льную спину Барли, вырисовывающуюся на фоне ночного Лиссабона. Потом раздается ужасающий звон, будто вдребезги разбилось несколько оконных стекол сразу, а после - шум водопада. Вполне можно было бы предположить, что Барли наконец-то вырвался на свободу, увлекая за собой португальские настенные тарелки и вычурные цветочные вазы. В действительности же весь этот шум возник только потому, что Барли обнаружил столик с напитками, бросил в хрустальный стакан три кубика льда и плеснул на них приличную порцию виски - всего в нескольких дюймах от микрофона, который Брок, с его неистребимой страстью к перестраховке, укрыл за одной из резных деревянных филенок.

Глава 4

     Он устроился в самом дальнем углу на жестком стуле боком к нам и наклонился над стаканом с виски, держа его обеими руками, вглядываясь в него, как великий мыслитель или, на худой конец, как мыслитель одинокий. Говорил он не с нами, а сам с собой, горячо и с глубоким презрением, почти не шевелясь и лишь иногда прихлебывая виски или дергая головой в подтверждение ему одному ведомых и в основном отвлеченных моментов своего рассказа. Он говорил с той смесью педантичности и неверия, с какой люди пытаются воссоздать какой-нибудь ужасный случай - смерть или автомобильную катастрофу: "Я, значит, стоял здесь, а вы там, а он вывернул вот оттуда".
     - На последней Московской книжной ярмарке. В воскресенье. В воскресенье не перед ярмаркой, после нее, - объяснил он.
     - В сентябре, - подсказал Нед, и Барли, повернув голову, пробормотал "спасибо", будто и в самом деле был благодарен, что его подгоняют. Потом сморщил нос, нервно поправил очки и продолжал.
     - Мы были измотаны, - сказал он. - Большинство участников отбыло еще в пятницу. Нас осталось всего ничего. Те, кто еще не разделался с подписанием контрактов или же просто не торопился домой.
     Он был обаятелен и занимал центр сцены. Трудно было не почувствовать к нему симпатию - ведь он был там совсем один. Трудно было удержаться от мысли: "Только по милости божьей туда идет он, а не я". Тем более что никто из нас не знал, куда он идет.
     - В субботу вечером мы напились, а в воскресенье всей компанией поехали в Переделкино в машине Джумбо. - И снова он словно бы должен был напомнить себе, что рассказывает это другим. - Переделкино - дачный поселок советских писателей, - объяснил он, будто никто из нас даже названия этого не слышал. - Дачи предоставляются им в пользование, пока они хорошо себя ведут. Союз писателей предоставляет все только своим членам - кто-то получает дачу, кто-то пишет лучше всего в тюрьме, а кто-то не пишет вовсе.
     - А кто такой Джумбо? - перебил Нед (редкий случай!).
     - Джумбо Олифант. Питер Олифант. Председатель правления "Люпус букс". Замаскированный шотландский фашист. Высокого ранга масон. Убежден, что нашел с Советами общий язык. Золотая карточка. - Вспомнив о Бобе, он повернул к нему голову: - Нет, не "Америкэн экспресс". А золотая карточка Московской книжной ярмарки, выданная русскими организаторами и свидетельствующая, какая он важная птица. Бесплатная машина, бесплатный переводчик, бесплатная гостиница, бесплатная икра. Джумбо родился не с серебряной ложкой, а с золотой карточкой во рту.
     Боб ухмыльнулся слишком уж широко, показывая, что принял шутку как надо. Вообще-то сердце у него было доброе, и Барли уловил это. Мне пришло в голову, что Барли принадлежит к тем людям, которые всегда распознают доброту, - сам он тоже не был способен скрыть собственную мягкость.
     - Ну, мы и поехали всем скопом, - продолжил Барли, возвращаясь к своим воспоминаниям. - Олифант из "Люпуса", Эмери из "Бодли хед". И девица из "Пенгуина", не помню, как ее зовут. Впрочем, нет - Магда! Черт подери, как это я мог забыть такое имя - Магда? И Блейр из "А. и Б.".
