а это
рожденные терять любимых и  близких, одного за другим, а потом и собственную
жизнь, чтобы убедиться, что были неправы?.. Но возвращалось холодное  утро с
облаками, дыбящимися из ущелья  Молнии, как гигантский  дым,  с  безмятежной
лазурью  озера  и  неизменностью  пустого пространства. О  скрежет  зубовный
земли, а ведь все идет к прекрасной золотой вечности, чтоб доказать нам, что
все мы были неправы, чтоб доказать, что и само доказательство - ноль...

34

     Явился август  и  порывом ветра  потряс мой дом, ничего августейшего не
предвещая.  На заходе солнца я  готовил малиновое  желе цвета рубинов. Из-за
невероятных  скал  изливались  в  морскую  пену  облаков  неистовые  закаты,
окрашивая  небо  во  все  оттенки  надежды,  и  внутри  у  меня  было то  же
несказанное холодное сверкание. Повсюду ледники и снега, одна лишь травинка,
цепляясь за камень,  трепещет  на ветрах бесконечности. На востоке  серо; на
севере  жуть; на  западе глупо боролись громами железные  грумы;  на  юге  -
отцовский туман. Джек-гора возвышался каменной шапкой над  сотней футбольных
полей  сплошного снега. На  ручье  Корица  гнездился шотландский  туман. Моя
масляная  лампа горела в безбрежности. "Бедная, нежная плоть, - понимал я, -
нет  ответа".  Я  уже  ничего не знал, мне  было  все равно, и это  не имело
значения, и тут я почувствовал, что и вправду свободен.
     Утра  становились  все  морознее,  трещал  огонь  в  печке,  в шапке  с
наушниками  рубил я дрова, а  потом восхитительно ленился в теплой  избушке,
окутанной снаружи  ледяным  туманом. Дождь,  гром  в  горах, а я сижу себе у
печки,  листаю  журналы.  Снежный  воздух,  запах дыма.  Наконец  клубящимся
призраком из Канады пришел с Хозомина  снег, он  выслал ко мне сияющих белых
герольдов, из-за которых, я видел, выглядывал ангел света, и поднялся вихрь,
и  повалили, точно из кузницы,  черные низкие  тучи, и Канада превратилась в
море бессмысленной мглы; пенье в печной трубе  стало сигналом к общей атаке;
тучи шли  напролом,  поглощая привычное  синее  небо с  золотыми задумчивыми
облаками;  трах-та-та-тах, рокотал канадский гром; с юга шла еще одна  буря,
еще темней и  огромней, забирая нас  в клещи, но гора Хозомин отражала атаку
угрюмым молчаньем. И ничто не  могло омрачить  веселых золотых горизонтов на
северо-востоке,  где, в отличие от пика Заброшенности, никакой бури не было.
Вдруг прямо в хребет Голода вонзилась  зелено-розовая радуга, совсем рядом с
домиком, и трехсот ярдов  не  будет, как стрела,  как колонна:  это бурлящие
тучи смешались с оранжевым солнцем.


     Что есть радуга, Господи?
     Обруч
     Для бедных.


