ожно миновав
станцию, длинные ряды вагонов, я оказался на ее западном конце, но продолжал
идти,  так как в темноте вдруг  увидел, что за станцией открывается довольно
обширное пустое пространство.  В свете звезд слабо различались надвигающиеся
из  мрака камни и  сухой  кустарник.  "Чего ради  болтаться  возле  путей  и
виадуков, - рассудил  я, - достаточно пройти  чуть  дальше, и ни станционной
охраны тебе, ни бродяг". Я шел и шел вдоль главного пути, несколько  миль, и
вскоре очутился  в  пустынных горных местах. В  толстых ботинках хорошо было
шагать по камням и шпалам.  Было около часа ночи, хотелось отоспаться за всю
долгую дорогу  из Каролины. Миновав долину, полную огоньков  - скорее  всего
тюрьма или исправительный  дом ("Подальше отсюда, сынок,"  -  подумал  я)  -
наконец справа увидал  я подходящую  гору  и стал  подниматься  по высохшему
руслу ручья. Камни и песок белели в звездном свете.
     И  тут  я   возликовал,   поняв,  что   я  совершенно  один,  в  полной
безопасности,  и никто не сможет разбудить меня  этой ночью. Что за чудесное
открытие! И  все  необходимое у меня  за спиной,  в  том  числе полибденовая
бутылка  с  набранной  на  автостанции  свежей водой.  Забравшись  по  руслу
довольно высоко, я  обернулся  - Мексика и Чиуауа расстилались  передо мной,
тускло  поблескивая песком под низкой,  огромной, яркой луной,  повисшей над
горами Чиуауа. Рельсы Южно-тихоокеанской железной дороги убегали из Эль Пасо
вдаль, параллельно реке Рио Гранде, так что с  моего  наблюдательного пункта
на американской стороне было хорошо видно реку,  за которой уже мексиканская
граница.  Шелковый,  мягкий  песок  устилал русло. Я  разложил  на нем  свой
спальник, разулся, отхлебнул воды из бутылки, закурил трубку и сел, скрестив
ноги, очень довольный. Ни звука вокруг, в пустыне еще зима. Лишь со станции,
из Эль Пасо, доносится грохот стыкуемых  вагонов, будя всех в городе - но не
меня. Единственный мой товарищ -  луна, опускаясь  все ниже и  ниже,  теряла
серебряный  блеск,  тускнела  желтым  маслом,  и все  же,  засыпая, пришлось
отвернуться, иначе она  светила  мне  прямо  в  лицо, ярко,  как  лампа.  По
привычке давать местам названия я  окрестил свою  стоянку "Ущельем  апачей".
Спал превосходно.
     Утром  я обнаружил на песке  след  гадюки,  но, возможно, прошлогодний.
Следов очень мало, -  следы охотничьих  сапог. Безупречно-синее небо, жаркое
солнце,  полно  сухих веток,  пригодных  для костра.  В  моем  вместительном
рюкзаке  нашлась  банка  свинины  с  бобами.  Королевский  завтрак!  Правда,
возникла проблема  с  водой, в  бутылке  уже ничего не оставалось,  а солнце
пригревало все сильнее, и хотелось пить. Исследуя русло, я забрался еще выше
и  дошел  до конца,  до каменной  стены, у подножия которой  песочек был еще
глубже и мягче, чем там, где я ночевал. Я решил вернуться сюда  на следующую
ночь, после  приятного  дня в  старом  Хуаресе,  с  его  церковью, улочками,
мексиканскими  лакомствами. Вначале  я раздумывал, не оставить ли  рюкзак на
горе, спрятав  между  камней,  но  все  же  был  шанс, что на него  набредет
какой-нибудь охотник  или бродяга,  так что  я снова взвалил  его  на плечи,
спустился по руслу ручья к путям и вернулся в Эль Пасо, где за двадцать пять
центов оставил в камере  хранения на  вокзале. Через весь городок дошел я до
границы и пересек ее, уплатив два пенни.