     - Ехали, как набобы, в дурацком лимузине Джумбо, - вспоминал Барли, выбрасывая из сундука памяти короткие фразы, точно старую одежду. - Обыкновенная машина нашему Джумбо не подходит, ему подавай здоровенную "Чайку" с будуарными занавесочками, без тормозов, со страхолюдным шофером, у которого изо рта воняет. Мы задумали взглянуть на дачу Пастернака, поскольку ходили слухи, что ее должны вскоре превратить в музей, хотя, по другим слухам, эти сукины дети решили попросту ее снести. Ну, и на его могилу заодно. Джумбо Олифант не сразу понял, что это еще за Пастернак, но Магда шепнула ему: "Живаго", а Джумбо видел фильм, - объяснил Барли.
     Они никуда не спешили, все, что им было нужно, - немного прогуляться и подышать деревенским воздухом. Но шофер Джумбо понесся по особой полосе, предназначенной для государственных лихачей в "Чайках", поэтому вместо часа они добрались туда за десять секунд, остановились в луже и пошлепали вверх по склону к кладбищу, все еще дрожа от благодарности за такую гонку.
     - Кладбище на холме среди деревьев. Шофер остался в машине. Шел дождь. Несильный, но он испугался за свой поганый костюм. - Барли умолк, словно пораженный чудовищным поведением водителя. - Сумасшедшая горилла, - буркнул он.
     У меня было ощущение, что Барли злился на себя, а не на шофера. Мне казалось, что я слышу целый самообвиняющий хор внутри Барли, и я пытался понять, слышат ли его другие. Внутри его прятались разные люди, которые действительно сводили его с ума.
     Волей случая, объяснил Барли, они попали туда в день, когда освобожденные массы явились на кладбище дружными толпами. Прежде, по его словам, там всегда было пустынно - только огороженные решетками могилы да деревья, от которых бросает в дрожь. Но в то сентябрьское воскресенье, когда в воздухе витали непривычные запахи свободы, у могилы собрались сотни две самых разномастных поклонников (когда настало время уходить, число их заметно увеличилось). Барли сказал, что могила утопала в цветах, и груда их росла и росла. Букеты передавали через головы.
     Потом началось чтение. Низенький замухрышка читал стихи. Крупногабаритная девица - прозу. Но тут паршивый самолетик пролетел над кладбищем так низко, что заглушил всех. Затем полетел обратно. И снова вернулся.
     - Уы-ы-ы! - завыл Барли, взмахивая длинными кистями. - Иу-у-у! - загундосил он с отвращением.
     Но самолет так же, как и дождь, не мог угасить энтузиазм толпы. Кто-то запел, толпа подхватила припев, и наконец самолет убрался, - видимо, горючее у него было на исходе. Но ощущение тогда было совсем другое, сказал Барли, ну, совершенно. Казалось, песня смела этого подлеца с неба.
     Пение становилось все громче, сильнее и мистичнее. Барли знал по-русски три слова, другие не знали ни одного. Что не помешало им запеть со всеми. А Магде - выплакать все глаза. А Джумбо Олифанту - с комком в горле громогласно поклясться, когда они спускались с холма, что он издаст все написанное Пастернаком до последнего слова, - и не только фильм, но и все остальное, провалиться ему на этом месте, и субсидирует издание из своего кармана, как только вернется в свой обшитый атласом замок в краю доков.
     - У Джумбо случаются такие приступы пылкого энтузиазма, - объяснил Барли с обезоруживающей улыбкой, возвращаясь к своим слушателям, но главным образом к Неду. - Иногда они длятся дольше минуты. - Он смолк, снова нахмурился, снял свои нелепые круглые очки, которые, казалось, не помогали, а мешали смотреть, и по очереди прищурился на каждого из нас, словно стараясь вспомнить, где он и что с ним происходит.
     Они еще не спустились с холма, сказал он, и все еще плакали, когда к ним подскочил тот же замухрышка и, держа сигарету около лица, как свечку, спросил их по-английски, не американцы ли они.
     И снова Клайв опередил всех нас. Его голова медленно поднялась. В начальственном голосе зазвучал металл:
     - Тот же? Какой "тот же замухрышка"? Такого не было.
     Барли, после столь неприятного напоминания о присутствии Клайва, вновь с отвращением сморщился.
     - Тот, который читал стихи, разве не ясно? - сказал он. - Стихи Пастернака у могилы. Он спросил, не американцы ли мы. Я ответил, что нет, слава богу, англичане.
