топит старую фирму. О, да! Правда, всякий раз, когда ты прогорал, обязательно находился в Сити солидный банк, который вовремя тебя выручал, э? А то, как ты играешь в шахматы? Да одного этого хватило бы, чтобы открыть Ландау глаза, не будь он таким тупицей! Как может человек, который допился до чертиков, выигрывать в шахматы у всех неплохих игроков, Гарри, если он не опытный шпион?
     Три кармана слились в один, и тетрадки кое-как в нем уместились, а сверху сохранилась надпись: "Конспекты".
     "Конспекты", - мысленно объяснял Ландау молодому пытливому таможеннику в аэропорту Шереметьево. Конспекты, сынок, как тут и написано. Студенческие конспекты. Тут вот специальный карман для конспектов. А тетрадь, которую ты держишь, - подлинный конспект студента, проходящего курс. Вот почему она здесь, сынок, понимаешь? Это образец. А эти графики, они связаны с...
     ...с социально-экономическими проблемами, сынок. С демографическими сдвигами. С той демографической статистикой, которой вам, русским, всегда недостает, верно? А вот такое ты когда-нибудь видел? Называется "Все о человеческом теле".
     Что могло бы спасти Ландау, а могло бы и не спасти: все зависело от того, насколько въедливый попадется таможенник, а также от того, много ли им известно и с какой ноги они встали в то утро.
     Но от долгой ночи впереди и той минуты на рассвете, когда они ворвутся в номер с пистолетами и крикнут: "А ну, Ландау, давай сюда тетради!" - от этой счастливой минуты справочник - не защита. "Тетради? Какие тетради? А-а, эта связка хлама, которую мне всучила вчера вечером на ярмарке какая-то чокнутая русская красотка. Вы найдете их в мусорной корзинке, если только горничная, против обыкновения, ее не опорожнила".
     И на этот случай Ландау тоже все подготовил: вынув тетрадки (из кармана пособия по истории), он художественно уложил их в мусорную корзинку - как будто в бешенстве швырнул их туда; кстати, он так и хотел ими распорядиться, когда заглянул в первую. За компанию он бросил туда же оставшиеся проспекты и брошюры и два ненужных прощальных подарка, которые он получил: тоненькую книжку очередного русского поэта и блокнот с жестяным орнаментом на крышке. Чтобы придать картине завершенный вид, он кинул в корзинку дырявые носки, как поступают только богатые иностранцы, - вместо того чтобы бережливо их заштопать.
     И снова я волей-неволей восхитился, как позже восхитились мы все, природной изобретательностью Ландау.
     В тот вечер Ландау не пошел развлекаться. Он терпеливо сносил привычное заточение в номере московской гостиницы. Из окна он наблюдал, как долгие сумерки сгущаются в темноту и тусклые огни города с неохотой становятся ярче. В маленьком дорожном чайнике он заварил себе чай и съел два мармеладных батончика из жестянки. Он с благодарностью припоминал наиболее приятные свои победы. Грустно улыбался поражениям. Он собирался с силами, чтобы вытерпеть боль и одиночество, и призвал себе на помощь воспоминания тяжелого детства. Он проверил содержимое бумажника, "дипломата" и карманов и вынул все слишком личное, на вопросы о чем ему не хотелось бы отвечать через казенный пустой стол, - страстное письмо от подружки (полученное много лет назад, оно все еще действовало на него возбуждающе) и членскую карточку некоего клуба "Видео по почте". Он было решил "сжечь их, как в кино", но его остановил вид дымового детектора на потолке, хотя он мог поспорить на любую сумму, что тот не работает.
     Поэтому он нашел бумажный пакет, разорвал все в мелкие клочки, положил их внутрь и выбросил пакет из окна, проследив, как он смешался во дворе с остальным мусором. А потом лег на кровать и стал следить за шевелением мрака. Порой он испытывал прилив храбрости, а порой такой испуг, что впивался ногтями в ладони, лишь бы не поддаться ему. Раз он даже включил телевизор в надежде увидеть юных гимнасток, которые ему нравились. Но вместо этого перед ним предстал сам король, который в сотый раз объяснял своим ошалевшим детям, что старый порядок был платьем голого короля. И когда из бара "Националя" ему позвонил уже достаточно набравшийся Спайки Морган, Ландау, чтобы скрасить одиночество, трепался с ним, пока старина Спайки не уснул.