     Дурацкий оказался день, причем начался он  вполне  пристойно,  с церкви
Марии  Гвадалупы,  прогулки  по  Индейскому рынку и отдыха на  скамеечках  в
парке, среди веселых, детски-непосредственных мексиканцев, потом пошли бары,
слишком много выпивки, "Todas las granas de arena  del desierto de Chihuahua
son vacuidad!" ("Все песчинки  пустыни Чиуауа  есть  пустота!")  -  кричал я
усатым  мексиканцам, потом попал в дрянную компанию каких-то местных апачей,
они потащили меня на хату, там укурили, пришла  еще куча народу, свечи, тени
чьих-то голов, дым коромыслом. Все это меня утомило, я вспомнил совершенство
белого песка в ущелье и стал прощаться. Но отпускать меня не хотели. Один из
них  спер  кое-что   из   моих  покупок,  ну  и  ладно,  наплевать.   Другой
парнишка-мексиканец  оказался голубым, он влюбился в меня и хотел  ехать  со
мной в Калифорнию. Ночь была в Хуаресе, в ночных клубах клубилось веселье. В
одном  из  них,  куда  мы  заскочили  выпить  пива,  заседали  исключительно
негры-солдаты с  сеньоритами на коленях, безумное местечко, из  музыкального
автомата  грохотал рок-н-ролл,  рай да  и  только.  Мой голубой  дружок  все
отзывал меня в аллеи, "тсс", чтоб я сказал этим американцам, будто знаю, где
есть хорошие девчонки. "А придем ко мне, только тсс, и вовсе не девчонки!" -
шептал  он. Только на  границе смог  я наконец от него  отделаться.  Прощай,
город порока и разврата; целомудренная пустыня ждала меня.
     В нетерпении  пересек я границу, дошел через Эль Пасо  до вокзала, взял
рюкзак, глубоко  вздохнул  и пошагал к своей  горе,  три мили вдоль путей; я
легко  узнал вчерашнее место,  вверх,  вверх, с одиноким звуком  -  топ-топ,
совсем как  Джефи,  и я  понял, что  Джефи действительно  научил  меня,  как
избавиться от зла и пороков мира и города и найти свою истинную чистую душу,
только  нужен  как  следует собранный рюкзак. Я  поднялся  к своей  стоянке,
расстелил  спальник и благодарил Бога за все  милости  Его. Весь этот долгий
кошмарный вечер, с мексиканцами в косо надвинутых  шляпах, с  марихуаной при
свечах, казался сном, дурным сном, одним из тех, что мелькали передо мной  у
Источника Будды на соломенной подстилке в Северной Каролине. Некоторое время
я медитировал и молился. Никакой сон не сравнится со сном на природе, зимой,
в уютном и теплом спальном мешке  на утином пуху. Тишина столь полна,  столь
совершенна, что слышишь биение собственной крови в  ушах, но громче него тот
таинственный звон - алмазным звоном мудрости назвал бы я его, загадочный шум
самой тишины,  огромное "Ш-ш-ш", напоминающее о чем-то  родном, но забытом в
суете будней. Как хотел бы я объяснить это тем,  кого люблю - матери, Джефи,
но слов нет, чтобы описать чистоту Ничто, его совершенство. "Есть ли учение,
годное  для  всех живых  существ?" -  спрашивали, должно  быть, нахмуренного
снежного Дипанкару, и ответом его был алмазный звон тишины.

