. Ну, пусть кое-какие неписатели выпущены из тюрем. Подумаешь! Вот я нынче утром подхожу к моему собственному стенду, а какая-то жопа забирает книги с моих полок. "Разрешите задать вам личный вопрос? - говорю я. - Какого хрена вам тут надо?" - "Приказ", - заявляет он и конфискует шесть книг. Мери Эмблсайд - хреновое "Черное сознание в песне и слове". Приказ! Нет, вы мне скажите, Барли, кто такие мы? И кто такие они? И что, по их мнению, они перестраивают, когда ничего и построено не было? Как можно перестроить труп?
     В "Люпус букс" их отослали в кафе, где Сам Наш Президент, только что посвященный в рыцари сэр Питер Олифант обдурил даже русских, закрепив за собой столик. Надпись по-русски и по-английски на листе бумаги подтверждала его триумф. Последним предостережением для скептиков служили скрещенные флажки Великобритании и Советского Союза. В обрамлении переводчиков и высокопоставленных чиновников сэр Питер растолковывал те многочисленные выгоды, которые получит Советский Союз, субсидируя его щедрые покупки у советских издательств.
     - Да это же сам граф! - вскричал Барли, вручая ему конверт. - А где графская корона?
     Но именитость продолжала свои рассуждения, даже не поведя пыльной от седины бровью.
     На стенде Израиля царил вооруженный мир. Темная очередь соблюдала порядок и хранила молчание. Привалившись к стенам, стояли молодые люди в джинсах и кроссовках. Лев Абрамович был седовлас и подавляюще высок. В свое время он служил в Ирландском гвардейском полку.
     - Лев! Ну, как там Сион?
     - Может, мы побеждаем, а может, счастливый конец перенесен в начало, - ответил Лев, засовывая в карман взятый у Барли конверт.
     Из Израиля Уиклоу следом за Барли затрусил к павильону Мира, Прогресса и Доброй Воли, где нельзя уже было долее сомневаться ни в массированном историческом сдвиге, ни в том, кто этот сдвиг совершает.
     Каждый плакат, каждый свободный кусочек стены пронзительно провозглашал новое Евангелие. На каждом стенде каждой республики мысли и произведения уже не нового пророка, изображенного в таком ракурсе, что родимое пятно исчезало, а подбородок был вздернут, соседствовали с наследием его бесцветного учителя - Ленина. У стенда ВААПа, где Барли и Уиклоу пожали несколько рук, а Барли избавился от целой партии конвертов, речи вождя в глянцевых переплетах, переведенные на английский, французский, испанский и немецкий, производили вполне отразимое впечатление.
     - И сколько еще придется нам терпеть эту липу, Барли? - спросил вполголоса белобрысый сотрудник одного из московских издательств, когда они поравнялись с ним. - Когда же нас вновь примутся угнетать, чтобы мы стали всем довольны? Если наше прошлое - ложь, кто поклянется, что и наше будущее не окажется ложью?
     Они шли от стенда к стенду - Барли лидировал, Барли здоровался, Уиклоу следовал за ним.
     - Иосиф! Рад вас видеть. Вот вам конверт. Только не проглотите его залпом.
     - Барли! Дружище! Разве вам не передали моей записки? А может, я ее и не оставлял?
     - Юрий! Рад вас видеть. Вот вам конверт.
     - Вечерком загляните выпить, Барли! Придет Саша. И Роза. У Руда завтра концерт, так что он хочет остаться трезвым. Вы слышали про писателей, которых выпустили? Это же потемкинская деревня. Их выпускают, дают наесться досыта, предъявляют публике и снова сажают до будущего года. Идите-ка сюда. Я продам вам пару книжек, чтобы позлить Западнего.
     Сперва Уиклоу не понял даже, что они добрались до цели. Он увидел среди выцветших флагов знамя с золотыми буквами, вышитыми на красном бархате. Он услышал вопль Барли: "Катя, где вы?" Но ничто не объясняло, кому принадлежит этот стенд: возможно, оформление еще не было завершено. Он увидел обычные неудобочитаемые книги о развитии сельского хозяйства Украины и народных грузинских танцах, издыхаюшие на полках от тягот предыдущих выставок. Он увидел обычных пять-шесть широкобедрых женщин, стоящих словно в ожидании поезда, и низенького небритого мужчину, который, держа перед собой сигарету, точно волшебную палочку фокусника, впивался хмурым взглядом в табличку с фамилией на лацкане у Барли.
     "Назьян, - прочел, в свою очередь, Уиклоу. - Григорий Тигранович. Старший редактор издательства "Октябрь"".
     - Полагаю, вы ищете мисс Катю Орлову? - спросил Назьян у Барли по-английски и поднял сигарету еще выше, словно для того, чтобы она не заслоняла от него собеседника.
     - И еще как! - с жаром ответил Барли, и две-три женщины сочувственно улыбнулись.
     По лицу Назьяна расползлась парализующе-учтивая улыбка. Выписав сигаретой замысловатый вензель в воздухе, он отступил в сторону, и Уиклоу узнал со спины Катю, которая беседовала с двумя миниатюрными азиатками - бирманками, решил он. Но тут инстинкт заставил ее обернуться, она посмотрела на Барли, потом на Уиклоу, потом снова на Барли, и ее лицо озарила чудесная улыбка.
     - Катя! Потрясающе, - робко произнес Барли. - Как ребятишки? Остались в живых?
     - Спасибо! Они прекрасно себя чувствуют.
     Под взглядами Назьяна, его сотрудниц и Уиклоу Барли вручил ей приглашение на званый вечер в честь гласности и рождения фирмы "Потомак и Блейр".
     - Да, кстати, во второй половине дня я, может быть, покину этот вихрь веселья, - сказал Барли, когда они возвращались в павильон Запада. - Вы с Джеком и Мэри-Лу уж как-нибудь сами справляйтесь. А я обедаю с прекрасной дамой.
     - Мы с ней знакомы? - спросил Уиклоу, и оба засмеялись.
     Она жива и здорова, радостно думал Барли. Если что-то и происходит, ее это еще не коснулось.

