кцию "Октября". Они договариваются о встрече в 20 час. 15 мин. в "Одессе". Продолжение.
     13 час. 20 мин. - внештатники следовали за Катей до дома ј 14 на такой-то улице. Она оставила письмо в доме, который выглядит нежилым. Фотографии высылаются с первой же диппочтой. Продолжение.
     20 час. 18 мин. - Катя явилась в гостиницу "Одесса". Барли и Катя разговаривают в буфете. Уиклоу и внештатник ведут наблюдение. Продолжение.
     21 час. 05 мин. - Катя покидает "Одессу". Краткое содержание разговора прилагается. Пленки высылаются с первой же диппочтой. Продолжение.
     22 час. 00 мин. - Катя пообещала Барли позвонить в ближайшие часы. Продолжение.
     22 час. 50 мин. - Катю проследили до такой-то больницы. Уиклоу и внештатник ведут наблюдение. Продолжение.
     23 час. 25 мин. - Кате звонят в больницу по неиспользуемому телефону. Разговаривает три минуты двадцать секунд. Продолжение".
     И вдруг - продолжения нет.
     Шпионаж - это нормальность, доведенная до крайности. Шпионаж - это ожидание.
     - Клайв Безиндийский сегодня принимает?  - спросил Нед так, словно мое присутствие ему о чем-то напомнило.
     Я ответил, что Клайв весь вечер проводит в своих апартаментах. День он проторчал в американском посольстве и сообщил мне, что собирается сидеть у телефона.
     У меня была машина, поэтому мы вместе поехали в Управление.
     - Вы этот чертов документ видели? - спросил меня Нед, постукивая по папке, лежащей у него на коленях.
     - Какой чертов документ?
     - Допуск к Дрозду. Список лиц, читающих материалы Дрозда, и их сатрапов.
     Я из осторожности не высказал никакого мнения. О том, до чего зол бывает Нед в ходе операции, ходили легенды. Над дверью кабинета Клайва горела зеленая лампочка, что означало: входи, если посмеешь. Буквы на медной дощечке с надписью: "Заместитель" сверкали ярче продукции Королевского монетного двора.
     - Черт возьми, Клайв, что произошло с допуском? - спросил его, размахивая списком, Нед, едва мы вошли. - Мы даем Лэнгли уйму сверхсекретных непроверенных материалов, и они за одну ночь навербовали столько нянек, что ни у одного дитяти глаз не хватит. Это что - Голливуд? У нас там всего один джо. И еще перебежчик, о котором нам ничего не известно.
     Клайв разгуливал по золотистому ковру. Когда он спорил с Недом, у него была манера поворачивать к нему все тело, как игральную карту. Так он сделал и теперь.
     - Значит, вы считаете, что допуск к Дрозду слишком широк? - спросил он прокурорским тоном.
     - Да, как и вам бы следовало. И Расселу Шеритону. Что это еще, черт возьми, за "отдел Пентагона по научным связям"? А что такое "группа научных советников при Белом доме"?
     - А по-вашему, я должен был потребовать, чтобы Дроздом занимался только их внутриведомственный комитет? И одни руководители, без сотрудников и помощников? Я вас правильно понял?
     - Если вы считаете, что зубную пасту можно втянуть обратно в тюбик, то да.
     Клайв сделал вид, будто рассматривает вопрос по существу. Но я, как и Нед, знал, что Клайв ничего по существу не рассматривает. Он рассматривал, кто за то или иное, а кто против. Потом рассматривал, кого выгоднее иметь союзником.
     - Во-первых, ни один из высокопоставленных джентльменов, которых я упомянул, не в состоянии разобраться в материалах Дрозда без квалифицированной помощи, - продолжал Клайв своим безжизненным голосом. - Либо мы предоставим им бродить в потемках, либо примем и их щупальца со всеми вытекающими из этого последствиями. То же относится и к их контрразведке, и к экспертам флота, армии, ВВС и Белого дома.
     - Это говорит Рассел Шеритон или вы? - осведомился Нед.
     - Как мы можем требовать, чтобы они не привлекали специалистов, одновременно предлагая им столь невероятно сложный материал? - не отступал Клайв, ловко обойдя вопрос Неда. - Если Дрозд действительно то, чем кажется, им потребуется вся помощь, которую они только могут получить.
