лагая хлебнуть из бутыли, то возвращался на свое место
справа от сцены, подбадривал, поддакивал, одобрительно покрикивал и отпускал
даже  целые  длинные  комментарии, о чем никто меня не  просил,  но никто, в
атмосфере  всеобщего подъема, и не  возражал. Вечер  удался на славу. Нежный
ДаПавиа  шелестел  желтыми  лепестками  нежной  полупрозрачной  бумаги,  все
разглаживал  ее  длинными  белыми  пальцами,  читая  стихи своего  покойного
приятеля Альтмана, который  съел слишком  много пейотля в Чиуауа (а может, и
помер  от полиомиелита, одно из двух),  -  но  своего  не  прочел  ничего  -
трогательная  элегия в память  о  погибшем юном  поэте,  тут  прослезится  и
Сервантес седьмой  главы, и  читал  он  таким  нежным,  донельзя  английским
голосом, что  я  просто  рыдал  от внутреннего  смеха,  хотя  потом я с этим
Фрэнсисом познакомился, и он оказался неплохим парнем.
     Среди прочих была там и Рози Бьюканан, коротко стриженая, рыжая, худая,
симпатичная,  классная девчонка  и  всеобщий  друг на  всем  побережье;  она
позировала художникам и сама что-то писала, а в  тот момент  вся бурлила  от
возбуждения -  их роман с моим старым приятелем Коди был в разгаре. "Ну как,
Рози, здорово?" - крикнул я; она хорошенько отхлебнула из бутыли и посветила
мне своими  глазищами. Коди стоял сзади, обняв  ее обеими  руками  за талию.
Между  выступлениями, в  потертом  пиджаке с  бабочкой, каждый раз  встревал
Рейнольд Какоутес  с коротенькой  забавной речью, смешным фальшивым  голосом
представляя следующего поэта; но, как я уже сказал, к половине двенадцатого,
когда все стихи были прочитаны и вся галерея толклась, возбужденно обсуждая,
что  сейчас произошло  и  куда идет  американская  поэзия,  он  утирал глаза
платочком.  А потом  все  мы,  вместе с ним и поэтами, набились  в несколько
машин  и  рванули в  Чайнатаун,  где  нас  ожидал  восхитительный  полночный
китайский пир,  с палочками и  шумными  разговорами,  в одном из  развеселых
китайских  ресторанов  Сан-Франциско. Оказалось,  что это  любимый  ресторан
Джефи, "Нам  Юен";  он показал  мне, что  здесь надо заказывать  и как  есть
палочками, он рассказывал байки про дзенских безумцев Востока, и под конец я
до того  возрадовался (а на столе у нас стояла бутылка вина), что  подошел к
двери  на кухню  и  спросил старого  повара:  "Почему  Бодхидхарма пришел  с
запада?"  (Бодхидхарма -  индус, который принес на  восток, в  Китай, учение
Будды).
     - Мне все равно,  -  полуприкрыв глаза, отвечал  старик;  я  вернулся и
рассказал об этом Джефи. "Прекрасный  ответ, совершенный ответ, - сказал он,
- теперь ты видишь, что я понимаю под дзеном".
     Мне  еще многому  предстояло  научиться. Особенно  насчет  обращения  с
девочками - тут Джефи был несравненным и истинным дзенским безумцем, в чем я
имел возможность лично убедиться на следующей неделе.