23

     С утра пришлось опять вылезать на трассу, а то я никогда не доберусь до
своего калифорнийского прибежища. Оставалось восемь долларов. Я спустился на
шоссе  и  стал  голосовать в надежде на скорую удачу.  Вначале  подвез  меня
коммивояжер. "Триста  шестьдесят дней в году у нас в Эль Пасо солнце, а  моя
жена догадалась, купила сушилку для одежды!" - пожаловался он. Он довез меня
до Лас  Крусес,  Нью-Мексико, я прошел  насквозь по шоссе  и, выйдя с другой
стороны,  увидал   большое  красивое   старое  дерево,   под  которым  решил
передохнуть. "Сон кончился, значит, я уже в Калифорнии и могу позволить себе
отдохнуть под  деревом,"  - так  я  и сделал, даже  малость  поспал  в  свое
удовольствие.
     Потом  поднялся,  перешел через  железнодорожный мост, и  тут  какой-то
человек  спросил  меня:  "Хочешь  заработать? Помоги пианино  перевезти, два
доллара в час". Деньги не помешали бы, и я согласился. Оставив рюкзак на его
передвижном складе, мы  поехали  на  грузовичке в  пригород Лас  Крусес, где
толпилось на пороге приветливое мещанское семейство; мы с мужиком вылезли из
машины,  выволокли из дома пианино и еще много  разной мебели, погрузили все
это, отвезли на  новую квартиру и выгрузили, вот и все. Два часа, он дал мне
четыре доллара, я зашел в столовую на автостоянке и устроил себе королевский
пир,  теперь я  был  готов  ехать  весь остальной  день и  всю ночь.  Тут же
остановилась машина; за рулем огромный техасец, на  заднем сиденье  - бедная
мексиканская  парочка,  молодые,  у  девушки  на  руках   младенец.  Техасец
предложил за десять долларов довезти меня до Лос-Анджелеса.
     Я сказал: "Четыре дам, больше не могу".
     - Хрен с тобой, садись. -  И всю ночь, болтая без умолку, гнал он через
Аризону   и  Калифорнийскую  пустыню,  а  в  девять  утра   высадил  меня  в
Лос-Анджелесе,  в  двух   шагах   от   моей  сортировочной,  и  единственное
происшествие  за всю дорогу состояло в том, что  бедная мексиканочка пролила
на мой рюкзак какое-то детское питание, и мне пришлось сердито вытирать его.
Хотя вообще они были симпатичные. Проносясь  Аризоной, я объяснял им кое-что
насчет буддизма, а именно насчет кармы и реинкарнации, и, кажется, всем было
интересно.
     - То есть  дается  возможность  вернуться  и  попробовать  еще  раз?  -
спросила бедная маленькая мексиканка, вся перевязанная после драки в Хуаресе
прошлой ночью.
     - Говорят, что так.
     - Да, черт возьми, надеюсь, в следующий раз будет что-нибудь другое.
     Кому следовало  бы  попробовать  еще раз, так это  нашему техасцу: ночь
напролет рассказывал он,  как врезал кому-то за то-то и то-то, по его словам
выходило, что он создал уже целую призрачную армию  мстителей, надвигающуюся
на  Техас. Но я  так  понял,  что  в  основном  он  гонит, и  верил всем его
россказням едва наполовину, а в полночь и вовсе бросил слушать. Оказавшись в
Лос-Анджелесе в десять утра, я пошел  на станцию, дешево позавтракал  кофе и
пончиками в баре, сидя  у  стойки и болтая с  барменом, который хотел знать,
зачем мне такой здоровый рюкзак, потом присел на травку и стал смотреть, как
составляются поезда.