     Однако всего только раз, в миг наибольшего отчаяния, Ландау пришло в голову: а не заявиться ли в английское посольство, чтобы отправить тетради диппочтой? Но эта минутная слабость взбесила его. "Чтобы я обратился к этим засранцам? - спросил я себя с презрением. К тем, кто отправил моего отца обратно в Польшу? Да я не доверю им даже открытки с видом Эйфелевой башни, Гарри".
     И кроме того, это было бы совсем не то, о чем она его просила.
     Утром он оделся, как на собственную казнь, в лучший костюм, а в карман рубашки положил фотографию матери.
     Именно таким я и вижу Ники Ландау всякий раз, когда заглядываю в его досье и когда принимаю его два раза в год. А он пользуется этими встречами, чтобы заново пережить свой звездный час, прежде чем дать очередную подписку о неразглашении государственной тайны. Я вижу, как он упругой походкой выходит на московскую улицу с металлическим чемоданом в руке, не имея ни малейшего представления о его содержимом, но твердо решив тем не менее рискнуть ради этого своей отважной шкуркой.
     А каким он видит меня, если вообще думает обо мне, я и догадываться не хочу. Ханна, которую я любил, но предал, обязательно сказала бы, вспыхивая гневом: "Ты для него - еще один из этих англичан, у кого надежда на лице и безнадежность в сердце". Боюсь, она теперь говорит все, что приходит ей в голову. От ее былой терпимости не осталось и следа.

Глава 2

     Весь Уайтхолл пришел к единому мнению - впредь ни одна операция так начинаться не должна. Главы осведомленных ведомств были вне себя от ярости. Они создали ужасно секретную комиссию, которая должна была выяснить, что именно пошло наперекосяк, выслушать свидетелей, не церемонясь, назвать имена виновных, заполнить пробелы, предотвратить повторение подобного, назначить меня председателем и поручить мне сделать доклад. К какому заключению пришла наша комиссия - если вообще пришла, - остается одной из самых сокровенных тайн, в основном для членов самой комиссии. Цель подобных комиссий, как все мы прекрасно знаем, - не жалеть слов, пока пыль не осядет, а после в эту пыль самим и обратиться. И наша комиссия, подобно Чеширскому коту из "Алисы в стране чудес", но только обескураженному, так и поступила, не оставив после себя ничего, кроме ужасно секретной нахмуренности, мало чего значащих документов да кое-каких секретных ведомостей в архивах министерства финансов.
     Все началось, выражаясь менее сдержанным языком Неда и его коллег из Русского Дома, с неимоверного бардака. В теплый воскресный вечер между 17.00 и 20.30 некий Николас П. Ландау, коммивояжер и солидный (несмотря на его польское происхождение) налогоплательщик, за которым не было замечено ничего предосудительного, попытался прорваться ни более ни менее, как в четыре министерства Уайтхолла, требуя безотлагательной встречи с офицером отделения британской разведки, как ему было угодно назвать нашу Службу, лишь для того, чтобы быть осмеянным, а потом и отшитым, причем в одном случае даже с применением физической силы. Впрочем, мы так и не смогли прийти к единому мнению по следующему вопросу: действительно ли два привратника у министерства обороны схватили Ландау за шиворот и брючный пояс и выволокли его за дверь (как утверждал Ландау) или же (как утверждали привратники) просто помогли ему выйти на улицу?
     Но почему, строго спросила наша комиссия, два привратника вынуждены были оказать такого рода помощь?
     Мистер Ландау не позволил нам взглянуть, что у него в "дипломате", сэр. Да, он предложил отдать нам "дипломат" на хранение, пока он будет ждать, но при условии, сэр, что ключ останется у него. А это противоречит инструкции. Да, он тряс "дипломатом" прямо перед нашим носом, похлопывал по нему, даже подбрасывал его - видимо, для того, чтобы показать нам, что внутри нет ничего такого, чего мы могли бы опасаться. Но и это не по инструкции. А когда мы попытались забрать вышеупомянутый "дипломат" почти без применения силы, этот джентльмен - как они с некоторым опозданием начали именовать Ландау в своих показаниях - оказал сопротивление, сэр, и громко выкрикивал что-то с иностранным акцентом, нарушая общественный порядок.