***

     В какой мере мы знали или догадывались о чувстве Барли к Кате? Со столь скрупулезно прослеживаемой и контролируемой операцией любовь сочеталась плохо и внушала нам что-то вроде робости.
     В своей личной жизни Уиклоу усердно искал легких связей, но на личную жизнь Барли взирал глазами пуританина. Возможно, по молодости он не верил в страсть зрелых лет. Уиклоу полагал, что Барли просто увлекся в очередной неисчислимый раз. Люди в возрасте Барли не влюбляются.
     Хензигер, примерно ровесник Барли, считал секс невоспетой привилегией людей, ведущих двойную жизнь, и ни на миг не усомнился в том, что Барли, с его прямолинейной честностью, возложит на алтарь долга и свое тело. Подобно Уиклоу, хотя по иным причинам, он не нашел ничего странного в нежности Барли к Кате, а для операции так даже счел ее желательной.
     Ну, а в Лондоне? Четкой точки зрения там не существовало. На острове Брейди наговорил много всякого, но атака Брейди была отбита, а его совет оставлен без внимания.
     Ну, а Нед? У Неда была жена, столь же дисциплинированная, как и он сам, и тоже не разбуженная. Нед говаривал с сочувственно-грустной улыбкой: какой джо в трудной стране устоит перед хорошенькой женщиной, если в столкновении со всем миром он обретает в ней опору?
     Боб, Шеритон и Джонни - все, хотя и по-разному, пришли, видимо, к выводу, что частная жизнь Барли и его склонности настолько мелкотравчаты, что их нет надобности включать в уравнение.
     А Палфри? Что думал старик Палфри, забегавший на Гроувенор-сквер при всякой возможности, а если ее не было, звонивший Неду с вопросом: "Ну, как там мальчик?"
     Палфри думал о Ханне. Той Ханне, которую он любил и все еще любит, как способен любить только трус. Той Ханне, чья улыбка когда-то была такой же чудесной и теплой, как у Кати. "Ты хороший человек, Палфри, - с жутким самообладанием говорит она в те дни, когда пытается меня понять. - Ты найдешь выход. Может быть, не теперь, но все равно найдешь". И Палфри его нашел, как не найти! Он ссылался на профессиональную этику, столь удобную этику, согласно которой молодой нотариус, виновный в прелюбодеянии, тем самым теряет всякую возможность предпринять какие-либо шаги. Он ссылался на детей (ее и его) - это коснется стольких людей, дорогая! Он ссылался на узы брака - как они смогут обойтись без нас, дорогая? Дерек же сам себе яйца не сварит? Он ссылался на партнерство в фирме, а когда этому партнерству пришел конец, зарыл свою глупую голову в песок потаенной пустыни, где никакая Ханна уже никогда не сможет ему угрожать. И у него хватило духу сослаться на долг. Служба никогда не простит мне неопрятного развода, дорогая. Своему юрисконсульту? Да никогда!
     И еще я вспомнил остров, тот вечер, когда мы с Барли стояли на галечном пляже и смотрели, как по серой зыби Атлантики на нас катится вал морского тумана.
     "Они же никогда ее не выпустят, верно? - сказал Барли. - Не выпустят, если что-нибудь пойдет не так".
     Я промолчал, да он, полагаю, и не ждал от меня ответа, но он был прав. Она, чистейшей воды советская гражданка, совершила чистейшей воды советское преступление. А до категории тех, кого обменивают, она далеко не дотягивала.
     "И в любом случае детей она ни за что не оставит", - сказал он, подтверждая собственные сомнения.
     Некоторое время мы смотрели через океан - он на Катю, а я на Ханну, которая тоже ни за что не оставила бы своих детей, а хотела взять их с собой и сделать честного человека из поденщика на полях юриспруденции, который спал с женой своего старшего партнера.

