Что станется с нашим московским пунктом? Скомпрометирован ли кто-нибудь из внештатников?
     Аудиофургон, хотя и советская собственность, был на совести американцев, и его внезапное исчезновение вызвало тихую озабоченность у тех, кто стоял за его использование.
     Вопрос о том, кого высылают и за что, никогда простым не бывает, ибо руководители пунктов в Москве, в Вашингтоне и в Лондоне нынче объявляются странам, где действуют. В московском Центре никто не питал никаких иллюзий относительно Падди или Сая. Их "крыша" была рассчитана не на то, чтобы укрывать их от противника, а чтобы укрывать их от реального мира.
     Но как бы то ни было, их не выслали. Никого не выслали. Никого не арестовали. Внештатники, которых законсервировали на неопределенный срок, мирно продолжали свои легальные занятия.
     Ответные меры не состоялись, и западные эксперты не замедлили придать их отсутствию колоссальное значение.
     Умиротворяющий жест в дни гласности?
     Четкий сигнал, указывающий, что Дрозд был гамбитом, который должен был обеспечить получение списка американских вопросов?
     Не столь четкий сигнал, указывающий, что материалы Дрозда верны, но слишком неудобны, чтобы признать их существование?
     Линии фронтов определились. Более или менее исходя из принципа, который растолковал мне Нед, "голуби" и "ястребы" на обоих берегах Атлантического океана вновь радостно разбежались в противоположных направлениях.
     Если Советы посылают нам сигнал, что материал верен, отсюда неопровержимо следует, что материал неверен, сказали "ястребы".
     Или наоборот, сказали "голуби".
     Или еще раз наоборот, сказали "ястребы".
     Писались доклады, велись внутренние войны. Повышения, увольнения, пенсии, ордена, перемещения без понижения, разжалования. И никакого единодушия. Просто обычное злорадство самых жирных, замаскированное под логические выводы.
     В нашей комиссии только Нед отказался войти в хоровод. Он как будто был готов бодро принять вину на себя.
     - Дрозд был честен, и Барли был честен, - вновь и вновь твердил он комиссии, упрямо сохраняя хорошее настроение. - Никто никого не обманывал, только мы - самих себя. Это мы шли кривыми путями, не Дрозд.
     Вскоре после того, как он высказал это заключение, было решено, что он находится в состоянии тяжелого душевного стресса, и на заседания его начали приглашать реже.

***

     Ах, да! Кое-что было учтено. В страдательном залоге, поскольку глаголы в действительном залоге обладают неприятным свойством выставлять актера напоказ. Учтено весьма и весьма серьезно. В полном объеме.
     Учтено было, что Нед не счел нужным поставить двенадцатый этаж в известность о пьяном срыве Барли после его возвращения из Ленинграда.
     Учтено было, что в тот вечер Нед самовольно использовал всевозможные ресурсы, в чем впоследствии не отчитался, как то: вызвал Бена Лагга и прибегнул к услугам старшей дежурной отдела подслушивания Мэри, которая сумела преодолеть лояльность по отношению к сослуживцу в достаточной степени для того, чтобы нарисовать перед комиссией жутчайшую картину самовластия Неда. Требовал незаконного подключения! Только подумать! Перекрывал телефоны! Наглость какая!
     Вскоре после этого Мэри спровадили на пенсию, и теперь она в состоянии ярости живет на Мальте и, как опасаются, пишет мемуары.
     С сожалением учтено было и сомнительное поведение нашего юрисконсульта де Палфри (мне даже вернули мое "де"), который не представил объяснений, почему он взял на себя право подписать соответствующий ордер, хотя прекрасно знал, что обязан представить такое объяснение, как того требуют тайно утвержденные "процедуры, регулирующие деятельность Службы, согласно поправке"... и так далее и в соответствии с таким-то параграфом негласных инструкций министерства внутренних дел.
     Однако учли и жар битвы. Наш юрисконсульт спроважен на пенсию не был и не перебрался на Мальту. Но и не был с честью реабилитирован. Условно прощен в лучшем случае. Юрисконсульту не следует принимать столь непосредственного участия в операциях. Неоправданное использование служебных возможностей юрисконсульта. Прозвучало даже слово "неправомерное".
     Кроме того, с сожалением было указано, что тот же самый юрисконсульт составил и дал на подпись Клайву хвалебную характеристику Барли менее чем за двое суток до его исчезновения, тем самым открыв Барли доступ к списку американских вопросов, хотя, предположительно, и на короткий срок.
     В свободные часы я подготовил условия отставки Неда и нервно прикидывал, не придется ли мне сделать то же для себя. Жизнь в мире Службы имела свои теневые стороны, но мысль о жизни вне этого мира приводила меня в ужас.