     - А что именно он кричал? - спросили мы, удрученные самой мыслью о том, что в воскресенье кто-то кричал в Уайтхолле.
     Сэр, он был очень взволнован, но, насколько мы его поняли, он кричал, что в "дипломате" у него находятся сверхсекретные документы, сэр. Ему доверил их в Москве какой-то русский, сэр.
     А этот полячишка просто буйный, сэр, могли бы они добавить. Да еще в воскресенье, сэр, в самый разгар крикетного сезона - мы как раз устроились в задней комнате посмотреть повторный матч Пакистана с Ботемом.
     Даже в министерстве иностранных дел, в этом леденящем очаге официального английского гостеприимства, куда с величайшей неохотой явился отчаявшийся Ландау, хватаясь за эту последнюю соломинку, даже там только ценой неистовых молений и искренних славянских слез он сумел проложить себе путь к утонченному уху достопочтенного Палмера Уэллоу, автора превосходной монографии о Листе.
     Возможно, и славянские слезы не помогли бы, если бы Ландау не прибег к новой тактике. На этот раз он раскрыл свой "дипломат" и положил его на барьер так, чтобы вахтер - хотя и молодой, но уже скептик - мог наклонить свою напомаженную голову к недавно установленному бронированному стеклу и, устремив на него безучастный взор, лично убедиться, что в "дипломате" не бомбы, а всего-навсего пачка старых грязных тетрадок и коричневый конверт.
     - Зайдите-в-понедельник-с-десяти-до-пяти, - сказал вахтер в замечательный новый динамик, будто объявил очередную остановку в поезде, идущем по Уэльсу, и снова откинулся назад, в темноту своей будки.
     Дверь была приоткрыта. Ландау взглянул на молодого человека, потом - мимо него, на величавый портик, возведенный лет сто назад, дабы внушать трепет своенравным раджам Британской Индии. В мгновение ока он подхватил свой "дипломат" и помчался с ним во весь опор, одолевая все препятствия, которые казались непреодолимыми и существовали специально для защиты от именно таких вторжений. "Ну прямо-таки как кенгуру, сэр". Через священный дворик, вверх по лестнице в огромный вестибюль. И ему повезло. Палмер Уэллоу, каков бы он там ни был, принадлежал к миротворческой части чиновников министерства. И в этот день Палмер дежурил.
     - О-о, - пробормотал Палмер, спустившись по парадным ступеням и увидев расхристанного Ландау, который тяжело дышал, стоя между двумя дюжими охранниками. - Видно, вам досталось. Моя фамилия Уэллоу. Я дежурный секретарь. - Левую руку он держал у плеча, но правую протянул для рукопожатия.
     - Мне секретарь не нужен, - сказал Ландау. - Мне нужен или самый высокий начальник, или вовсе никто.
     - Что вы, секретарь - достаточно высокая должность, - скромно заверил его Палмер. - Вероятно, вас ввели в заблуждение некоторые аналогии.
     Справедливости ради надо упомянуть (как и сделала наша комиссия): до указанного момента Палмер Уэллоу действовал безупречно. Он шутил, но знал свое дело. И не сделал ни единого неверного шага. Он провел Ландау в приемную и усадил его, сам весь внимание. Он распорядился, чтобы Ландау принесли сладкого чаю, как лекарство от перенесенного потрясения, и предложил ему сухарики. Дорогой авторучкой (подарок друга) записал имя, фамилию и адрес Ландау, а также названия фирм, которые пользовались его услугами. Он записал номер английского паспорта Ландау, дату и место рождения (Варшава, 1930 год). С обезоруживающей искренностью он объяснил, что никакого отношения к разведке не имеет, но обещал передать материалы Ландау "компетентным лицам", которые, вне всякого сомнения, уделят им должное внимание. По настоянию Ландау Палмер взял голубой бланк министерства, сочинил расписку в получении, расписался, а вахтер поставил штамп с указанием даты и часа. Затем Палмер заверил Ландау, что в случае необходимости ответственные лица свяжутся с ним, скорее всего по телефону.