***

     - Реймонд Чандлер! - возопил дядя Матвей из глубин любимого кресла, перекрикивая соседские телевизоры.
     - Потрясающе, - сказал Барли.
     - Агата Кристи!
     - Ну, как же! Агата.
     - Дэшил Хэммет! Дороти Сейерс, Джозефина Тей.
     Барли сидел на диване, где его устроила Катя. Комната была крохотная. Раскинув руки, он, пожалуй, мог бы одновременно коснуться противоположных стен. Застекленная горка в углу хранила семейные реликвии. Катя уже познакомила его с ними. Керамические кружки, подарок ко дню ее свадьбы от одного ее друга, который сам их изготовил, поместив в медальоны портреты жениха и невесты. Ленинградский кофейный сервиз, уже разрозненный, некогда собственность дамы в деревянной рамке на верхней полке. Старинная коричневатая фотография безупречно толстовской пары: он - бородатый и очень внушительный, в накрахмаленном белом воротничке, она - в шляпке и с муфтой.
     - Матвей без ума от английских детективных романов! - крикнула Катя из кухни, где завершала последние приготовления.
     - Как и я, - ответил Барли, уклоняясь от истины.
     - Он говорит вам, что при царях они запрещались. Уж цари не потерпели бы подобного вторжения в систему их сыска. Водка у вас еще есть? Только Матвею, пожалуйста, больше не наливайте. И обязательно съешьте что-нибудь. В отличие от вас, на Западе, мы не алкоголики. Не пьем без закуски.
     Делая вид, будто ему интересно посмотреть ее книги, Барли вышел в тесный коридорчик, откуда мог ее видеть. Джек Лондон, Хемингуэй и Джойс, Драйзер и Джон Фаулз, Гейне, Ремарк и Рильке. Близнецы переговаривались в ванной. Он смотрел на нее сквозь открытую дверь кухни. Ее движения, нарочито неторопливые, словно бы оставались вне времени. Она вновь стала русской, подумал он. Когда что-то ладится, она благодарна. А если не ладится - такова жизнь. Матвей весело ораторствовал в комнате.
     - О чем он говорит теперь? - спросил Барли.
     - О блокаде.
     - Я люблю вас.
     - Ленинградцы отказывались признать, что потерпели поражение. - Она лепила пирожки с начинкой из печени и риса. Ее руки на мгновение замерли, а потом вновь отщипнули кусок теста. - Шостакович продолжал творить, хотя чернила замерзали в чернильнице. Писатели продолжали писать романы, и можно было каждую неделю пойти послушать новую главу, если только вы знали, в какой подвал спуститься.
     - Я люблю вас, - повторил он. - Все мои неудачи подготовляли встречу с вами. Это факт.
     Она резко выдохнула воздух. Они молчали, на мгновение перестав слышать и добродушный монолог Матвея в комнате, и плеск воды в ванной.
     - Что еще он говорит? - спросил затем Барли.
     - Барли... - начала она протестующе.
     - Ну, пожалуйста. Переведите мне, что он говорит.
     - С юга немцы были всего в четырех километрах от города. По окраинам они стреляли из пулеметов и били из орудий по центральным районам. - Она вручила ему салфетки, ножи с вилками и пошла следом за ним в комнату. - Двести пятьдесят граммов хлеба рабочим, всем остальным по сто двадцать пять. Что, вас правда так заинтересовал Матвей или вы, по обыкновению, притворяетесь из вежливости?
     - Это зрелая, неэгоистичная, абсолютная, упоительная любовь. Я никогда в жизни ничего похожего не испытывал. И решил, что первой узнать об этом должны вы.
     Матвей сиял на Барли улыбкой беспредельного обожания. В нагрудном кармане поблескивала его новая английская трубка. Катя посмотрела Барли в глаза, попробовала засмеяться, помотала головой - не в знак отрицания, а чтобы очнуться. Из ванной в халатиках вылетели близнецы и повисли на Барли. Катя усадила их за стол, во главе которого поместила Матвея. Барли сел рядом с ней, а она начала разливать щи. Всячески демонстрируя свою силу, Сергей извлек пробку из бутылки с вином, но Катя согласилась выпить только полрюмки, а Матвею не разрешалось ничего, кроме водки. Анна выскочила из-за стола, чтобы показать ему картинку, которую нарисовала, побывав в Тимирязевской академии: лошади, настоящее пшеничное поле, растения, которые не погибают под снегом. Матвей рассказывал про старика в механической мастерской через дорогу, и опять Барли потребовал, чтобы ему переводили дословно.
     - Матвей говорит про знакомого старика, друга моего отца, - объяснила Катя. - Он работал в механической мастерской. И когда совсем обессилел от голода, начал привязывать себя к станку, чтобы не упасть. Так Матвей с моим отцом и нашли его - уже мертвым. Привязанным к станку. Замерзшим. Матвей, кроме того, хочет, чтобы вы узнали, что сам он носил светящийся значок, - Матвей гордо указал на свитере, где именно, - чтобы не сталкиваться с приятелями, когда они в темноте ходили с ведрами на Неву за водой. Вот так. А теперь довольно про Ленинград, - твердо сказала она. - Вы были очень добры, Барли. Как обычно. Надеюсь, искренне.
     - В жизни я не был более искренним.
     Барли как раз произносил тост за здоровье Матвея, когда телефон у дивана зазвонил. Катя вскочила, но ее опередил Сергей. Он прижал трубку к уху и прислушался, потом положил ее на рычаг, мотнув головой.
     - Вечно попадают не туда, - сказала Катя и раздала тарелки для пирожков.