***

     Сообщение о кончине Дрозда затормозило работу нашей комиссии, но ненадолго. Ядовитое это известие заняло шесть строчек на странице "Правды", тщательно сбалансированных так, чтобы не сказать слишком много или слишком мало, и оповещающих о смерти после продолжительной и тяжелой болезни выдающегося физика, профессора Ленинградского университета Якова Савельева, а также перечисляющих награды и премии, которых он был удостоен. Он умер естественной смертью, заверял нас некролог, вскоре после того, как прочел блестящую лекцию в саратовской военной академии.
     Когда эта новость дошла до Неда, он взял отпуск на день, который растянулся до трех суток. "Легкий грипп". Но конспираторы-теоретики порезвились вволю.
     Савельев не умер.
     Он умер уже давно, а мы имели дело с двойником.
     Он занимался тем, чем занимался всегда, - возглавлял в КГБ отдел научной дезинформации.
     Полученный от него материал был верен, был неверен.
     Материал ничего не стоил.
     Был чистым золотом.
     Был дымовой завесой.
     Был искренней вестью мира, пересланной нам ценой неимоверного риска умеренными в московской правящей верхушке, дабы показать нам, что советский ядерный меч заржавел в ножнах, а в советском ядерном щите дырок больше, чем в дуршлаге.
     Был дьявольской уловкой, чтобы заставить слабодушных американцев снять палец с ядерной кнопки.
     Короче говоря, каждому нашлось во что запустить зубы.
     А поскольку при симбиотических взаимоотношениях воинствующих государств любое происшествие в одном из них непременно вызывает ответную реакцию в другом, за дело взялась контрпромышленность, и история американского участия в операции "Дрозд" была поспешно переписана.
     В Лэнгли с самого начала знали, что Дрозд не тот, за кого себя выдает, заявила контрпромышленность.
     Или что Барли не тот.
     Или что оба они не те.
     Шеритон и Брейди прибегли к двойному блефу, заявила контрпромышленность. Их целью было убедительно напустить дыма и выиграть еще одно очко у русских в нескончаемой борьбе за коэффициент безопасности.
     Шеритон - гений.
     Брейди - гений.
     Они все-все - гении.
     Шеритон одержал блистательную победу.
     И Брейди одержал.
     Штат Управления состоит исключительно из блистательных стратегов, которые ничуть не похожи на свои жалкие подобия во внешнем мире. Боже, храни Управление! Что бы с нами сталось без него?
     И, словно всего этого было мало, к прежним возможностям добавились ярусы и ярусы новых. Например, что Шеритон, сам того не зная, был орудием Пентагона и военно-промышленного комплекса. Это они составили ложный список, это они с самого начала знали, что Дрозд - подсадная утка.
     И каждый новый слух, в свою очередь, подлежал серьезному рассмотрению, хотя истинных тайн было всего две: кто его распустил и с какой целью. Во многих случаях слухи, видимо, исходили от Рассела Шеритона, который спасал свою шкуру.
     Ну, а Дрозд, если он и не умер раньше естественной смертью, то уж, конечно, умирал теперь.
     Один лишь Нед, вернувшись после наложенного на себя траура, вновь проявил такую неделикатность, что высказал мысль, очень похожую на правду.
     - Дрозд был честен, и мы его убили, - без обиняков заявил он на первом же заседании, на которое пришел. На следующее его не пригласили.
     И все это время наши поиски Барли не прекращались, хотя кое-кому из нас было бы приятнее его не найти. Мы подбирались к нему, двигались вокруг него, а часто и в противоположную сторону. Однако мы - люди долга и поисков не прекращали.

