посаженные глаза перебегали от него к Неду и обратно. - Способны вы вообразить доклад этого типа? Этого Иуды? Мы ведь сеяли тихую умеренность, вы не забыли? И теперь вы предлагаете мне швырнуть Дрозда на съедение шакалам.
     - Я предлагаю не давать ему списка вопросов.
     Шеритон слегка наклонил к нему ухо, словно был глуховат.
     - Кому из них? Барли? Или Дрозду?
     - Ни тому, ни другому. Дайте отбой.
     И вот тут Шеритона прорвало. Он долго взвинчивал себя для этого мгновения, и теперь оно наступило. Он встал перед Недом почти вплотную и, когда вскинул с упреком руки, так вздернул свой пушистый свитер, что приобрел сходство с рассвирепевшей летучей мышью выше средней упитанности.
     - Ну, ладно! Вот наихудший для нас вариант. Состряпанный по рецепту Неда. Договорились? Мы передаем Дрозду список, и тут выясняется, что он их козырная карта, а не наша. Взвешивал ли я такую возможность? Нед, круглые сутки только ее я и взвешивал. Если Дрозд их человек, а не наш, если Барли, если она, если кто-то из других игроков не совсем то, чем мы их считаем, список этот весьма яркой звездой ввинтится в анальное отверстие Соединенных Штатов Америки. - Он прошелся по комнате. - Советы установят по нему, чем поделился их собственный человек. И узнают, что именно знаем мы. Достаточно скверно. Из него они узнают, чего мы не знаем и почему. Куда сквернее, но еще не самое скверное. Дотошный анализ списка может выявить пробелы в нашей системе сбора информации, а если они еще дотошнее, то и пробелы в нашем нелепом, дурацком, говенном, по-идиотски битком набитом арсенале. Почему? А потому, что, в конечном счете, мы сосредоточиваемся на том, что нас пугает, - на том, чего мы не можем, а они могут. Таковы минусы. Нед, я озаботился ознакомиться с банковским счетом. Я знаю ставки. Я знаю, что мы можем получить от Дрозда и во что он нам обойдется, если мы обосрались. Проигрыш ставит на мне крест. Я видывал, как это делается. Но не волнуюсь. Если мы ошибаемся, то уже сидим по уши в дерьме. Это мы уяснили еще на острове-которого-нет. А теперь уясним даже еще лучше, потому что взрывной механизм включен. Но сейчас не время оглядываться через плечо без веской причины.
     Он снова остановился перед Недом.
     - "Дрозд прямой человек", Нед! Помните? Ваши слова. И за них я вас полюбил. И сейчас люблю. Дрозд излагает чистую правду в той мере, в какой знает ее. И мое близорукое начальство получит полный ее заряд в жопу, пусть у него яйца отсохнут. До вас дошло, Нед? Или я вас совсем убаюкал?
     Однако Нед не клюнул на черное бешенство Шеритона.
     - Не давайте ему ничего, Рассел. Мы его потеряли. Ничего не давайте, кроме дыма.
     - Дыма? Раскрутить Барли в обратную сторону? Признать, что операция сорвалась? Вы что - шутите? Дайте мне доказательства, Нед! Не пичкайте меня интуицией! Дайте мне доказательства, мать их за ногу! В Вашингтоне все, кто хоть что-то весит, твердят мне, что Дрозд - Святое Писание, Талмуд, Коран! А вы рекомендуете, чтобы я снабжал его дымом! Вы нас в это впутали, Нед. Ну, и не пытайтесь спрыгнуть с тигра при первой же дерьмовой заминке!
     Нед некоторое время переваривал эту тираду, Клайв переваривал Неда. Потом Нед пожал плечами, словно разницы особой все равно уже быть не могло, и вернулся к своему столу, где, казалось, погрузился в бумаги, а я, помню, вдруг подумал, нет ли у него своей Ханны, нет ли ее у нас всех - какой-то несбывшейся жизни, которая заставляет человека крутиться в колесе.