***

     Существовала только ее комната. Существовала только ее кровать.
     Дети уже легли, и Барли слышал, как они посапывают во сне. Матвей расположился на раскладушке в другой комнате и унесся в сновидениях в Ленинград. Катя сидела, выпрямившись, Барли сидел рядом с ней, держал ее руку в своих и вглядывался в ее лицо на фоне незанавешенного окна.
     - Я и Матвея люблю, - сказал он.
     Она кивнула и усмехнулась. Он провел костяшками пальцев по ее щеке и обнаружил, что она плачет.
     - Просто по-другому, чем вас, - объяснил он. - Я люблю детей, дядюшек, собак, кошек и музыкантов. Весь Ноев ковчег на моей личной ответственности. Но вас я люблю так глубоко, что мне стыдно говорить об этом. Я был бы очень рад, если бы мы нашли способ заставить меня замолчать. Я смотрю на вас, и меня просто тошнит от звука собственного голоса. Изложить вам это в письменной форме?
     Он зажал ее лицо в ладонях, повернул к себе и поцеловал. Потом нежно наклонил ее, так что она легла головой на подушку, и снова поцеловал, сперва в губы, а после - в сомкнутые влажные ресницы, а она обняла его и притянула к себе. Потом оттолкнула, вскочила и пошла взглянуть на близнецов. Вернувшись, она закрыла дверь своей спальни на задвижку.
     - Если дети постучат, вы должны одеться, и мы будем очень серьезными, - предупредила она, целуя его в губы.
     - Можно мне сказать им, что я вас люблю?
     - Пожалуйста, только я не переведу.
     - А вам можно?
     - Только если очень тихо.
     - А вы переведете?
     Она больше не плакала. Она больше не улыбалась. Черные разумные глаза - ищущие, как и его собственные. Объятия без всяких оговорок - ни тайных условий, ни примечаний мелким шрифтом под соглашением.