     Гордый, что и  сам  я работал тормозным кондуктором, я совершил ошибку:
расхаживал по станции с рюкзаком,  беседовал со стрелочниками, расспрашивал,
когда следующий местный,  - и тут подходит здоровенный молодой полицейский с
болтающимся  в  кобуре   на  бедре  пистолетом,  весь  прямо  как  шериф  из
телевизора,  и,  глядя  стальным  взглядом сквозь  темные  очки,  велит  мне
проваливать. И стоит, уперев руки в боки, наблюдая, как я удаляюсь  и выхожу
на  шоссе. Страшно злой, я прошел подальше по шоссе, перемахнул через  забор
на станцию и какое-то время  лежал в траве. Потом  сел, покусывая травинку и
стараясь не  высовываться.  Вскоре раздался свисток к  отправлению  -  поезд
готов: я рванул к своему поезду, перелезая  через вагоны, вскочил на  него в
тот самый  момент, когда  он трогался,  и выехал  из Лос-Анджелеса,  лежа на
спине,  с травинкой  во рту, под  укоризненным взглядом моего  полицейского,
который  стоял теперь, уперев руки в боки уже по другой причине. И почесывал
в затылке.
     Местный шел до Санта-Барбары; там я сходил на пляж, искупался, развел в
песке костерок и приготовил поесть, и вернулся  на станцию - до  "полночного
призрака" еще  куча времени.  "Призрак"  состоит  в основном  из  платформ с
прицепами, прикрученными к  ним стальным  кабелем. Огромные колеса  прицепов
заключены в деревянные колодки. Я всегда  лежу  головой к этим колодкам, так
что если  произойдет крушение - прощай,  Рэй.  Но я решил -  если судьба мне
погибнуть на "полночном призраке", значит, судьба.  Хотя, видимо,  у Господа
Бога  есть  еще для  меня  дела. "Призрак" появился  точно  по расписанию; я
забрался  на  платформу, под  прицеп, расстелил  спальник,  снял  башмаки  и
положил в  головах,  под скатанную в подушку куртку, вздохнул,  расслабился.
Бум,  поехали.  Теперь  я  понял,  почему  бродяги называют  его  "полночным
призраком":  измотанный,  я,  против  всех  ожиданий,  моментально  уснул  и
проснулся   только  от   яркого   света   фонарей  станционной   конторы   в
Сан-Луис-Обиспо,  ситуация  очень опасная,  поезд  остановился совершенно не
там,  где надо. Но ни  души не было возле конторы, глухая ночь, и  только  я
пробудился от глубокого сна без сновидений, тут же впереди раздался свисток,
и мы тронулись, действительно как  призраки. После этого я уже не просыпался
до   утра,  до  самого  Сан-Франциско.  Оставался   один   доллар;  Гари  * ждал  меня в  хижине. Вот  и все  путешествие,
молниеносное, как сон, вот я и вернулся.

24

     Если у бродяг Дхармы будут когда-нибудь братья в Америке, которые будут
жить  в  миру, нормальной домашней жизнью, с  женой и  детьми, - эти  братья
будут такими, как Шон Монахан.
     Шон,  молодой  плотник, жил  в  старом  деревянном  доме на  отшибе  от
столпившихся  коттеджей  Корте-Мадера,  ездил   на  допотопном   драндулете,
собственноручно  пристроил  к  дому  заднюю  веранду под детскую для будущих
детей  и  выбрал  себе жену, полностью разделявшую его  взгляды  на то,  как
безбедно прожить в Америке без особых доходов. Шон любил брать отгулы просто
так, для  того, чтобы подняться на холм в хижину, принадлежащую к арендуемой
им собственности, и там целый день медитировать, изучать  буддистские сутры,
пить чай  и дремать. Жена его, Кристина, юная красавица с медовыми волосами,
ходила по  дому и  двору босиком,  развешивала белье, пекла домашний  хлеб и
печенье. Она была  мастерица  готовить  еду  из ничего. В прошлом году Джефи
очень  порадовал их, подарив им на годовщину десятифунтовый мешок муки.  Шон
был настоящим  патриархом, как  в  прежние  времена,  и,  несмотря  на  свои
двадцать два, носил, как святой Иосиф, окладистую бороду, посверкивая оттуда
белозубой  улыбкой  и  молодыми синими  глазами.  Две маленькие дочурки тоже
бегали везде босиком и росли весьма самостоятельными.
