хочу узнать, действительно ли вам удобно быть завтра на стенде "Октября"? Мы ведь начинаем рано. Так что, если вам нужно проводить детей в школу или еще что-нибудь, я вполне могу попросить Елизавету Алексеевну заменить вас. Никаких проблем. Только скажите.
     - Вы очень добры, Григорий Тигранович, спасибо, что позвонили. Но ведь я целую неделю помогала оформлять стенд и, конечно же, хочу быть на открытии ярмарки. А детей в школу отправит Матвей.
     Она задумчиво опустила трубку на рычаг. Назьян, господи боже ты мой! Ну почему мы разговариваем, будто персонажи на сцене театра? Кто, по-нашему, подслушивает нас, так что мы обязаны выражаться такими округлыми фразами? Если я могу говорить по-английски с чужим человеком, словно он мой любовник, почему я не разговариваю нормально с армянином, моим сослуживцем?
     Он позвонил, и она поняла, что все это время ждала его звонка, - ее губы уже улыбались. В отличие от Игоря, он не назвался сам и не назвал ее имени.
     - Бегите со мной, - сказал он, - я вас похищаю.
     - Прямо сейчас?
     - Кони оседланы, припасов хватит на три дня.
     - Но достаточно ли вы трезвы для романтического похищения?
     - Как это ни поразительно, я абсолютно трезв. (Пауза.) И не из-за недостатка усердия. Просто ничего не получилось. Видимо, возраст.
     Голос у него был трезвый. Трезвый и такой близкий!
     - А как же книжная ярмарка? Вы намерены бросить ее, как бросили ту, аудиоярмарку?
     - К чертям книжную ярмарку! Либо до нее, либо никогда! Потом мы будем слишком уж вымотаны. Ну, как поживаете?
     - Я сердита на вас. Вы околдовали мое семейство, и теперь они только и спрашивают, когда вы опять появитесь с новыми карандашами и табаком.
     Еще пауза. Обычно, когда он вел шутливые разговоры, он так не медлил.
     - В этом весь я. Околдовываю людей, а чуть они подпадают под мои чары, как я про них забываю.
     - Но это ужасно! - воскликнула она растерянно. - Барли, что вы такое говорите?
     - Просто повторяю итог мудрых наблюдений одной из моих бывших жен. Она утверждала, что у меня есть порывы, но не чувства, и что мне не следует носить в Лондоне пыльники. Когда вам сообщают подобные вещи, вы свято верите им до конца ваших дней. С тех пор я ни разу не надевал пыльника.
     - Барли, эта женщина... Барли, утверждать такое было с ее стороны очень жестоко и безответственно! Простите, но она кругом неправа. Возможно, у нее были причины для подобного срыва. Но она неправа.
     - Ах, так? Но что же я способен чувствовать? Просветите меня.
     Она засмеялась, сообразив, что простодушно угодила в расставленную им ловушку.
     - Барли, вы очень-очень нехороший человек. И я не желаю иметь с вами никакого дела.
     - Потому что я ничего не чувствую?
     - Во-первых, вы чувствуете потребность оберегать людей. Мы все заметили это сегодня и очень вам благодарны.
     - Еще!
     - Во-вторых, у вас есть чувство чести, мне кажется. Естественно, вы декадент, поскольку вы с Запада. Это понятно. Но вас спасает ваше чувство чести.
     - А пирожков совсем не осталось?
     - Значит, вы способны чувствовать еще и голод?
     - Я хочу приехать и съесть их.
     - Сейчас?
     - Сейчас.
     - Это невозможно. Все легли спать. Ведь время к полуночи!
     - Ну, так завтра.
     - Барли, это же смешно. Открывается книжная ярмарка. И вы и я приглашены в десятки мест.
     - Когда?
     Между ними воцарилось чудесное молчание.
     - Ну, если хотите, то примерно в половине восьмого.
     - А если раньше?
     Долгое время оба молчали. Но это молчание связало их крепче любых слов. Их головы покоились на одной подушке, ухо к уху. А когда он повесил трубку, ей остались не его шутки, не ирония по собственному адресу, но радостная искренность - она чуть было не сказала "торжественная", которую невольно выдал его голос.

***

     Он пел.
     И про себя, и вслух. В сердце своем и всем своим существом Барли Блейр пел.