***

     Никогда еще я не видел Неда в таком настроении. Он превратился в Кассандру собственной операции, и его упрямый стоицизм только мешал принять всерьез овладевшие им дурные предчувствия. Он сидел в оперативном кабинете за своим столом, словно председатель военно-полевого суда, а Шеритон уютно расположился рядом, как оживший плюшевый медвежонок в человеческий рост. А когда в безрассудном порыве я повел Неда в "Коннот", куда иногда заходил с Ханной, и, чтобы облегчить ожидание, накормил его чудесным обедом в гриль-баре, мне все-таки не удалось заглянуть за маску его самообладания.
     Ведь, сказать правду, его пессимизм действовал на меня крайне угнетающе. Я сидел на качелях. Клайв и Шеритон вознеслись вверх на одном конце, другой Нед мертвым грузом прижимал к земле. А поскольку я не слишком склонен принимать твердые решения, то наблюдать, как человек, обычно сосредоточенно целеустремленный, смиряется с остракизмом, было особенно тяжело.
     - Вам чудятся привидения, Нед, - сказал я далеко не так убежденно, как Шеритон. - В своих предположениях вы зашли куда дальше, чем остальные могут хотя бы помыслить. Ну, хорошо, операция больше не ваша. Но отсюда еще не следует, что произошло полное крушение. А ваш кредит... ну, несколько убывает.
     - Окончательный и исчерпывающий список, - опять повторил Нед, как будто эти слова ему внушили под гипнозом. - Почему окончательный? Почему исчерпывающий? Ответьте мне. Когда Барли виделся с ним в Ленинграде, Дрозд отказался взять даже предварительный наш вопросник. Он швырнул его Барли в лицо. И вот теперь он просит у нас разом весь список. Просит сам. Окончательный список. Большой шлем. Мы должны составить его с субботы на воскресенье. После этого Дрозд не станет отвечать ни на какие вопросы серых людей. "Это ваш последний шанс", - говорит он. Почему?
     - Но взгляните с другой стороны, - потребовал я настойчивым шепотом, когда официант принес нам второй графинчик бесценного кларета. - Пусть так. Они обработали Дрозда. Он засвечен. Марионетка в их руках. Так почему же они обрывают дело? Почему не подождать и хорошенько не поиграть с нами? На их месте вы бы продолжали. Вы бы не предъявили нам ультиматума, не установили бы жесткие сроки.
     Его ответ в полной мере оплатил самый лучший и самый дорогой обед, каким я когда-либо угощал сослуживца.
     - Возможно, и предъявил бы, и установил бы, - сказал он. - Будь я русским.
     - Почему же?
     Слова его прозвучали тем страшнее, что произнес он их свинцово-бесстрастным тоном.
     - Потому что его, возможно, уже нельзя никому показывать. Возможно, он не способен говорить. Или взять в руки нож и вилку. Или посыпать соль на своего жареного рябчика. Быть может, он дал пару добровольных показаний о своей прелестной любовнице в Москве, которая не имела ни малейшего представления - ну, абсолютно ни малейшего - о том, что она делала. Он, быть может...
     На Гроувенор-сквер мы вернулись пешком. Барли ушел из квартиры Кати в полночь по московскому времени и вернулся в "Меж", где в вестибюле его поджидал Хензигер, всецело углубленный в рукопись.
     Барли был в прекрасном настроении, но ничего нового сообщить не мог. Чисто семейный вечер, сказал он Хензигеру, хотя и очень приятный. А посещение больницы не отменяется, добавил он.
     Весь следующий день - ничего. Пробел. Шпионаж - это ожидание. Шпионаж - это выматывающая тревога, пока ты наблюдаешь, как Нед впадает в прострацию. Шпионаж - это Ханна у тебя в квартире в Пимлико между четырьмя и шестью, когда она берет уроки немецкого, бог знает зачем. Шпионаж - это имитирование любви и чтобы она вернулась домой и вовремя подала милому Дереку его ужин.

Глава 15

     Они ехали в Володином автомобиле, который она взяла на вечер. Он должен был ждать ее ровно в девять у станции метро "Аэропорт", и ровно в девять рядом с ним остановилась "Лада".
     - Напрасно ты настоял на этом, - сказала Катя.
     Над ними светились окна домов-башен, но улицы уже окутала угрожающая атмосфера комендантского часа.