     И тут я заметил, как, вероятно, и остальные, что Барли говорил от имени их всех, - не Олифант, Эмери или Магда, а Барли.
     Теперь Барли воспроизводил разговор дословно. Слух у него был как у дрозда-пересмешника: русский акцент - для Замухрышки, шотландское тявканье - для Олифанта. Он имитировал их манеру говорить очень естественно, словно не замечал.
     - Вы писатели? - спросил Замухрышка голосом, которым наделил его Барли.
     - Увы, нет. Всего лишь издатели, - ответил Барли своим голосом.
     - Английские издатели?
     - Мы приехали на Московскую книжную ярмарку. У меня угловой стендик, под вывеской "Аберкромби и Блейр", а это сам председатель правления "Люпус букс". Очень богатый тип. Обязательно получит к своему имени титул "сэр". Имеет золотую карточку и бесплатный доступ в бар. Все верно, Джумбо?
     Олифант заявил, что Барли болтает много лишнего. Но Замухрышка требовал еще и еще.
     - А можно поинтересоваться в таком случае, что привело вас к могиле Пастернака? - спросил он.
     - Мы попали туда случайно, - вновь вмешался Олифант. - Абсолютно случайно. Увидели толпу и подошли узнать, что происходит. Чистая случайность. Идемте.
     Но Барли не собирался уходить. Его разозлил тон Олифанта, сказал он, и молча смотреть, как жирный шотландский миллионер отмахивается от тощенького русского, он не собирался.
     - Нас привело то же, что и всех остальных, - ответил Барли. - Мы пришли поклониться великому писателю. И нам понравилось, как вы читали. Очень трогательно. Великолепная вещь. Первоклассная.
     - Вы уважаете Бориса Пастернака? - спросил Замухрышка.
     И снова вклинился Олифант, великий борец за гражданские права, которого Барли наделил хриплым голосом и перекошенным ртом:
     - У нас нет определенной позиции по отношению к Борису Пастернаку или любому другому советскому писателю, - сказал он. - Мы здесь гости. Только гости. У нас нет никакого мнения о внутренних делах Советского Союза.
     - Мы считаем, что он замечательный поэт, - сказал Барли. - Мирового масштаба. Звезда.
     - А почему? - осведомился Замухрышка, провоцируя конфликт.
     Барли и просить не надо было. Пусть он вовсе не был стопроцентно убежден, что Пастернак действительно такой уж гений, каким его объявляют, сказал он. Пусть он, наоборот, полагал, что Пастернака сильно перехваливают. Это было мнение издателя, а здесь шла война.
     - Мы уважаем его талант и его творчество, - ответил Барли. - Мы уважаем его гуманность. Мы уважаем его семью и его высочайшую культуру. И в-десятых, или в каких там еще, мы уважаем его способность трогать русские сердца, хотя его и затравила свора оголтелых бюрократов - возможно, тех же самых сволочей, которые наслали на нас этот самолет.
     - А вы можете его процитировать? - спросил Замухрышка.
     Барли смущенно объяснил нам, что память у него очень цепкая.
     - Я прочитал ему первое четверостишие "Нобелевской премии". Я решил, что оно удивительно уместно после полетов этого гнусного самолета.
     - Пожалуйста, прочтите его нам, - сказал Клайв таким тоном, словно проверке подлежало решительно все.
     Барли забормотал, и мне пришло в голову, что на самом деле он очень застенчив:

     Я пропал, как зверь в загоне.
     Где-то люди, воля, свет,
     А за мною шум погони.
     Мне наружу хода нет.

     Замухрышка слушал и, хмурясь, сосредоточенно смотрел на горящую сигарету, сказал Барли, и на миг ему показалось, что они действительно нарвались на провокацию, как опасался Олифант.
     - Если вы так уважаете Пастернака, так почему бы вам не пойти со мной и не познакомиться с моими друзьями? - предложил Замухрышка. - Мы писатели. И у нас здесь дача. Для нас будет большой честью побеседовать с известными английскими издателями.