     Пол  устилали  плетеные  соломенные   циновки  -  входя,  здесь   также
полагалось  разуваться.  Было  много  книг и  единственная  дорогая  вещь  -
отличный  проигрыватель,  чтобы  слушать  собранную Шоном  богатую коллекцию
индейской музыки,  фламенко и джаза. Даже китайские и  японские  пластинки у
него были. Обедали за низким черным лакированным столиком, в японском стиле,
причем   сидеть,   хочешь  не  хочешь,  полагалось  на   циновках.  Кристина
превосходно готовила супы и свежие бисквиты.
     Прибыв в полдень на "Грейхаунде", я прошел еще около мили по гудроновой
дороге,  и Кристина  тут же  усадила  меня за горячий  суп и горячий  хлеб с
маслом. Какое, право, славное существо.  "Шон и Джефи на работе  в Сосалито.
Вернутся около пяти".
     - Пойду посмотрю домик, подожду их там.
     - Хочешь, посиди здесь, можешь музыку послушать.
     - Да нет, не буду тебе мешать.
     -  Вовсе ты  мне не  мешаешь, я должна  только развесить белье,  испечь
хлеба на вечер и кое-что заштопать. - С такой женой Шон, не особо напрягаясь
на  работе, сумел  положить в банк несколько тысяч. Как  истый патриарх, Шон
был  щедр  и  гостеприимен,  всегда  уговаривал пообедать,  а если  в гостях
оказывалось человек двенадцать - накрывали во дворе, на огромной доске, обед
бывал простой, но  вкусный, и всегда с большим кувшином красного вина. Вино,
однако, покупалось вcкладчину, насчет этого было строго, а если кто приезжал
на все выходные (как обычно и делали),  полагалось привозить еду или  деньги
на  еду. Ночью во  дворе,  под  звездами  и  деревьями,  все  сидели  сытые,
довольные, пили красное  вино, а Шон брал гитару и пел народные песни. Когда
я уставал от этого, то поднимался к себе на холм и ложился спать.
     Наевшись и  поболтав с Кристиной, я взобрался  на холм.  Крутой  подъем
выводил прямо к заднему крыльцу. Вокруг гигантские пондерозы и другие сосны,
а  на  соседнем участке -  залитый солнцем выгон с  полевыми  цветами  и две
великолепные  гнедые,  склонивших  изящные  шеи  к   сочной  траве.  "Да,  -
восхитился я, - это покруче,  чем леса  Северной Каролины!"  На  травянистом
склоне Шон  и Джефи  повалили три эвкалипта и  распилили  их  бензопилой  на
бревна. Я увидел,  что  они уже  начали расщеплять их клиньями  и колоть  на
дрова. Тропинка поднималась на холм так круто, что приходилось передвигаться
чуть ли  не на  четырех,  по-обезьяньи. Вдоль  тропы  шла кипарисовая аллея,
высаженная стариком, который умер несколько лет  назад  в этой хижине. Аллея
служила защитой от холодных  ветров, несущих с моря туман. Подъем делился на
три  части:  задний  двор  Шона, затем  забранный  оградой  маленький чистый
"олений  парк",  где я  как-то  ночью действительно видел оленей,  пять штук
(вообще вся территория  была  заповедником);  наконец,  последняя  ограда  и
травянистый холм с внезапным обрывом справа, где домик был  едва различим за
деревьями   и  цветущими  кустами.  Позади   домика  -  хорошо  сработанного
строеньица  о трех комнатах  (одна  уже была занята Джефи) - запас  отличных
дров, козлы, топоры, подальше - уборная,  без крыши, просто дырка в земле  и
доска. А на дворе - словно  первое утро  мира, солнце струится  сквозь  море
густой листвы, кругом птички-бабочки скачут, тепло,  чудесно, аромат горного
вереска  и цветов  над проволочной изгородью,  тянущейся  до самой  вершины,
откуда открывается великолепный вид на Марин-Каунти. Я вошел в домик.