***

     Но что именно продал Барли и за какую цену?
     Что именно русские были готовы купить у него - у Барли, которому прежде требовался только дорогой обед, к тому же скорее всего оплаченный им самим, чтобы дорассуждаться до невосполнимой потери для себя же?
     В конце-то концов, он был засвечен! Целиком и полностью! Уже когда перешел к ним! И знал это!
     Что такое предложил он им, чего они не могли бы взять без хлопот сами? Ведь разговор-то, в конечном счете, сводится к пыткам, к гнуснейшим методам и уровню агонии, даже прекращение которой - само по себе невообразимый ад. Конечно, русские принимали меры, чтобы обелить свою репутацию, но никто всерьез не верил, будто они с места в карьер откажутся от методов, которые тысячи лет приносили им столько пользы.
     Первым и наиболее очевидным ответом был список. Барли мог категорично заявить русским, что не возьмет его у своих хозяев, пока не получит необходимых гарантий. И что предпочтет до конца дней своих вариться в кипящем масле, но даром его брать не станет.
     И они ему поверили. Они убедились, что им придется обойтись без списка, если ему не подыграть. А так как серые люди на той и на другой стороне пугаются самопожертвования не меньше, чем любви, то чувствительные мудрецы из КГБ, очевидно, предпочли иметь дело с понятной им частью его личности и не затрагивать той, которую не понимали.
     Они знали, что у него есть возможность отказать им, заявить: "Нет, списка я не возьму. Нет, в квартиру Игоря я поднимусь не раньше, чем получу от вас что-нибудь надежнее торжественных заверений".
     Выслушав его, они поняли, что у него хватит на это силы. И, подобно нам, почувствовали себя неловко.
     А Барли - как он и сказал Хензигеру и Уиклоу за ужином - еще не встречал русского, который, дав слово, взял бы его назад. Разумеется, он имел в виду не политику, а чисто деловые отношения.
     А взамен? Что Барли получил взамен того, что продал?
     Катю.
     Матвея.
     Близнецов.
     Не такая уж плохая сделка. Живые люди в обмен на мертвые буквы.
     А для себя? Ничего, чтобы не осложнить получение гарантий для тех, кого он взял под свою защиту.
     И мало-помалу выяснилось, что впервые в жизни Барли удалось заключить первоклассный контракт. Коли Дрозд погиб, то Катя и ее дети, судя по множеству признаков, были спасены. Она все так же работала в "Октябре", ее иногда видели на приемах, она отвечала на телефонные звонки и дома, и на работе. Близнецы ходили все в ту же школу и распевали те же дурацкие песенки, а Матвей брел своим дружелюбно-смутным путем.
     Поэтому вскоре еще одна замечательная теория пополнила сонм предыдущих: "Советы заняты устройством внутренней дымовой завесы, - гласила она. - У них нет желания придавать весомость разоблачениям их некомпетентности, с которыми выступил Дрозд".
     Так что на время стрелка отклонилась в другую сторону и материалы Дрозда были сочтены подлинниками. Но продолжалось это недолго.
     - Вот-вот! Это они нам и стараются внушить! - вскричал весьма влиятельный человек, и стрелка поспешно вернулась на прежнее место: кому же охота остаться в дураках?
     Но условия сделки нарушены не были. Катя не потеряла своих привилегий, красного удостоверения, квартиры, службы и даже, как подтверждали проходящие месяцы, своей красоты. Вначале, правда, в сообщениях упоминались вдовья бледность, небрежность в одежде, долгие отсутствия на работе. И, совершенно очевидно, никто не обещал Барли, что ей не предложат сделать добровольного заявления о своих отношениях с покойным Дроздом.
     Но постепенно, после естественного периода затворничества, верх взяла жизнерадостность, и она начала появляться на людях.