     И только тогда Ландау нерешительно протянул ему через стол замызганный пакет и с запоздалым сожалением стал следить, как Палмер томно его разворачивает.
     - А почему бы вам просто не передать его мистеру Скотту Блейру? - спросил Палмер, прочитав фамилию на конверте.
     - Господи, да я же пытался! - взорвался Ландау. - Я ведь говорил вам. Я ему названивал по всем номерам. Звонил до посинения. Его нет дома, его нет в издательстве, его нет в клубе, его нигде нет! - в отчаянии кричал Ландау, от волнения забыв даже про английскую сдержанность. - Я пытался звонить даже из аэропорта. Ну ладно, допустим, это была суббота.
     - Но сегодня воскресенье, - возразил Палмер, снисходительно улыбнувшись.
     - Так вчера же была суббота, правильно? Я звонил ему в издательство. Никто трубку не берет. Я справился в телефонной книге. Номер в Хаммерсмите. Инициалы не его, но тоже Скотт Блейр. Попадаю на злобную дамочку, которая посылает меня к черту. Я знаю одного его агента по имени Арчи Парр, он у них занимается западными графствами. Я спрашиваю Арчи: "Бога ради, Арчи, как побыстрее найти Барли?" - "Ники, он слинял. Обычные его штучки. В лавочке он уже недели три не показывался". Пробую справочную. Лондон, южные графства. Не значится ни одного Бартоломью. Ну, конечно, вряд ли его номер значится у них, раз он...
     - Раз он - что? - спросил заинтригованный Палмер.
     - Он исчез, верно? Он и раньше исчезал. Значит, есть причины, почему он исчезает. Причины, о которых не знают, потому что знать о них не положено. Речь ведь может идти о жизни и смерти. И не только его собственных. Она сказала, что это очень срочно. И сверхсекретно. Так займитесь этим. Пожалуйста.
     В тот же вечер, поскольку в мире ничего особенного не происходило (если не считать нудного кризиса в Персидском заливе и телевизионной передачи о грязном скандале: какие-то солдаты, какие-то суммы в Вашингтоне), Палмер отправился на Монпелье-сквер, на довольно приятную вечеринку, которую устроила компания его кембриджских однокашников, таких же холостяков, как и он, но любителей повеселиться. Отчет об этой вечеринке дошел и до ушей нашей комиссии.
     - Кстати, никто из вас не знает Скотта Блейра? - поздно вечером спросил Уэллоу, когда, играя на рояле Шопена, вдруг вспомнил о Ландау. - Был ведь, кажется, какой-то Скотт Блейр, на курс старше нас? - снова спросил он, потому что первый его вопрос потонул в общем шуме.
     - Курса на два. Тринити-колледж, - заплетающимся языком ответил кто-то из угла. - Специализировался по истории, фанатик джаза. Собирался зарабатывать на жизнь саксофоном. Его старик встал стеной. Барли Блейр. Бухой, как сапожник, с самого утра.
     Палмер Уэллоу взял мощный аккорд, заставивший умолкнуть многоголосую компанию.
     - Я спрашиваю, он что, гнусный шпион? - раздельно произнес он.
     - Отец? Он давно умер.
     - Сын, олух. Барли.
     Собеседник Палмера вышел из толпы молодых и не очень молодых людей, словно актер из-за занавеса, и встал перед ним с бокалом в руке. К своему удовольствию, Палмер вспомнил, что сто лет назад в Тринити они были закадычными друзьями.
     - Право, не могу сказать, гнусный шпион Барли или нет, - заметил приятель Палмера с обычной своей раздражительностью, а гомон вокруг усилился. - Но он, бесспорно, неудачник, если это один из признаков.
     Палмер, чье любопытство подогрелось еще больше, вернулся в свои просторные комнаты в министерстве иностранных дел к конверту и тетрадям Ландау, которые отдал на сохранение вахтеру. В этот-то момент его действия, говоря языком нашего отчета, приняли нежелательный оборот. Или, выражаясь более жестким языком Неда и его коллег по Русскому Дому, вот тут-то в любой цивилизованной стране П.Уэллоу подвесили бы за большие пальцы в верхней точке города и оставили бы там размышлять на досуге о своих достижениях.