***

     Может быть, и правда, что в здании ВААПа маленьких комнат вообще нет, или же Алик Западний после лет, проведенных в тюрьме, испытывал к тесным помещениям понятную идиосинкразию.
     В любом случае комната, которую он выбрал для их встречи, на взгляд Барли, внешне подошла бы для полкового бала. И все в ней было большим, кроме самого Западнего, который притулился у конца длинного стола, точно мышь на плоту, и поглядывал бегающими глазками на гостя, вразвалку приближавшегося к нему по паркету, - длинные руки с чуть вздернутыми локтями свисают по бокам, на лице выражение, какого у него не видел не только Западний, а, вероятно, и никто другой: не виноватое, не рассеянное, не нарочито глупое, но целеустремленное, почти угрожающее в своей твердости.
     Западний разложил перед собой какие-то документы в обрамлении стопки книг, графина с водой и двух стаканов, явно желая внушить Барли, будто он отвлек его от многотрудных обязанностей: видимо, ему было страшновато принять его без поддержки и защиты своих бесчисленных помощников.
     - Барли! Дорогой мой! Как любезно, что вы зашли проститься, ведь вы, конечно, заняты сейчас не меньше меня, честное слово, - зачастил он слишком уж быстро. - Если наше издательское дело и дальше будет расширяться с таким размахом, то у нас останется только один выход (хотя это мое частное, личное мнение): увеличить штаты на сотню человек и, пожалуй, настоять, чтоб нам дали помещение побольше! - Он забормотал себе под нос, перетасовывая бумаги, и предложил Барли стул, как ему, видимо, казалось, со старомодной европейской учтивостью. Но Барли, по обыкновению, сесть не пожелал. - Ну, мне не сносить головы, предложи я вам выпить в казенном кабинете, когда солнышко еще росой не умылось, как у нас говорится, но садитесь же, садитесь, и поболтаем минуту-другую. - Подняв брови, он взглянул на наручные часы. - Боже мой, нам бы на это месяц, а не пять дней! Как продвигается Транссибирская железная дорога? Собственно, никаких трудностей я тут не усматриваю при условии, что все заинтересованные стороны будут уважать нашу позицию и соблюдать правила честной игры. Что, финны чересчур жадны? А может, жадничает ваш мистер Хензигер? Да, ему пальца в рот не клади, должен признать.
     Он вновь перехватил взгляд Барли, и его тревога усилилась. Англичанин подавлял его своим ростом и вовсе не походил на человека, который намеревался обсуждать Транссибирскую железную дорогу.
     - Честно говоря, мне кажется немножко странным упорство, с каким вы настаивали на разговоре с глазу на глаз, - продолжал Западний с нарастающим отчаянием. - В конце-то концов, это по ведомству миссис Корнеевой. Фотографа и все прочее организовать должны они.
     Но у Барли тоже была заготовлена речь, хотя, в отличие от Западнего, он не подпортил ее нервной скороговоркой.
     - Алик, - сказал он, по-прежнему отказываясь сесть. - Этот телефон работает?
     - Конечно.
     - Мне необходимо предать мою родину и поскорее. Так мне бы хотелось, чтобы вы связали меня с соответствующими властями, поскольку кое-что надо обговорить заранее. А потому не тратьте времени на уверения, будто вы не знаете, с кем связаться. Просто свяжитесь, не то свиньи, которым вы, по их убеждению, принадлежите, не зачтут вам очков, причитающихся скауту за доброе дело.
     Время близилось к трем часам, но Лондон уже окутывался зимним сумраком, и в тесном кабинете Неда в Русском Доме стояла полумгла. Он положил ноги на письменный стол и откинулся в кресле, закрыв глаза. Под рукой у него темнел стакан с виски - отнюдь с утра не первый, как я быстро сообразил.
     - Что, Клайв Безиндийский все еще пребывает с уайтхоллскими пэрами? - спросил он с