3

     В Беркли я жил у Альвы Голдбука в заросшем розами коттеджике  на заднем
дворе другого дома, побольше, на Милвиа-стрит. На подгнившей,  покосившейся,
увитой плющом веранде,  в славном старом кресле-качалке, я каждое утро читал
Алмазную Сутру. Двор было полон зреющих помидоров и мяты, мята, все пропахло
мятой, там  росло чудесное старое дерево,  под которым я любил  медитировать
прохладными, великолепно-звездными калифорнийскими октябрьскими ночами, коим
нет равных  в мире. У нас была  отличная кухонька с газовой плиткой, правда,
без холодильника,  но  это  неважно.  Еще была  отличная маленькая ванная, с
ванной и горячей  водой, и  общая комната, устланная соломенными  циновками,
подушками  и матрасами,  и  везде книги, книги,  сотни книг,  от Катулла  до
Паунда и  Блита, пластинки с Бахом и Бетховеном (даже одна  свинговая - Эллы
Фитцджеральд,  с  весьма  любопытным  Кларком  Терри  на  трубе)  и  хороший
вебкоровский проигрыватель,  с  тремя скоростями и такой громкостью,  что  с
домика запросто могла слететь крыша: она  ведь была фанерная, как  и  стены;
как-то  в  одну из наших ночных дзен-безумских  пьянок  я от  радости прошиб
стену кулаком, Кофлин увидел меня и дюйма на три просунул голову в дыру.
     Примерно  в  миле  оттуда,  вниз  по  Милвиа-стрит  и  вверх к  кампусу
Калифорнийского университета, за другим  большим старым домом на тихой улице
Хиллегасс, пряталась хижина Джефи, гораздо меньше нашей, футов двенадцать на
двенадцать,  внутри  -   ничего,   кроме   типичных   аксессуаров  нехитрого
монашеского быта, никаких стульев или там романтических кресел-качалок, одни
соломенные циновки. В  углу  - знаменитый  рюкзак  с  начищенными котелками,
которые  вложены друг в дружку, упакованы  и  завязаны  в  синий  платок как
единое  компактное  целое.  Деревянные  японские  сандалии-гэта, которые  он
никогда не носил, и пара домашних черных носков-пата, чтобы мягко ступать по
славным соломенным циновкам: место для четырех пальцев с одной стороны и для
большого  -  отдельно. У него имелось множество апельсиновых ящиков, набитых
прекрасными учеными книгами, кое-что на восточных языках, все великие сутры,
комментарии  к  сутрам,  полное  собрание  сочинений Д.Т.Судзуки и  отличный
четырехтомник японских  хокку.  Кроме того, была  огромная  коллекция лучшей
мировой поэзии.  На самом деле,  если  сюда залез  бы вор, единственное, что
стоило бы  брать  -  это  книги. Вся  одежда -  поношенная,  приобретенная с
беспечной  радостью  в  магазинах  "Доброй воли" и Армии  спасения: штопаные
шерстяные  носки,  цветные  фуфайки,  джинсы,  рабочие  рубахи,  мокасины  и
несколько свитеров с высоким  горлом, которые он надевал все сразу морозными
горными ночами на Высоких Сьеррах Калифорнии или Высоких Каскадах Вашингтона
и Орегона  во время своих  невероятных долгих походов, порой многонедельных,
всего с  несколькими  фунтами  сушеных  припасов  в  рюкзаке. Из  нескольких
апельсиновых  ящиков  был составлен стол, и летним вечером, когда я  впервые
пришел туда,  на этом столе,  рядом с Джефи, склонившим серьезную голову над
иероглифами китайского поэта Хань Шаня, мирно дымилась чашка чаю. Кофлин дал
мне адрес,  и я пришел: вначале  увидел велосипед  Джефи  на  лужайке  перед
большим хозяйским  домом, а  потом  и  кучку  странных  валунов и  камней  с
забавными  деревцами,  принесенными  им  из  горных походов, чтобы  устроить
собственный  "японский  чайный  садик"  или "сад  чайного  домика", ибо  над
скромной обителью шелестела вполне подходящая сосна.
     Никогда не  видел я  более  мирной сцены,  чем в тот прохладный алеющий
вечер, когда попросту открыл дверку, заглянул внутрь, и увидел, как он сидит
с книгой в  углу своей хижины на циновке, скрестив ноги  и подложив под себя
пеструю  подушку,  похожий  в  очках на старого  мудрого  ученого,  а  рядом
жестяной чайничек и дымящаяся  фарфоровая чашка. Он спокойно поднял  голову,
увидел, что это я, сказал: "А, Рэй, заходи" - и снова углубился в чтение.