***

     Ну, а сам Барли?
     След сперва был горячим, потом поостыл, потом остыл совсем.
     Через несколько дней после окончания ярмарки его тетки получили официальное уведомление о том, что он уходит из фирмы. Штемпель был лиссабонский, стиль напоминал прежний стиль Барли: издательское дело ему надоело, оно исчерпало себя, и, пока у него впереди еще несколько плодотворных лет, он лучше займется чем-нибудь другим.
     Что же касается его ближайших намерений, он "на некоторое время исчезнет", чтобы побродить по всяким экзотическим местам. Из чего ясно следовало, что он уже не в России.
     То есть вроде бы следовало.
     В конце концов, он же сам это сказал. Как сообщила смазливая девочка из открытого при "Международной" бюро туристского агентства Барри Мартина, мистер Скотт Блейр решил лететь не в Лондон, а в Лиссабон. Курьер из ВААПа привез его билет, и она сменила его на прямой рейс Аэрофлота - в понедельник в 11 час. 20 мин., прибытие в Лиссабон в 15 час. 30 мин., с посадкой в Праге.
     И кто-то этим билетом воспользовался. Высокий человек, который ни с кем не разговаривал, - вылитый Барли, или почти. Может быть, высокий, как мужчины в вестибюле ВААПа, но мы его проверили. Проследили его по всей линии, и она оборвалась, только когда мы добрались до Тины, лиссабонской экономки Барли. Да, да! Она получила от него весточку, сказала Тина в ответ на вопрос Мерридью, - красивую открытку из Москвы. Он писал, что встретил хорошую знакомую, и они решили попутешествовать вместе.
     Узнав, что Барли все-таки не вернулся в свой приют, Мерридью испытал огромное облегчение.

***

     Затем в течение следующих месяцев дальнейшая жизнь Барли начала было прорисовываться, прежде чем вновь раствориться в тумане.
     Контрабандист из ФРГ, задержанный в Советском Союзе с наркотиками, в дни своего заключения слышал, что человек, по описанию похожий на Барли, допрашивается в тюрьме под Киевом. Очень веселый тип, сказал немец. Расположил к себе всех сокамерников. Не стеснен никакими ограничениями. Даже надзиратели угрюмо ему улыбаются.
     Отважная французская супружеская пара, возвращавшаяся домой после автомобильного путешествия, помяла под Смоленском крыло о советский лимузин (никто не пострадал), и к ним на помощь пришел "высокий приветливый англичанин", который объяснялся с ними по-французски. Рост шесть футов, каштановые длинные волосы, вежливый, весело смеется, ехал в сопровождении очень дюжих русских.
     А однажды под Рождество, вскоре после того, как Нед официально сдал дела Русского Дома, из Гаваны поступило сообщение, почерпнутое из кубинского источника, что в политической тюрьме под Минском на каком-то особом положении содержится англичанин и он много поет.
     В каком смысле поет? - воспоследовал возмущенный вопрос. - О чем поет?
     Поет Сачмо, ответила Гавана. Источник - любитель джаза, помешанный на нем не меньше англичанина.
     Ну, а письмо Барли к Неду?
     Оно осталось маленькой тайной, так и не попавшей в подшивку этой операции, и никак не отражено в официальной истории Дрозда. По-моему, Нед сохранил его для себя, как слишком ему дорогое, чтобы пустить по официальным каналам.
     Вот тут бы и кончить эту историю, а вернее, оставить бы ее неоконченной. Барли, по убеждению посвященных, предстояло занять место среди других теней, скитающихся по наиболее темным закоулкам московского общества, - среди выброшенных на мель перебежчиков, выменянных или утративших доверие шпионов, которые в окружении несчастных жен и землисто-бледных сострадателей делятся друг с другом убывающими запасами западных приятностей и западных воспоминаний.
     Несколько лет спустя его, пожалуй, увидит на вечеринке благодаря счастливой, но подстроенной случайности какой-нибудь удачливый английский журналист, таинственным образом там оказавшийся. И, может быть, если времена не переменятся, его снабдят заманчивой дезинформацией или предложат бросить горсточку перца в глаза прежним хозяевам.
     И, действительно, как будто именно этот вариант развивался положенным чередом, но тут "молния" от преемника Падди сообщила, что высокого рыжеватого англичанина видели - и не только видели, но и слышали, - когда он играл на теноровом саксофоне в только что открытом клубе в старом городе - день в день через год после его исчезновения.
     Клайва вытащили из постели, Лондон и Лэнгли обменялись радиограммами, к министерству иностранных дел обратились с просьбой составить свое мнение. Они составили, и, против обыкновения, оно оказалось категоричным: не наше дело и не ваше. Они словно бы чувствовали, что у русских гораздо больше возможностей надеть на Барли намордник, чем у нас. В конце-то концов, русские любезно проделывали это и в прошлом.
     На следующий день пришла вторая телеграмма, на этот раз из Лиссабона от толстого Мерридью. Тина, экономка Барли, с которой Мерридью, к большому своему неудовольствию, поддерживал знакомство, получила распоряжение приготовить квартиру к приезду хозяина.
     Но каким образом получила она это распоряжение? - поинтересовался Мерридью.
     По телефону, ответила она. Сеньор Барли позвонил ей по телефону.
     Откуда позвонил, глупая ты баба?
     Тина не спрашивала, а Барли не сказал. Но зачем ей спрашивать, если он вот-вот будет в Лиссабоне?
     Мерридью пришел в ужас. И не он один. Мы поставили в известность американцев, но Лэнгли поразила коллективная потеря памяти. Они чуть ли не спросили: какой еще Барли? Широко бытует убеждение, будто службы вроде нашей беспощадно карают тех, кто выдает их секреты. Что ж, случается и такое, но с людьми того класса, к которому принадлежал Барли, - довольно редко. А в данном случае сразу же стало ясно, что никто - и меньше всех Лэнгли - не горит желанием превратить в наглядный пример того, кого они куда охотнее позабудут. Лучше от него откупиться, решили они. И обойтись без американцев.