     На  двери табличка с китайскими письменами: я так и не выяснил, что они
означают, вероятно, заклинание от Мары (Мара - Соблазн). Внутри - прекрасная
простота, свойственная  всем  жилищам Джефи: все аккуратно, целесообразно и,
как ни странно, красиво, хотя на  украшение не  потрачено  ни  цента. Старые
глиняные кувшины взрываются охапками цветов, собранных возле дома. Аккуратно
составлены  в  апельсиновых ящиках  книги.  На полу  -  недорогие соломенные
циновки.  Стены, как  я  уже  говорил,  обшиты  холстом  -  лучших  обоев не
придумаешь, и  вид хороший, и запах. Циновка, на которой Джефи спал, покрыта
тонким матрасом  и  пестрой шалью,  в  головах  -  опрятно  скатанный с утра
спальный  мешок.  Рюкзак  и прочее снаряжение  убраны  в чулан,  за холщовую
занавеску. По стенам  развешаны  репродукции  китайской живописи  на  шелке,
карты Марин-Каунти  и северо-западного  Вашингтона,  а также разные стихи  -
написав  стихи,  он  попросту  вешал  их на  гвоздь,  чтобы кто  хочет,  мог
прочесть. Последний листок, перекрывающий прочие, гласил:  "Началось с того,
что  над  крыльцом завис  колибри, в  двух  ярдах  отсюда,  в  дверях, затем
упорхнул;  отложив  книгу, увидел я  старый  столб,  покосившийся  в жесткой
земле, застрявший в огромном кусте  желтых цветов выше  моей головы,  сквозь
которые  я пробираюсь каждый раз, возвращаясь  домой. Солнце словлено в сеть
их сплетенных теней.  Хохлатые воробьи вовсю расчирикались  в кронах,  петух
кукарекает  день напролет в долине внизу. За спиной моей Шон Монахан, греясь
на  солнце,  читает  "Алмазную  Сутру".  Вчера  я  читал   "Миграции  птиц".
Золотистая  ржанка,  полярная  крачка - большая  абстракция,  ставшая  явью,
стучится  ко мне:  скоро дрозды и вьюрки  улетят, скоро  туманным апрельским
деньком солнце  согреет мой холм, и узнаю  без книги:  птицы морские тянутся
вдоль побережья к северу, вслед за весной, чтоб через шесть недель на Аляске
гнездиться". И подпись: "Джефет М. Райдер, кипарисовая хижина, 18.III.56".
     Нарушать порядок в отсутствие хозяина не хотелось, так  что я прилег  в
высокой траве и продремал там до вечера. Но  потом сообразил: "Приготовлю-ка
славный  ужин для Джефи,"  -  спустился  в магазин, накупил бобов, солонины,
разной бакалеи, вернулся, затопил  плиту и приготовил целую  кастрюлю бобов,
как у нас в Новой Англии, с  мелиссой и луком.  Я поразился тому,  как Джефи
хранил еду: на полке у  плиты - пара  луковиц, апельсин, мешочек пророщенной
пшеницы,  банки  с   карри  и  рисом,  загадочные  куски  сушеных  китайских
водорослей, бутылочка соевого соуса  (для  изготовления загадочных китайских
блюд).  Соль и  перец  - в  аккуратных целлофановых  пакетиках,  перетянутых
резинкой. Здесь  ничего не пропадало  и не тратилось впустую. А я учредил  у
него посреди кухни мощную, внушительную  кастрюлю  свинины с бобами  - вдруг
ему  не  понравится?  Еще  была  большая краюха  вкусного черного  хлеба  от
Кристины, а хлебным ножом служил кинжал, попросту воткнутый в доску.
     Стемнело;  я  ждал  во дворе, оставив кастрюлю с едой на плите, чтоб не
остыла. Наколол немного дров, подложил к тем, что лежали за плит