     - Чем занимаешься?
     - Перевожу великую  поэму Хань Шаня "Холодная Гора",  написанную тысячу
лет назад, частично на скалах, в сотнях миль от человеческого жилья.
     - Ого.
     -  Между прочим, входя  сюда, следует  разуться, посмотри, тут циновки,
обувь может их попортить. -  Я послушно снял свои синие холщовые  тапочки на
мягкой подошве и  оставил их у порога; Джефи кинул мне подушку, на которую я
уселся, скрестив ноги  и прислонясь к дощатой стенке, с чашкой горячего чая.
- Читал когда-нибудь Книгу Чая? - спросил он.
     - Нет, а что это за книга?
     - Научный трактат о том,  как  заваривать чай,  основанный на  знаниях,
полученных за две тысячи  лет приготовления  чая. Там  описано,  как  должен
действовать первый глоток чая, и второй, и третий, просто настоящий экстаз.
     - То есть они как бы торчали ни на чем?
     - Отпей чайку и поймешь; это хороший зеленый  чай.  - Чай был  и впрямь
хорош, я сразу ощутил тепло и покой.  -  Почитать  тебе  из этой  поэмы Хань
Шаня? Рассказать о нем?
     - Давай.
     - Значит, Хань Шань был китайский ученый, который устал  жить в большом
городе и удалился в горы.
     - Прямо как ты.
     - Тогда  это действительно было возможно.  Он жил в пещерах недалеко от
буддийского  монастыря   в   Тянь-Цзиньском  районе   Тьен  Тая,   дружил  с
единственным человеком,  забавным дзенским безумцем Ши-те,  который  работал
уборщиком  в  монастыре,  подметал его соломенной  метлой.  Ши-те  тоже  был
поэтом, но  записал очень немногое. Изредка Хань Шань  спускался  с Холодной
Горы в своей одежде из коры деревьев,  приходил на теплую кухню и ждал пищи,
но  никто из монахов не кормил его, так  как он не хотел  принимать устав  и
медитировать  трижды  в день  по удару колокола. Понимаешь,  почему  у  него
тут... вот  послушай, я тебе переведу, - и, заглянув ему через плечо, я стал
следить, как он читает по крупным птичьим следам иероглифов: - "Вверх иду по
тропинке Холодной Горы, вьется тропинка  все вверх и вверх, в длинном ущелье
осыпь и валуны, широкий ручей, изморозь  на траве, влажен  мох, хоть дождя и
не было,  сосна  поет, но ветра нет, кто порвет путы мира и воссядет со мною
среди облаков?"
     - Ух ты.
     - Это, конечно, мой перевод, тут, видишь, по пять иероглифов в столбце,
приходится вставлять всякие западные предлоги, артикли и тому подобное.
     - А почему не перевести как есть, пять знаков - пять слов? Вот эти пять
первых, что они означают?
     - Это  иероглиф  "взбираться", это  - "вверх", это  - "холодный", это -
"гора", это - "тропинка".
     - Все правильно, "Вверх иду тропинкой Холодной Горы".
     - Ну, да, а здесь  как быть: "длинный", "ущелье", "завалить", "лавина",
"валуны"?
     - Это где?
     - Вот, в третьем столбце. Получается: "Длинное  ущелье завалено лавиной
валунами".
     - Но так даже лучше!
     -  Вообще-то  да,  я  думал об  этом,  но мне  надо  получить одобрение
китаистов в университете, и чтобы это было понятно по-английски.
     - Эх, как здорово, - сказал я, оглядывая комнату, - и ты сидишь тут так
тихо в этот спокойный час, читаешь, один, в очках...