     В большом сером номере неприветливой "Меж" накануне открытия книжной ярмарки он пел "Благослови сей дом" в распознаваемой манере Мэхелии Джексон, выделывал кренделя со стаканом минеральной воды в руке, поглядывал на свое отражение в огромном экране телевизора, единственного украшения этого номера.
     Трезв.
     Весело трезв.
     Барли Блейр.
     Наедине с собой.
     Он не выпил ни капли. В фургоне во время отчета, хоть он и был взмылен, как скаковая лошадь, - ничего. Ни даже стакана воды, пока угощал Падди и Сая подслащенной, очищенной от тревог версией прошедшего дня.
     На ужине, устроенном французскими издателями в "России", с Уиклоу, где он прямо-таки сиял спокойной уверенностью, - ничего.
     На ужине, устроенном шведами в "Национале", с Хензигером, где он сиял даже еще ярче, он схватил бокал грузинского шампанского просто из чувства самосохранения, потому что Западний слишком уж громко удивлялся его воздержанности. Но сумел поставить бокал непригубленным позади вазы с цветами, и, значит, опять - ничего.
     И на ужине, устроенном издательством "Даблдей" в "Украине", снова с Хензигером, сияя уже просто как Полярная звезда, он судорожно сжимал стакан минеральной, в которую бросил ломтик лимона, чтобы она выглядела как джин с тоником.
     Итак - ни глотка. Не из соображений высшей духовности. Не из-за внезапного возвращения на путь истинный, боже упаси! Он не подписал зарока Антиалкогольной лиги, не начал новую жизнь. Просто он не хотел, чтобы хоть что-то затуманивало светлый осознанный экстаз, который нарастал в нем, - непривычное чувство, что он подвергает себя страшному риску и может ему противостоять, что он подготовился к любым последствиям, а если их не последует, он и к этому был готов, ибо его готовность была кольцом обороны со священным абсолютом внутри.
     "Теперь я принадлежу к той горстке людей, которые знают, что они сделают в первую очередь, если на судне глубокой ночью вспыхнет пожар, - думал он, - и что они сделают в последнюю очередь или вовсе не сделают". Он знал в упорядоченных подробностях, что он считает необходимым спасать, а что для него неважно. И что нужно отбросить, через что переступить и оставить позади, как безжизненный труп.
     В его сознании произошла генеральная уборка, захватившая не только вечные темы, но и смиренные частности. Ведь, как недавно обнаружил Барли, вечные темы творили хаос именно из смиренных частностей.
     Ясность его нового видения вызывала в нем изумление. Он посмотрел по сторонам, сделал несколько пируэтов, пропел пару тактов и, вернувшись к исходной точке, окончательно убедился, что не упустил ничего.
     Ни внезапной неуверенности, мелькнувшей в ее голосе. Ни тени сомнения, скользнувшей по темным озерам ее глаз.
     Ни прямых строчек Г„те вместо сумасшедших каракулей.
     Ни тяжеловесных, нетипичных для Г„те прохаживаний по адресу бюрократов и запрещений пить водку.
     Ни покаянных причитаний Г„те о том, как дурно он обходился с ней, хотя на протяжении двадцати лет он обходился с ней, как взбредало ему в голову, в том числе как с посыльной, которую бросают на съедение волкам.
     Ни пустого обещания Г„те возместить ей все это в будущем, лишь бы она пока не выходила из игры, тогда как вера Г„те включает догмат, что будущее его более не интересует, и он маниакально сосредоточен на настоящем: "Существует одно только теперь!"
     Тем не менее благодаря этим сумбурным предположениям, которые в конечном счете оставались предположениями, рассудок Барли без малейших усилий воспринял величайший подарок его проясненного восприятия: в контексте представлений Г„те о том, чего он стремится достигнуть, Г„те прав вот в чем: большую часть своей жизни он, Г„те, пребывал на одной половине искаженного и устарелого уравнения, а он, Барли, в своей неосведомленности, пребывал на другой.
     И если он, Барли, будет когда-нибудь призван выбирать, то предпочтет пойти путем Г„те, а не Неда или кого-либо еще, ибо его присутствие совершенно необходимо для самой-самой середины, гражданином которой он себя сделал.