     - Если, - повторил Нед, вспыхивая. - Если он действительно то! Господи, Клайв, да вы хуже, чем все они. В списке двести сорок человек, и у каждого жена, любовница и пятнадцать лучших друзей.
     - А во-вторых, - продолжил Клайв, когда мы уже забыли, что было какое-то "во-первых", - здесь распоряжается не наша разведка. А Лэнгли. - Он повернулся ко мне, прежде чем Нед успел открыть рот. - Палфри! Подтвердите. Согласно нашему договору с американцами об обмене материалами мы предоставляем Лэнгли приоритет в вопросах стратегии, верно?
     - В стратегических вопросах мы полностью зависим от Лэнгли, - признал я. - Они сообщают то, что считают нужным. Взамен мы обязаны передавать им все, что добываем. Обычно это немного, но таковы условия договора.
     Клайв внимательно меня выслушал и одобрил. В его холодности была непривычная свирепость, и я гадал - почему? Если бы он имел совесть, то я сказал бы, что она его мучает. Что он целый день делал в посольстве? Что он отдал? Кому? И в обмен на что?
     - Обычное заблуждение Службы, - продолжал Клайв, обращаясь на сей раз прямо к Неду, - что мы с американцами на равных. Это не так. Во всяком случае, когда речь идет о стратегии. У нас в стране не найдется ни единого оборонного аналитика, который в вопросах стратегии в подметки бы годился своему американскому коллеге. Что касается стратегии, то мы - крохотная, мелкоплавающая лодчонка, а они - океанский лайнер. И не нам учить их, как управлять кораблем.
     Мы не успели прийти в себя от безапелляционности его заявления, как зазвонил телефон спецсвязи, и Клайв жадно ринулся к нему, - он обожает говорить по этому телефону в присутствии подчиненных. На этот раз ему не повезло: это был Брок в поисках Неда.
     Катя только что позвонила Барли в "Одессу", и они договорились встретиться завтра вечером, сообщил Брок. Московский пункт требует, чтобы Нед срочно одобрил их оперативные предложения в связи с этой встречей. Нед тут же уехал.
     - Что вы затеяли с американцами? - спросил я Клайва, но он не счел нужным ответить.
     Весь следующий день я провел в разговорах со своими шведами. В Русском Доме тоже ничего существенного не происходило. Шпионаж - это ожидание. Около четырех я ускользнул в свой кабинет и позвонил Ханне. Иногда я ей звоню. К четырем она возвращается из онкологического института, где занята лишь полдня, а ее муж никогда не возвращается домой раньше семи. Она рассказала мне, как прошел ее день. Я едва слушал. И принялся рассказывать ей про своего сына, Алана, который в Бирмингеме совсем запутался с медсестричкой - вполне милая девочка, но не ровня Алану.
     - Возможно, я позвоню тебе попозже, - сказала она.
     Порой она это говорила, но не звонила никогда.

***

     Барли шел рядом с Катей и слышал ее шаги, как тугое эхо собственных. Облупившиеся московские особняки середины прошлого века были окутаны затхлыми сумерками. Первый двор прятала полутьма, второй был погружен во мрак. Из мусорных бачков на них глядели кошки. Двое длинноволосых юношей, по всей вероятности студенты, играли в теннис, поставив вместо сетки картонные коробки. Третий стоял, прислонясь к стене. Перед ними была дверь, разукрашенная заборными надписями и красным полумесяцем. "Высматривайте красные знаки", - предупредил Уиклоу. Катя была бледна - как, наверное, и он: было бы чудом, если бы он не побледнел. Иные люди никогда не станут героями, иные герои никогда не станут людьми, подумал он, мысленно возблагодарив Джозефа Конрада. А уж Барли Блейру никогда не быть ни тем, ни другим. Он схватился за ручку и дернул дверь. Катя остановилась в стороне. На ней были косынка и плащ. Ручка повернулась, но дверь не поддалась. Он толкнул ее обеими руками, потом сильнее. Теннисисты что-то крикнули по-русски. Он замер, чувствуя, как спину обдало жаром.
     - Они советуют пнуть ее ногой, - сказала Катя, и, к своему удивлению, он увидел, что она улыбается.
     - Если вы можете улыбаться сейчас, - сказал он, - то как же вы выглядите, когда счастливы?