     - Вот  что,  Рэй, надо тебе сходить со мной  в горы. Хочешь, залезем на
Маттерхорн?
     - Давай! А где это?
     - В Высоких Сьеррах. Можно доехать дотуда с Генри Морли, на его машине,
а там  у  озера выйти,  взять  рюкзаки  -  и  вперед.  Я понесу  всю  еду  и
снаряжение, а ты мог бы одолжить у Альвы рюкзачок и понесешь запасные носки,
ботинки и разную мелочь.
     - А вот эти иероглифы что означают?
     -  Эти  иероглифы  означают,  что  Хань  Шань  спустился  с горы  после
многолетних  скитаний, чтобы повидать близких,  и вот  он  говорит: "Все это
время я жил на Холодной Горе" - и так  далее, - "вчера  навестил я  друзей и
родных, более  половины из них ушло к Желтым Источникам" - то есть умерло, -
"ныне утром смотрю на свою одинокую тень, читать не могу, глаза полны слез".
     - Тоже на тебя похоже: читаешь, а глаза полны слез.
     - У меня не полны слез!
     - Ну, будут полны, потом, через много лет.
     - Это  точно, Рэй... И вот  тут, смотри: "На горе холод,  всегда,  а не
только  в  этом году",  видишь ли,  он  в  самом  деле высоко  забрался,  на
двенадцать-тринадцать тысяч футов, а то и выше, вот он говорит: "Зазубренные
отроги в вечном снегу, в темных ущельях лес, туман моросит, трава прорастает
только  к  концу июня,  в начале августа начинается  листопад, и я тут торчу
высоко, как наркоман..."
     - "Торчу, как наркоман?"
     - Ну, это я  так  перевел,  вообще-то здесь сказано - как сластолюбец в
городе у подножья горы, я просто осовременил.
     - Здорово. - Я поинтересовался, почему Джефи избрал  своим  героем Хань
Шаня.
     -  Потому что  он  жил в  горах и был  поэт  и  буддист,  упражнялся  в
медитации на сути  всех вещей, и, между прочим, вегетарианец, хотя лично я в
это не врубаюсь, мне кажется, в современном мире это немножко чересчур, ведь
все живые существа питаются, как могут.  И  он был человек одиночества, смог
удалиться от мира и жить себе в чистоте и истинности.
     - Тоже похоже на тебя.
     - И на тебя, Рэй. Я ведь не забыл твои рассказы,  как ты  медитировал в
лесу  в  Северной Каролине,  и  все такое.  - Джефи  был очень печален, даже
подавлен,  я еще  не видел его таким  тихим,  меланхоличным, задумчивым,  он
говорил с какой-то материнской нежностью, будто издалека, с бедным томящимся
существом (то есть со мной), нуждающимся  в  поддержке и утешении, он ничего
не изображал и был как бы в трансе.
     - Ты сегодня медитировал?
     - А как же, я каждое утро до завтрака медитирую, и еще вечером подолгу,
если не помешают.
     - Кто?
     -  Разные люди. Иногда Кофлин, вчера вот  Альва заходил, Рол Стурласон,
еще одна девушка приходит играть в "ябьюм".
     - "Ябьюм"? Это что такое?
     - Не знаешь, что  такое "ябьюм", Смит? Потом расскажу. - Он был слишком
опечален,  чтобы  говорить  о  "ябьюме", как  я  выяснил в одну из ближайших
ночей.  Мы  еще поговорили о Хань Шане  и о стихах, написанных на скалах,  а
когда я уходил, пришел  Рол Стурласон,  высокий симпатичный  блондин,  чтобы
обсудить  подробности  их  предстоящего путешествия  в  Японию.  Этого  Рола
Стурласона интересовал сад камней Р,андзи в монастыре С,кокудзи в Киото, это
просто  старые  камни,  но  расположенные  таким  образом,  что  получается,
очевидно, некая мистическая эстетика, так что каждый год  тысячи туристов  и
монахов приезжают туда, чтобы,  созерцая  камни, обрести спокойствие духа. Я
никогда не встречал людей столь странных и при этом прямых и  серьезных, как
этот Стурласон. Больше я его не видел, вскоре он уехал в Японию, но  не могу
забыть, как он ответил  на  мой вопрос: "Кто  же так  здорово расположил эти
камни?"