     И все, что происходило с Барли после Переделкина, доказывало это. Старые "измы" мертвы, соперничество коммунизма с капитализмом кончилось хлюпающим хныканьем. Его риторика укрылась под землей в тайниках серых людей, которые все еще пляшут, хотя музыка давно смолкла.
     А что до верности своей стране, то для Барли вопрос сводился к тому, какой Англии решит он служить. Последние узы, связывавшие его с имперскими фантазиями, распались. Шовинистическая барабанная дробь вызывала в нем омерзение. Пусть уж лучше его растопчут, чем маршировать под нее. Нет, ему была ведома несравненно лучшая Англия, и она жила в нем самом.
     Он улегся на постель, ожидая, что на него навалится страх, но страх не приходил. Вместо этого он поймал себя на том, что разыгрывает в уме своего рода шахматную партию: ведь шахматы - это анализ возможных вариантов, и куда лучше взвешивать их в тишине и спокойствии, чем лихорадочно рыться в них, когда обрушивается крыша.
     Ведь если армагеддон не наступит, ничто не будет потеряно. Но если армагеддон наступит, спасти необходимо многое.
     И Барли начал думать. И Барли занялся приготовлениями, не торопя себя и не волнуясь, как и посоветовал бы Нед, если бы бразды были еще в руках Неда.
     Он раздумывал до рассвета, потом вздремнул, а проснувшись, продолжал думать, и к тому времени, когда бодро отправился завтракать, уже готовый для ярмарочного веселья, значительная часть его мозга была полностью занята мыслями о том, что объявляют немыслимым дурни, сами к этому причастные.

Глава 14

     - Бросьте, Нед! - небрежно отмахнулся Клайв, все еще под радостным впечатлением от магической передачи. - Дрозд и прежде болел. Не один раз.
     - Знаю, - сказал Нед сумрачно. - Знаю. - И добавил: - Возможно, не нравится мне не то, что он болеет, а то, что он пишет письма.
     Шеритон слушал, упершись подбородком в ладонь, как до этого слушал запись. Между Недом и Шеритоном установилось понимание без слов, как и необходимо при ведении совместной операции. Передача власти словно бы произошла уже давным-давно.
     - Но, дорогой мой, мы всегда принимаемся писать письма, когда болеем, - объяснил Клайв в нелепой попытке истолковать простые человеческие побуждения. - Мы их пишем всем и каждому!
     А мне как-то в голову не приходило, что Клайв способен заболеть и что у него имеются друзья, которым можно писать письма.
     - Мне не нравится, что он отдает письма с ненужными подробностями неведомым посредникам. И мне не нравится упоминание о новом материале, который он привезет Барли, - сказал Нед. - Мы знаем, что при нормальных обстоятельствах он никогда ей не пишет. Мы знаем, что он осторожен, даже чересчур. И вдруг он заболевает и присылает ей через Игоря пылкое любовное письмо. Что за Игорь? Откуда он взялся? Когда?
     - Он должен был бы сфотографировать письмо, - объявил Клайв с неодобрением по адресу Барли. - Или забрать его у нее. Одно из двух.
     Нед, слишком поглощенный своими мыслями, не выразил того презрения к этой идее, которого она заслуживала.
     - Каким образом? Он ведь для нее только издатель. Ничего больше она про него не знает.
     - Если только Дрозд ее не просветил, - сказал Клайв.
     - Исключено, - ответил Нед и вернулся к своим мыслям. - Там стоял легковой автомобиль. Красный. А потом белый. Вы читали сообщение наблюдателей. Сначала был красный. Затем его сменил белый.
     - Это домыслы. В теплые воскресенья вся Москва устремляется за город, - со знанием дела объяснил Клайв.
     Он подождал ответа, не дождался и вновь вернулся к письму.
     - У Кати оно никаких сомнений не вызвало, - возразил он. - Катя не кричит: "Подделка!" Она прыгает от радости. Если она ничего не учуяла, как и Скотт Блейр, то с какой стати нам здесь, в Лондоне, поднимать тревогу вместо них?
     - Он попросил список, - продолжал Нед, словно прислушиваясь к дальним звукам музыки. - Окончательный исчерпывающий список вопросов. Почему?
     Наконец подал голос Шеритон. Тяжелой лапой он осаживал Неда.