     Но, видимо, сказано это было про себя, потому что она не ответила. Он пнул дверь, она открылась, заскрипев по песку. Ребята засмеялись и вернулись к игре. Он шагнул в темноту, она последовала за ним. Он щелкнул выключателем, но свет не зажегся. Дверь захлопнулась за ними, и когда он попытался нащупать ручку, то не нашел ее. Они стояли в кромешной тьме, где пахло кошками, луком и растительным маслом, слышались музыка и перебранка - рядом шла чужая жизнь. Он чиркнул спичкой. Высветились три ступеньки, полвелосипеда, проход к грязному лифту. Тут ему обожгло пальцы. На четвертом этаже, сказал Уиклоу. Высматривайте красные знаки. Черт возьми, как я могу в такой темноте высматривать красные знаки? Бог ответил ему бледным светом, сочащимся с верхнего этажа.
     - Скажите, пожалуйста, где мы? - вежливо спросила она.
     - У моего друга, - ответил он, - он художник.
     Он открыл железную дверь шахты, затем - дверцы кабины и сказал: "Прошу вас!", но она уже вошла и стояла, глядя вверх, словно подгоняя кабину.
     - Он уехал на несколько дней. Тут можно поговорить спокойно, - сказал Барли.
     И снова увидел ее ресницы, влажность ее глаз. Ему хотелось ее утешить, но для этого она была недостаточно печальна.
     - Он художник, - повторил он, как будто это подтверждало их дружбу.
     - Официальный?
     - Нет. По-моему, нет. Не знаю.
     Почему Уиклоу не объяснил, в какой манере пишет этот чертов художник?
     Он уже хотел нажать на кнопку, но тут в лифт к ним вскочила девчушка в роговых очках, крепко обнимая пластмассового мишку. Она поздоровалась, и Катя ответила, вдруг просияв. Лифт завибрировал и пополз вверх, и кнопки на каждом этаже хлопали, как пистоны игрушечного пистолета. На третьем девочка вежливо сказала "до свидания", а Барли и Катя ответили хором. На четвертом лифт остановился толчком, будто ударившись о потолок, а может, и в самом деле ударился. Барли вытолкнул Катю и выскочил за ней. Перед ними открылся коридор, провонявший запахом младенца, и, может быть, не одного. В конце коридора красная стрелка на глухой стене указывало налево. Они вышли к узкой деревянной лестнице. На нижней ступеньке Уиклоу, скорчившись, как домовой, читал в тусклом свете лампочки увесистую книгу. Он не поднял головы, когда они протискивались мимо, но Барли заметил, что Катя тем не менее уставилась на него.
     - Что случилось? Увидели привидение? - спросил он ее.
     Расслышала ли она его? Расслышал ли он себя? И вообще, говорил ли он вслух? Они оказались на длинном чердаке. В щелях черепицы виднелись клочки неба, а балки были в помете летучих мышей. На балки была положена дорожка из бревен. Барли взял ее за руку. Ее ладонь оказалась широкой, сильной и сухой. Прикосновение было точно подарок всего ее тела.
     Он осторожно двинулся вперед, ощущая запах скипидара и льняного семени и слушая удары неожиданно налетевшего ветра. Потом пролез между двух железных баков и увидел летящую бумажную чайку в натуральную величину - она поворачивалась на нитке, привязанной к стропилам. Он потянул Катю за собой. Позади чайки с водопроводной трубы свисала полосатая занавеска. Если не будет чайки, предупредил Уиклоу, встреча отменяется. Если чайки нет, исчезните. "Моя эпитафия, - подумал Барли. - "Чайки не было, и он исчез". Он отдернул занавеску и вошел в студию художника, снова потянув за собой Катю. Посреди студии стояли мольберт и обтянутый тканью постамент для натурщика или натурщицы. Диван без ножек щеголял вылезшей набивкой. На одну встречу, сказал Уиклоу. Как и я сам, Уикерс, как и я сам. В скат крыши был врезан самодельный световой люк. На его раме было пятно красной краски. Русские не доверяют стенам, объяснил Уиклоу, ей будет легче разговориться под открытым небом.