     - Это неизвестно; какой-то монах, или монахи, много лет тому назад.  Но
в том, как они расставлены, есть определенная  таинственная форма. Ведь лишь
через форму мы  можем познать  пустоту.  -  Он  показал  мне фотографию этих
камней на  аккуратно разровненном граблями песке, похожих на острова в море,
словно   с   глазами   (неровностями),   на   фоне   аккуратной  архитектуры
монастырского  дворика.  Потом  он  показал  схему   расположения  камней  с
проекцией их силуэтов, где прослеживалась геометрическая логика и все такое,
говорил  про  "одинокую  индивидуальность",  и  что  камни  -   "выпуклости,
расталкивающие пространство", все это имело какое-то отношение к коанам, но,
честно говоря, меня больше  интересовал сам  Рол, и особенно  славный добрый
Джефи,  который  приготовил на шумном бензиновом примусе еще чаю и подал нам
еще по чашке, почти с молчаливым восточным поклоном.
     Все было совсем не так, как на вечере поэтов.

4

     Но на  следующую  ночь, около  полуночи,  мы с Кофлином и Альвой решили
купить большую галлоновую бутыль бургундского и завалиться к Джефи.
     - Что он сейчас делает? - спросил я.
     - Не знаю,  -  говорит  Кофлин,  -  может, работает, может,  трахается.
Посмотрим.
     Мы  купили  вина внизу на  Шеттак-авеню и поднялись к Джефи, и вновь  я
увидал на лужайке его унылый английский велосипед.
     - Весь  день  он  колесит по Беркли  на  этом велосипеде с рюкзачком за
спиной, - сказал Кофлин. - То же самое было в Рид-колледже в Орегоне. Он там
был  местной  достопримечательностью. Какие  мы  там  пьянки  устраивали,  с
девицами,  с выпрыгиванием из  окон,  со  всякими  студенческими  приколами,
страшное дело.
     - Вообще он  странный,  конечно,  - сказал  Альва,  задумчиво покусывая
губу; Альва и сам  с интересом изучал нашего странного шумно-тихого друга. И
вновь мы  вошли в маленькую дверь, и  Джефи, в очках, оторвался от книги, на
сей раз это был сборник  американской поэзии, и сказал только: "А-а", эдаким
культурным тоном. Друзья сняли обувь и протопали  по циновкам в  комнату;  я
разувался последним,  замешкался, в руке у меня была бутылка, я повернулся и
издали  показал ее сидевшему скрестив ноги  Джефи;  и вдруг, с диким  криком
"Йаааа!",  он взвился  в воздух и  одним огромным прыжком  приземлился возле
меня,  в фехтовальной позиции, с внезапным кинжалом  в руке, так что острие,
отчетливо  звякнув,  коснулось стекла.  Это  был самый  потрясающий  прыжок,
который  я видел в своей жизни, если не считать чокнутых акробатов, - прыжок
горного козла, каковым он, как вскоре выяснилось, и был. Еще он напомнил мне
японского самурая -  дикий вопль, прыжок, позиция, гримаса комичного гнева с
выпученными  глазами.  Мне  показалось, что это был  действительно  выпад  и
против нас, помешавших  его занятиям, и против самого вина, которое  опьянит
его  и  отнимет  вечер,  который  он  собирался  посвятить  чтению.  Но  без
дальнейших возражений он сам откупорил  бутылку и  сделал  большой глоток, и
все мы уселись по-турецки  и  провели четыре  часа  за приятным разговорцем.