     Стоило Олифанту услышать первую часть его речи, как с ним чуть родимчик не приключился, сказал Барли. Джумбо досконально знал, что значит принимать приглашения незнакомых русских. Он был в этих делах просто эксперт. Он знал, как они заманивают человека в ловушку, одурманивают наркотиком, шантажируют непристойными фотографиями, вынуждают вас уйти с поста председателя правления и оставить вся - кую надежду на титул баронета. К тому же он как раз вел переговоры с ВААПом о престижных совместных изданиях и вовсе не хотел, чтобы его видели в обществе нежелательных элементов. Олифант прогремел все это на ухо Барли таким театральным шепотом, будто считал, что Замухрышка глух как пень.
     - И в любом случае, - торжествующе закончил Олифант, - льет дождь. И сколько может ждать машина?
     Олифант посмотрел на часы. Девица Магда посмотрела себе под ноги. Молодчик Эмери посмотрел на девицу Магду и подумал, что это еще далеко не самое худшее, чем можно занять в Москве вторую половину воскресенья. Но Барли, по его словам, еще раз взглянул на незнакомца и решил, что тот ему нравится. Ни на девицу, ни на приставку "сэр" к своему имени он не претендовал. Он уже решил, что предпочтет, чтобы его сфотографировали голым с любым числом русских шлюх, чем одетым, но под руку с Джумбо Олифантом. Поэтому он отправил их восвояси в лимузине Джумбо, а сам остался с незнакомцем.
     - Нежданов, - внезапно объявил Барли безмолвной комнате, сам себя перебивая. - Я запомнил его фамилию. Нежданов. Драматург. Руководил одним из театров-студий, ни одной из своих пьес поставить не мог.
     Заговорил Уолтер. Его высокий голос нарушил внезапное затишье.
     - Дорогой мой мальчик, Виталий Нежданов - новейший герой дня. Через пять недель у него в Москве три премьеры одноактных пьес, и все возлагают на них самые невероятные надежды. Не то чтобы он хоть чего-нибудь стоил, но об этом нам упоминать не разрешается, ибо он диссидент. То есть был им.
     Впервые с тех пор, как я увидел Барли, его лицо стало неизъяснимо счастливым, и у меня возникло чувство, что наконец-то передо мной он настоящий, не скрытый облаками.
     - Нет, это замечательно! - с искренним удовольствием воскликнул он, как человек, способный радоваться успеху другого. - Фантастика! Как раз то, что требовалось Виталию. Спасибо, что сказали, - произнес он, внезапно молодея.
     Потом его лицо снова потемнело, и он начал прихлебывать виски маленькими глоточками.
     - Ну вот, так мы все и собрались, - не слишком понятно пробормотал он. - Чем больше, тем веселее. Познакомьтесь с моей двоюродной сестрой. Возьмите колбаски. А его глаза, я заметил, как и его слова, утратили ясность, устремились вдаль, как будто он уже готовился к тяжелому испытанию.
     Я обвел взглядом стол. Улыбающийся Боб. Боб будет улыбаться и на своем смертном одре, но с прямотой старого бойскаута. Клайв в профиль: лицо как лезвие топора и примерно столь же глубокомысленное. Уолтер - в вечном движении: откинув умную голову, Уолтер накручивает на гибкий указательный палец прядь волос, ухмыляется, глядя на резной потолок, ерзает и исходит потом. И Нед, лидер, - способный, изобретательный Нед, Нед - полиглот и воин, умеющий действовать и планировать, он сидит, как сел вначале, готовый к бою, и ждет сигнала атаки. Некоторые люди несут в себе проклятие вечного служения, размышлял я, глядя на него, - ведь неизбежен день, когда служить им будет нечему.

***

     Большой, несуразный дом, продолжал Барли все в том же телеграфном стиле. Обшит деревом. Вроде английских загородных домов начала века. Резные веранды, заросший сад, березовая роща. Подгнившие скамейки, пылающие поленья, запах крикетного поля в дождливый день, плющ. Человек тридцать, в основном мужчины, сидят и стоят в саду, жарят, пьют, не обращая внимания на дождь, совсем как англичане. Вдоль дороги - жуткие драндулеты, совсем как английские машины до того, как самодовольные тэтчеровские свиньи взяли на абордаж государственный корабль. Приятные лица, выразительные голоса - литературная номенклатура. Входит Нежданов, ведя за собой Барли. Никто даже головы не повернул.