***

     По лестнице я поднимался не без дурных предчувствий. От услуг Брока в роли телохранителя я отказался - как и от не слишком охотно предложенной поддержки со стороны Мерридью. Лестница была темной, крутой и неприветливой, а к тому же зловеще тихой. Вечер еще только наступал, но мы знали, что он дома. Я нажал кнопку, но звонка не услышал и принялся стучать по филенке полусогнутыми пальцами. Дверь была маленькая, массивная. Она напомнила мне лодочный домик на острове. За ней послышались шаги, и я попятился. До сих пор не понимаю почему, но, вероятно, меня охватил страх, как при встрече с диким зверем. Придет ли он в бешенство, рассердится или слишком бурно обрадуется? Спустит меня с лестницы или стиснет в объятиях? Со мной был "дипломат", и, помнится, я переложил его из правой руки в левую, словно готовясь отразить удар. Хотя, бог свидетель, я не из драчливых. До меня доносился запах свежей краски. Глазка в двери не было, и она казалась притертой к железной притолоке и косяку. Узнать, кто пришел, он мог, только отворив дверь. Я услышал звук отодвигаемого засова. Дверь распахнулась внутрь.
     - Привет, Гарри, - сказал он.
     - Привет, Барли, - ответил я.
     На мне был легкий, но темный костюм - темно-синий без намека на серый цвет. Я ответил "привет, Барли", ожидая увидеть его улыбку.
     Он похудел, окреп, держал плечи прямо, так что стал действительно очень высоким - на голову выше меня. Помнится, ожидая, я подумал: "Ты путешественник без нервов". В наши первые дни Ханна говорила, что нам бы следовало стать именно такими. Прежние размашистые жесты исчезли. Пребывание в тесных пространствах сделало свое дело. Он выглядел стройным и подтянутым. На нем были джинсы и старая спортивная рубашка с закатанными рукавами. Белые брызги краски испещряли руки по локоть, через лоб тянулся белый мазок. Позади него я увидел стремянку, выкрашенную до половины стену, а в центре комнаты груды книг и стопки пластинок, частично укрытые простыней.
     - Приехали сыграть партию в шахматы, Гарри? - спросил он все так же без улыбки.
     - Мне надо с вами поговорить, - сказал я так, словно обращался к Ханне или вообще к тому, кому намеревался пред