     К неудовольствию голубей и воробьев, люк открылся. Барли жестом пропустил ее вперед и восхитился плавностью линии ее высокой фигуры, когда она изогнулась. Потом пролез за ней, задев спиной край люка, чего, собственно, ожидал, и чертыхнулся. Они стояли в узком пространстве между двумя крутыми крышами, где едва поместились их ступни. Снизу, с невидимых улиц, доносился шум машин. Катя стояла лицом к нему, почти вплотную. "Давайте поселимся здесь, - подумал он. - Ваши глаза, я, небо". Он тер себе спину, морщась от боли.
     - Вы сильно ушиблись?
     - Трещина в позвоночнике.
     - Кто этот человек на лестнице? - спросила она.
     - Он работает у меня. Мой редактор. Он посторожит, пока мы тут беседуем.
     - Вчера вечером он был в больнице.
     - В какой больнице?
     - Вчера вечером после встречи с вами мне нужно было съездить в больницу.
     - Вы больны? Зачем вы поехали в больницу? - спросил Барли, перестав тереть спину.
     - Неважно. Но он был там. Притворялся, что у него сломана рука.
     - Он не мог там быть, - ответил Барли, не веря себе. - Весь вечер, после того как вы ушли, он был у меня. Мы обсуждали русские книги.
     Он увидел, как подозрение медленно исчезает из ее глаз.
     - Я устала. Вы должны меня извинить.
     - Давайте я расскажу вам, что я придумал, а после вы можете все забраковать. Мы поговорим, а потом я приглашаю вас поужинать. Если стражи народа нас вчера подслушивали, то в любом случае ждали чего-то такого. Мастерская принадлежит моему другу-художнику, помешанному на джазе не меньше меня. Я не назвал вам его фамилии, потому что забыл ее, а может, и вообще не знал. Я подумал, мы принесем ему выпить и поглядим его картины, но он так и не появился. Тогда мы отправились ужинать и говорили о литературе и о мире во всем мире. Вопреки моей репутации, я к вам не приставал. Ваша красота внушает мне благоговейный страх. Ну, как?
     - Годится.
     Полуприсев, он достал бутылку виски и отвинтил колпачок.
     - Вы пьете эту дрянь?
     - Нет.
     - Я тоже. - Он надеялся, что она пристроится рядом с ним, но она осталась стоять. Он налил колпачок доверху и поставил бутылку у ног.
     - Как его зовут? - спросил он. - Автора? Г„те? Кто он?
     - Это неважно.
     - Место его работы? Фирма? Номер почтового ящика? Министерство? Лаборатория? Где он работает? У нас нет времени на лишние разговоры.
     - Не знаю.
     - Где он теперь? Вы и это мне не скажете, правда?
     - Он может быть в разных местах. Это зависит от того, где он в данное время работает.
     - Как вы с ним познакомились?
     - Не знаю. Я не знаю, что можно вам говорить.
     - А что он разрешил говорить мне?
     Она запнулась, словно он поймал ее за руку, и нахмурилась.
     - Все, что сочту нужным. Я должна вам доверять. Он благороден. Такова его натура.
     - Что же вам мешает? (Молчание.) Как, по-вашему, почему я здесь? (Молчание.) По-вашему, мне очень нравится играть в прятки по всей Москве?
     - Не знаю.
     - Почему вы послали мне книгу, если не доверяете?
     - По его поручению. Не я вас выбирала. Он вас выбрал, - невесело ответила она.
     - Где он теперь? В больнице? Как вы поддерживаете с ним связь? - Он смотрел на нее в ожидании ответа, а потом предложил: - Попробуйте! Начните говорить и поглядите, как пойдет дело. Кто он, кто вы? Чем он зарабатывает на жизнь?
     - Не знаю.
     - Кто находился в дровяном сарае в три часа ночи, когда было совершено преступление? (Снова молчание.) Скажите, зачем вы меня втянули в это? Начали вы. Не я. Катя? Это я. Барли Блейр. Я рассказываю анекдоты, подражаю птичьим голосам, пью. Я друг.
     Он был очарован серьезностью, с какой она молчала, пристально глядя на него. Он был очарован тем, как слушали ее глаза, и ощущением возвращаемой дружбы всякий раз, когда она прерывала молчание.
     - Преступления совершено не было, - сказала она. - Он мой друг. А как его фамилия и чем он занимается, значения не имеет.
     Раздумывая над этим, Барли отпил виски.
     - Значит, вы обычно оказываете друзьям вот такие услуги? Переправляете на Запад их запрещенные рукописи? (Она и думает глазами, решил он.) А он хоть упомянул вам о ее содержании?