     - Нед, Нед, Нед, Нед. Ну, ладно. Ведь опять День Номер Один, и мы все нервничаем. Давайте вздремнем.
     Он встал. За ним Клайв. И я. Но Нед упрямо остался сидеть, опустив сжатые руки на стол.
     Шеритон с симпатией, но настойчиво сказал, нагибаясь над ним:
     - Нед, вы меня слышите? Нед? Ну, будет, Нед!
     - Я не глухой.
     - Да, но вы устали. Нед, если мы еще раз ругнем эту операцию, то все. Мы работаем с вашим человеком, с тем, кого вы привезли к нам, чтобы убедить нас. Мы горы свернули, чтобы добиться нынешнего положения. У нас есть источник. У нас есть фонды. У нас есть влиятельная аудитория. Мы на расстоянии плевка от возможности заполнить пробелы в наших сведениях, до которой ни умным машинам, ни электронным бонзам, ни пентагонским иезуитам не добраться и за сто световых лет. Если только мы не дадим воли нервам - как и Барли, как и Дрозд, - то заполучим сокровище, какое не снилось самому талантливому фантасту. Если мы не сорвемся.
     Однако Шеритон говорил слишком уж убежденно, а его лицо, вопреки всей пухлой непроницаемости, выдавало отчаянную потребность в поддержке.
     - Нед?
     - Слышу вас, Рассел. Каждое слово.
     - Нед, это ведь уже не надомное ткачество, черт подери. Мы пошли на крупную игру и теперь обязаны думать крупно. Крупнее некуда. Решение президента не повод сомневаться в своих же заключениях. Это, собственно говоря, приказ. Нед, я, честно, считаю, что вам необходимо поспать.
     - Я не устал, - сказал Нед.
     - Нет, устали. И полагаю, так скажут все. Полагаю, они даже скажут, что Нед шел ради Дрозда напролом, пока не явился большой злой американский волк и не забрал его джо. И сразу же Дрозд оказался очень и очень сомнительным источником. Ну, конечно, все скажут, что вы совсем вымотались.
     Я взглянул на Клайва.
     Он тоже смотрел на Неда, но такими холодными глазами, что у меня кровь в жилах застыла. Пора тебя передвинуть, говорили эти глаза. Пора примериться, как тебя вышвырнуть вон.

***

     В этот день и Хензигер, и Уиклоу внимательно следили за Барли и часто докладывали о нем: Хензигер - Саю, уж не знаю, какими из их способов, а Уиклоу - Падди через внештатников. Оба подчеркнули его хорошее настроение и тихое спокойствие и каждый по-своему его полное самообладание. Оба описывали, как за завтраком он очаровал двух финских издателей, которые проявили интерес к проекту Транссибирской железной дороги.
     - Они буквально ели у него из рук, - сказал Уиклоу, нечаянно представив этот завтрак в довольно-таки комичном виде. А впрочем, в "Меж" может произойти что угодно.
     Оба с юмором описали, как Барли во что бы то ни стало пожелал служить им гидом - по его настоянию они вышли из такси у центрального входа, дабы дальше весь путь проделать пешком, как подобает пилигримам из капиталистического мира, впервые совершающим это паломничество.
     И два шпиона-профессионала с удовольствием шли сквозь влажное сияние осеннего солнца, неся пиджаки на руке и поглядывая на своего джо, шагавшего между ними, а Барли в роли гида цветисто восхвалял архитектуру "позднего Бензинья" и сады в стиле "революционного рококо". Он неистово восторгался огромным декоративным бассейном и золочеными рыбами, которые орошали водяными струями зады пятнадцати золоченых нимф - по одной на каждую советскую республику. Он вынуждал их останавливаться перед белоколонными приютами любви и храмами наслаждения и указывал на надписи на порталах, гласившие, что посвящены они не Венере и Вакху, а павшим богам и богиням советской экономики - углю, стали и даже атомной энергии, Джек!
     - Он острил, но пьян не был, - сообщил Хензигер, который еще в Ленинграде проникся к Барли симпатией. - Чертовски смешно острил.