     Другим  концом она упала в ручей по имени Молния; разом ударил дождь со
снегом,  озеро в миле внизу закипело молочной белизной - просто с ума сойти.
Я вышел во двор и вдруг увидел, что тень моя увенчана радугой, будто нимбом,
чудесная  тайна, мне захотелось молиться. "О Рэй, твой  жизненный путь - как
дождевая  капля  в  бескрайнем  океане   вечного   бодрствования.   К   чему
треволнения? Напиши об этом Джефи". Буря промчалась так же стремительно, как
началась, и вечером  озеро ослепило меня  своим блеском.  Вечер, голая спина
мерзнет, стою над миром,  набирая снег лопаткой в ведро. Вечер, я меняюсь, а
пустота - нет. В теплых розовых сумерках я медитировал под половинкой желтой
августовской луны. Гром в горах гремел, как оковы любви моей матери. "Снег и
гром, как же мы пойдем!" - пел я. Вдруг ударили проливные осенние дожди, всю
ночь миллионы акров священных рощ омывались водой, а у меня на чердаке мудро
спали тысячелетние крысы.
     Утро, ясно чувствуется приближение  осени, скоро  кончается моя служба,
дикий  ветер и тучи, и золото ясного взгляда в  полуденной дымке.  Вечером я
варил  какао и  пел  у  печки. Звал в горах Хань Шаня: нет ответа. Звал Хань
Шаня в  утреннем тумане:  молчание. Я  звал;  Дипанкара наставлял  меня,  не
произнося ни слова. Туман летел мимо, я закрывал глаза, разговаривала печка.
"У-у!"  -  кричал я,  и  птица, безупречно  балансирующая  на самой верхушке
пихты, лишь качнула хвостом, потом улетела, безумная белизна заволокла даль.
Темные  жуткие ночи  с  намеком на медведей  -  в мусорной  яме банки старой
прокисшей сгущенки  прокушены насквозь и разорваны  мощными  лапами  чудища:
Авалокитешвара-Медведь. Холодные туманы с устрашающими дырами. Я вычеркнул в
календаре еще один день.
     Волосы  у меня  отросли, я загорел,  глаза  в  зеркале  были совершенно
синие. Снова всю ночь ливень, осенний ливень, а я лежу в  спальнике, теплый,
как  гренок, и  вижу во сне какие-то  долгие передвижения пехоты, разведки в
горах;  промозглое  ветреное  утро, несется  туман,  мчатся тучи,  внезапные
проблески яркого солнца,  первобытный свет на пятнистых холмах, печка гудит,
проглотив три толстых полена, и тут я  возликовал, услышав, как Берни Байерс
передает  по рации  всем  своим  наблюдателям, чтобы  спускались вниз. Сезон
кончился. С кружкой кофе  ходил я по  двору, распевая: "Тук-тук-перетук, вот
на травке бурундук". Вот  он, бурундук мой,  на  камушке,  в  ярком, чистом,
ветреном,  солнечном воздухе, сидит столбиком, смотрит,  в  лапках  какое-то
зернышко, погрыз, ускакал, - безумный маленький повелитель своих владений. В
сумерках с севера поднялась стена облаков.
     "Бр-р-р," -  сказал я. И  я пел: "Да,  она была  моей!" - имея  в  виду
хижину, которая  была  моей  все лето,  и ветром ее  не сдуло,  и  я сказал:
"Проходи-проходи, то, что проходит сквозь  все!" Шестьдесят закатов встретил
и  проводил  я  здесь, на перпендикулярной горе. Теперь  видение  свободы  в
вечности  пребудет  со мной навсегда.  Бурундук юркнул  за камень, и  оттуда
вылетела бабочка. Все  очень просто.  Птицы летали над хижиной,  радуясь: на
целую милю вниз простирались у них угодья сладкой  голубики. В последний раз
сходил  я к ущелью Молнии, где  стояла над самым  обрывом маленькая уборная:
шестьдесят дней подряд, в тумане ли,  в лунном ли свете, под солнцем или  во
тьме ночной, я видел тут кривые деревца, растущие, казалось, прямо из скалы.
     И  вдруг  мне  почудилось,  что  я вижу  там,  в  тумане,  того  самого
китайского  бродяжку, все с тем  же  бесстрастным  выражением на морщинистом
лице. Это был  не тот,  что  в жизни,  Джефи  рюкзаков, занятий буддизмом  и
веселых вечеринок на Корте-Мадера, но другой, более настоящий, чем  в жизни,
Джефи моих снов,  и он стоял и  молчал. "Прочь, воры  духа!" -  крикнул он в
провалы невероятных Каскадов. Это он, Джефи, посоветовал мне приехать  сюда,
а теперь, находясь за семь тысяч миль отсюда,  в Японии, и откликаясь там на
колокол  медитации  (небольшой  колокольчик,  который он позже прислал  моей
матери в посылке,  просто в подарок, за  то, что она  моя мать), - мерещился
мне здесь, на пике Заброшенности, возле старых кривых высокогорных деревьев,
как подтверждение и оправдание всего этого. "Джефи, - сказал я вслух, - я не
знаю,  когда  мы   с  тобой  встретимся,  не  знаю,  что  будет  дальше,  но
Заброшенность, Заброшенность, сколь многим я ей обязан, вечное спасибо тебе,
что  направил   меня  сюда,  где  я  столькому  научился.  Предстоит  печаль
возвращения в  города,  я  стал  на  два  месяца  старше,  а  там  все  это,
человеческое, бары, комические шоу, упорная любовь, и все это вниз головой в
пустоте, благослови их Бог, но Джефи, ведь мы-то  с  тобой  знаем, мы  знаем
навеки, о вечно  юные, о вечно рыдающие". Розовость небес отразилась в озере
внизу, и я сказал: "Я люблю Тебя, Господи", и посмотрел  в небо,  и это было
правдой. "Я полюбил Тебя, Господи. Заботься обо всех нас, так или иначе".
     Детям и праведникам - все равно.
     И, памятуя обычай Джефи преклонять колено и  обращать маленькую молитву
к покидаемому нами лагерю, будь то в Сьерре или в Марин-Каунти, и ту краткую
благодарственную молитву, с которой он обратился к хижине на  холме у Шона в
день  отплытия, - перед  тем, как спускаться с  горы с рюкзаком за спиной, я
встал на  одно колено  и  произнес: "Спасибо тебе, хижина".  "Все ерунда," -
добавил я  с  усмешкой, ибо знал,  что и хижина, и гора поймут меня, -  и уж
тогда повернулся и пустился вниз по тропе, возвращаясь в мир.



     Примечание.
     *  - Так в тексте, видимо,  ошибка автора; Гари Снайдер - имя прототипа
Джефи Райдера (прим. перев.)