     Ибо Палмер с интересом углубился в тетради. На две ночи и полтора дня. Потому что нашел их весьма забавными. Коричневый конверт он не вскрыл (на нем уже к этому времени было написано, рукой Ландау: "Сугубо лично мистеру Б. Скотту Блейру или офицеру разведки высокого ранга") - как и Ландау, он был воспитан в убеждении, что читать чужие письма непорядочно. Да и в любом случае конверт был надежно заклеен, а Палмер не был любителем преодолевать физические препятствия. Но верхняя тетрадь, та просто завораживала его сумасшедшими афоризмами и цитатами, всеобъемлющей ненавистью к политикам и солдафонам, неожиданными ссылками на Пушкина, как чистейшего представителя Возрождения, и Клейста, как чистейшего самоубийцу.
     У него не было ощущения срочности, а уж ответственности и подавно. Он был дипломат, а не Друг, как именовали шпионов. Друзья, согласно "зоологической" классификации Палмера, - это люди, которым недостало интеллектуальных лошадиных сил, чтобы стать тем, чем стал он, Палмер. Он даже открыто возмущался, что правоверное министерство иностранных дел, к которому он принадлежал, приобретает все большее сходство с ширмой, прикрывающей постыдную деятельность Друзей. Ведь Палмер тоже был человеком завидной эрудиции, хотя и довольно пестрой. Он изучал арабский, с блеском сдал экзамен по современной истории. В свободное время занимался русским и санскритом. Ему не хватало лишь знания математики и здравого смысла, поэтому-то он и пролистывал скучные страницы всяких формул, уравнений и графиков, которые заполнили две другие тетрадки и, в отличие от беспорядочных философствований автора, выглядели утомительно-упорядоченными. Что также объясняет (хотя комиссия с трудом приняла подобное объяснение), почему Палмер проигнорировал инструкцию дежурным секретарям касательно перебежчиков и предложений сотрудничества, как искомых, так и добровольных, и продолжал забавляться.
     - У него совершенно невероятная логика, Тиг, - сказал он во вторник старшему коллеге из исследовательского отдела, решив наконец поделиться своим приобретением. - Обязательно прочтите.
     - А почему вы думаете, что это он, а не она, Палмс?
     Палмер это чувствовал. Флюиды.
     Старший коллега Палмера заглянул в первую тетрадь, во вторую и наконец сел и уставился в третью. Затем вернулся к чертежам во второй тетради. А потом чутье профессионала подсказало ему, что надо действовать безотлагательно.
     - На вашем месте, Палмс, я отправил бы это им, и побыстрее, - заметил он. Но тут же передумал и отправил сам, действуя очень-очень быстро и предупредив сначала Неда по спецтелефону, чтобы тот был в состоянии боевой готовности.
     В результате два дня спустя весь ад с цепи сорвался. В среду, в четыре часа утра на верхнем этаже кубического кирпичного здания на Виктория-стрит, где помещался Русский отдел, в так называемом Русском Доме, все еще горел свет: подходило к концу первое совещание тех, кто затем вошел в состав "Группы Дрозда". А еще через пять часов, высидев еще два совещания во внушительном новом здании управления Службы, возвышавшемся на набережной, Нед вернулся к себе и принялся с такой головокружительной быстротой обрастать папками с документами, будто девочки из архива задались целью воздвигнуть там уличную баррикаду.
     - Пути господни, конечно, неисповедимы, - заметил Нед, обращаясь к Броку, своему рыжеволосому помощнику, в момент краткого затишья перед появлением очередной порции папок, - но своих "джо" он выбирает куда неисповедимее.
     "Джо" на профессиональном жаргоне - живой источник, а живой источник в переводе на общечеловеческий язык - это шпион. Имел ли Нед в виду Ландау, упомянув про джо? Или Катю? Или же никак еще не окрещенного автора тетрадей? А может, ему уже виделся неясный образ великого английского шпиона-джентльмена мистера Бартоломью Скотта Блейра? Этого Брок не знал, да и не хотел знать. Он переехал в Лондон из Глазго, но его родители были литовцами, и абстрактные понятия только вызывали у него раздражение.

***