     От храмов Барли повел их по главной триумфальной аллее - длиной в милю и необъятной ширины Императорскому пути, - восславляющей Народные Достижения на Службе Человечества. И уж, конечно, никогда и нигде народовластие не запечатлевалось в столь имперских образах! Так он говорил. Бесспорно, ни одна революция нигде и никогда не обожествляла с такой полно - той все то, что она бралась сровнять с землей! Но к этому времени Барли уже приходилось выкрикивать свои кощунства зычным голосом, чтобы их можно было расслышать сквозь рев громкоговорителей, которые весь день лили потоки самовосхвалений на головы непросвещенных толп внизу.
     Наконец - и неизбежно - они добрались до двух павильонов, в которых разместилась ярмарка.
     - Справа от меня - издатели Мира, Прогресса и Доброй Воли, - объявил Барли тоном рефери на ринге. - Слева - сеятели фашистской империалистической лжи, порнографисты, отравители истины. Девять, десять. Аут!
     Они показали пропуска и вошли внутрь.

***

     Стенд новорожденного и географически темного издательства "Потомак и Блейр" стал хотя и небольшой, но вполне удовлетворительной сенсацией ярмарки. Любовно сотворенная Лэнгли эмблема "П. и Б." блистала между менее великолепной продукцией "Астрал пресс" и "Пэрбек медиа". Оформление, охарактеризованное зодчими Лэнгли как бьющее в нос, но со вкусом, было образцом мгновенного воздействия. Выставленные книги (многие, как принято, в виде макетов, еще не запущенных в производство) были изготовлены с той заботливой тщательностью во всех деталях, какую разведки неизменно уделяют своим фальшивкам. Единственный приличный кофе на ярмарке булькал в хитроумной кофеварке в комнатке за стендом. И наливала его Мэри-Лу, родная дщерь Лэнгли. Для избранных там отыскивался даже запретный стаканчик шотландского виски, облегчавший им дневные труды. Запрет, собственно, был наложен самими организаторами, ибо даже литературная подделка должна твориться трезвыми, как стеклышко, людьми.
     И Мэри-Лу с ее домотканой улыбкой школьницы и пышной юбкой из твида выглядела естественным продуктом солидной стороны Мэдисон-авеню. У кого достало бы проницательности разглядеть, что в нее вплетены и нити Лэнгли?
     И Уиклоу с его изысканной профессиональной речью был воплощением того быстроглазого молодого издательского работника на взлете, каких десятками штампуют в наши дни.
     А что до честного Джека Хензигера, он являл собой превосходный образец разбогатевшего флибустьера современной американской книготорговли. Он не делал секрета из своего прошлого. Нефтепроводы на Ближнем Востоке, гуманная помощь Афганистану, красная фасоль для горных племен в Таиланде, выращивающих опийный мак, - Хензигер и правда продавал все это, помимо того, что он побочно продавал Лэнгли. Но сердце его было отдано издательскому делу, и он сюда приехал доказать это.
     Барли же словно бы упивался фальшью. Он бросился в нее, точно она-то и была его давно утраченной реальностью: пожимал руки, принимал поздравления конкурентов и коллег, а потом около одиннадцати признался, что ему что-то не сидится на месте, и предложил Уиклоу обойти окопы, чтобы подбодрить бойцов.
     И они отправились. Барли нес охапку белых конвертов и всовывал их в избранные руки, веселыми воплями и приветствиями прокладывая себе дорогу в узких проходах, забитых посетителями и участниками.
     - Провалиться мне, если это не Барли Чертов Блейр, - донесся знакомый голос из-за витрины с иллюстрированными Библиями на самых разных языках. - Помнишь меня, а? Третий слева в норковых подштанниках в свои далекие скромные дни?
     - Спайки! Так они тебя снова впустили? - сказал Барли с искренним удовольствием и сунул ему конверт.
     - Ну, волноваться я буду, когда они меня не выпустят. А это, значит, твой престарелый батюшка?
     Барли познакомил его с талантливым редактором Уиклоу, и Спайки желтыми от никотина пальцами осенил его крестным знамением.
     Они пошли дальше - только чтобы сразу же наткнуться на Дэна Зеппелина. Дэн не разговаривал. Дэн загробным шепотом вовлекал вас в заговор, скрестив руки на груди и наклоняясь через стол.
     - Нет, вы мне ответьте, Барли, идет? Мы что - первопроходцы или хреновые сестры Митфорд? Ну, пусть кое-какие некниги в этом году идут как книги