     - Естественно. Он не стал бы подвергать меня опасности без моего согласия.
     Он уловил в ее голосе желание защитить Г„те и возмутился.
     - Так о чем она, по его словам? - спросил он.
     - Об участии моей страны в многолетней разработке антигуманного оружия массового уничтожения. В ней дается картина коррупции и некомпетентности во всех областях оборонно-промышленного комплекса. А также преступной халатности и всяческих нарушений про - фессиональной и иной этики.
     - М-да! А кроме этого, какие-либо подробности вам известны?
     - Я не знакома с военными секретами.
     - А, так он солдат!
     - Нет.
     - А кто же?
     Молчание.
     - Но вы одобряете это? Передачу рукописи на Запад?
     - Он не передает ее на Запад или какому-нибудь блоку. Он уважает англичан, но суть не в этом. Его поступок обеспечит подлинную открытость в отношениях между учеными всех стран. И поможет прекратить гонку вооружений. (Нет, она все еще не верит ему. Говорила она без интонаций, словно выучила свою речь наизусть.) Он считает, что времени уже не осталось. Мы должны покончить со злоупотреблением наукой и с политическими системами, которые несут за это ответственность. На философские темы он говорит по-английски, - добавила она.
     А вы слушаете, подумал Барли. Глазами. По-английски. Пока взвешиваете, можно ли мне доверять.
     - Он ученый? - спросил он.
     - Да. Он ученый.
     - Я их всех ненавижу. А в какой области? Он физик?
     - Может быть. Не знаю.
     - Его информация охватывает весьма широкий спектр вопросов. Точность, наведение, управление, контроль, ракетные двигатели. Неужели это один человек? Кто дает ему материал? Откуда он знает так много?
     - Не знаю. Он один. Это же очевидно. У меня не так уж много друзей. Это не группа. Возможно, он, кроме того, контролирует работу других. Я не знаю.
     - У него высокая должность? Он большая шишка? Работает здесь, в Москве? Руководитель? Что он такое?
     После каждого вопроса она качала головой.
     - Он работает не в Москве. Ни о чем другом я его не спрашивала, а сам он мне не говорил.
     - Он принимает участие в испытаниях?
     - Не знаю. Он много ездит. По всему Советскому Союзу. Иногда он подолгу живет под жгучим солнцем, иногда подолгу мерзнет, иногда и то и другое. Я не знаю.
     - Он хоть раз упоминал организацию, в которой работает?
     - Нет.
     - А номер ящика? Фамилии начальников? Фамилию какого-нибудь коллеги или подчиненного?
     - Ему неинтересно говорить со мной про это.
     И он поверил ей. Пока он был с ней, он поверил бы, что север - это юг, а детей находят в капусте.
     Она смотрела на него в ожидании следующего вопроса.
     - А он понимает, каковы будут последствия публикации этого материала? - спросил Барли. - Для него, я имею в виду. Он понимает, с чем играет?
     - Он говорит, что бывают времена, когда сначала нужно действовать, а о последствиях думать, когда с ними столкнешься. - Она, казалось, ждала, что он что-то скажет, но он уже научился не спешить. - Если мы ясно видим одну цель, то можем приблизиться к ней на шаг. Если же мы погрузимся в созерцание всех целей одновременно, то не продвинемся ни на йоту.
     - Ну, а вы? Он подумал о последствиях для вас, если что-нибудь выйдет наружу?
     - Он примирился с этой мыслью.
     - А вы?
     - Естественно. Это было и мое решение. Иначе почему бы я стала ему помогать?
     - А дети?
     - Это ради них, ради всего их поколения, - ответила она с почти гневной решимостью.
     - А последствия для матушки-России?
     - Мы считаем, что гибель России предпочтительнее гибели всего человечества. Прошлое - это тяжелейшее бремя. Для всех стран, не только для России. Мы считаем себя палачами прошлого. Он говорит: если мы не можем казнить наше прошлое, как же тогда мы построим будущее? И пока мы не избавимся от старого мышления, нового мира нам не построить. И чтобы провозгласить правду, мы должны готовиться к тому, чтобы стать апостолами отрицания. Он цитирует Тургенева. Нигилист - это человек, который не принимает на веру ни единого принципа, каким бы почитанием