Например, так:
     ДЖЕФИ: Ну что, Кофлин, старый перец, чем занимался?
     КОФЛИН: Ничем.
     АЛЬВА: Что ж это за странные книги? Хм, Паунд. Любишь Паунда?
     ДЖЕФИ: Кроме того, что этот старый  пердун коверкал имя Ли Бо,  называя
его по-японски, и прочей общеизвестной чепухи, поэт неплохой - на самом деле
мой любимый.
     РЭЙ: Паунд? Как может этот претенциозный псих быть любимым поэтом?
     ДЖЕФИ: Выпей еще, Рэй, ты говоришь чушь. Кто твой любимый поэт, Альва?
     РЭЙ: Почему никто не спрашивает, кто мой любимый поэт, я  знаю о поэзии
в сто раз больше, чем вы все вместе взятые.
     ДЖЕФИ: Это правда?
     АЛЬВА: Вполне возможно. Ты не видел книгу стихов, которую он только что
написал  в Мексике? "Колесо представленья  о  трепете мяса проворачивается в
пустоте,  испуская   тик,  дикобразов,  слонов,  человеков,  звездную  пыль,
дураков, чепуху..."
     РЭЙ: Вовсе не так!
     ДЖЕФИ: Кстати о мясе, вы не читали новых стихов...
     И так далее, и тому подобное, пока все не переросло во всеобщий галдеж,
а потом и  пенье,  и катание по полу от  смеха;  под  конец  мы  с  Альвой и
Кофлином ушатались в обнимку по тихой университетской  улочке,  во все горло
распевая "Эли, Эли!", и с диким грохотом разбили под ногами пустую бутыль, а
Джефи с порога своей избушки смеялся нам вслед. Но мы помешали ему работать,
и  я переживал до самого следующего вечера, когда он вдруг заявился к нам  с
хорошенькой девушкой и тут же велел ей раздеться, что она и сделала.

5

     Это  соответствовало  теориям  Джефи  насчет любви  и  женщин.  Я забыл
сказать, что  в  тот  же вечер, когда к нему  заходил  знаток камней, следом
заглянула  девица, блондинка  в  резиновых  ботиках  и тибетской накидке  на
деревянных  пуговицах;  в  частности,  она  заинтересовалась  нашим  будущим
походом на Маттерхорн и спросила:  "А  мне можно с вами?" - потому что  сама
немного занималась альпинизмом.
     -  А как же, -  сказал  Джефи специальным  смешным  голосом  для шуток,
басистым и зычным, подражая  старому лесничему  Берни Байерсу, которого знал
на Северо-западе, - как же, пошли  обязательно, там мы все тебя и трахнем на
высоте десять  тысяч  футов, -  он сказал это  так  забавно и небрежно  и, в
общем-то,  серьезно, что  она вовсе  не обиделась, а наоборот,  даже как  бы
обрадовалась.  В том  же  духе был  его  нынешний визит  с той  же  девицей,
Принцессой, было часов восемь, стемнело, мы с Альвой мирно пили чай и читали
стихи или печатали их на машинке, когда во двор въехали  на двух велосипедах
Джефи и  Принцесса. Сероглазая и светловолосая, Принцесса была очень хороша,
и ей было всего двадцать. Я должен  сказать еще одну вещь, она была помешана
на сексе и  мужиках, так  что уговорить  ее играть  в "ябьюм"  не составляло
труда. - Не знаешь, Смит, что такое "ябьюм"? - зычно прогудел Джефи, шагая к
нам в своих тяжелых  бутсах и ведя за руку Принцессу. - Щас мы с  Принцессой
тебе покажем.
     -  Идет, -  сказал  я, - что бы  это  ни  было.  - Причем  я  знал  эту
Принцессу, и  даже  был в нее влюблен  где-то  с год  назад. Очередное дикое
совпадение,  что она встретила  Джефи,  влюб