     - Хозяйка - поэтесса, - сказал Барли. - Тамара, фамилии не разобрал. Седые волосы, веселая. Муж - редактор научного журнала. Нежданов - его свояк. Каждый там был кому-то шурин, зять или свояк. Литература там - сила. Если у вас есть голос и вам дадут им воспользоваться, то слушать вас будут.
     Прихотливая память Барли разделила дальнейшее на три части. Обед, который начался примерно в половине третьего, - дождь как раз кончился. Вечер, который начался сразу после обеда. И, как он выразился, последний эпизод, когда произошло то, что произошло, который пришелся, насколько нам удалось понять, на смутные часы между двумя и четырьмя утра, когда, пользуясь словами Барли, он безболезненно парил между полной нирваной и темным беспамятством.
     Перед обедом Барли курсировал между группками - сначала с Неждановым, а потом в одиночестве - и трепался со всеми желающими.
     - Трепался? - подозрительно повторил Клайв, как будто услышал про какой-то новейший порок.
     Боб поспешил перевести.
     - Болтал, Клайв, - объяснил он обычным дружеским тоном. - Болтал за рюмкой. Ничего дурного.
     А когда позвали обедать, они расселись за дощатым столом: Барли - у одного конца, Нежданов - у другого, а между ними - бутылки белого грузинского вина, и все рассуждали на лучшем своем английском языке о том, может ли истина быть истиной, если она неудобоварима для так называемой великой пролетарской революции; и следует ли нам вернуться к духовным ценностям наших предков; и оказывает ли перестройка положительное влияние на жизнь простого народа; а если вы действительно хотите узнать, что неладно в Советском Союзе, то нет лучшего способа выяснить это, чем попытаться отправить холодильник из Новосибирска в Ленинград.
     К моему тайному раздражению, Клайв снова его перебил. Как человек, которому наскучили не относящиеся к делу подробности, он пожелал узнать имена. Барли хлопнул себя ладонью по лбу, забыв враждебность, которую вызывал в нем Клайв:
     - Имена, Клайв, господи! Один - преподаватель Московского государственного университета, только его фамилию я не уловил. Еще один, занимается химией, - сводный брат Нежданова, они называли его "Аптекарь". Кто-то из Академии наук, какой-то Грегор, только я не удосужился узнать его фамилию, а чем он занимается - и подавно.
     - За столом были женщины? - спросил Нед.
     - Две, но обе не Кати, - сказал Барли, и его сообразительность произвела на Неда видимое впечатление, как, впрочем, и на меня.
     - Но ведь там был кто-то еще, не так ли? - предположил Нед.
     Барли медленно выпрямился, выпил и, зажав стакан между коленями, вновь наклонился, втягивая носом мудрость его содержимого.
     - Да-да, конечно, там был кто-то еще, - согласился он. - Всегда ведь находится кто-то еще, не правда ли? - загадочно добавил он. - Не Катя. Кто-то другой.
     Его голос изменился. В чем именно - я понять не мог. Голос зазвучал резче. Оттенок сожаления или раскаяния? Я ждал, как и все остальные. По-моему, уже тогда все мы почувствовали, что на горизонте появляется что-то необычное.
     - Худой бородач, - продолжал Барли, вглядываясь в темноту, будто наконец-то его разглядел. - Высокий. Темный костюм, черный галстук. Впалые щеки. Наверное, поэтому и отрастил бороду. Рукава коротковаты. Черные волосы. Пьяный.
     - У него была фамилия? - спросил Нед.
     Барли все еще смотрел куда-то в полумрак, описывая то, чего никто из нас не видел.
     - Г„те, - наконец произнес он. - Как у поэта. Все они там звали его Г„те. Познакомьтесь с нашим знаменитым писателем Г„те. Возраст неопределенный - можно дать и пятьдесят, можно и восемнадцать. Худенький, как мальчишка. Красные пятна на скулах. И эта борода.
     Вот тут-то, как позже заметил Нед, когда проигрывал нам пленку, операция "Дрозд", фигурально выражаясь, и расправила крылья. Момент этот не был отмечен ни благоговейным молчанием, ни чьим-то судорожным вздохом. Наоборот, Барли выбрал именно его, чтобы расчихаться, - первый приступ из многих за то время, пока мы с ним общались. Сначала отдельные выстрелы, слившиеся затем в грандиозный залп. А потом приступ медленно