и, во дворе закусывали и играли на гитаре, а в
хижине  на  холме заваривали  чай и сидели по-турецки,  беседуя  о всяческой
поэзии  и Дхарме, или прогуливались  по  лугу,  наблюдая, как ребята пускают
воздушных  змеев  или  как  катаются  верхом пожилые  леди. Каждые  выходные
возобновлялся  этот  ненавязчивый  праздник,  цветочное  веселье  ангелов  с
куколками в  пустоте, - как пустота на  той  китайской картинке,  и цветущая
ветвь.
     Мы с Бадом сидели на холме и смотрели на змеев.
     - Вон тот высоко не полетит - хвост короток, - сказал я.
     - Смотри-ка, здорово, -  сказал Бад, - у меня каждый раз та же проблема
с медитацией.  Никак не могу взлететь до нирваны - слишком короткий хвост, -
и, выпустив клуб дыма, погрузился в раздумье. Всю ночь размышлял он об этом,
а наутро сказал:
     -  Мне  снилось,  будто  я рыба,  плыву  в пустоте моря  и  поворачиваю
вправо-влево,  не зная, что такое право и лево, просто шевелю плавником - то
же самое,  что хвост воздушного змея, так что я рыба  Будды, а мой плавник -
моя мудрость.
     - Ишь, как этот змей тебя хвостом зацепил, - сказал я.
     Во  время   таких  праздников  я,  бывало,   удалялся   вздремнуть  под
эвкалиптами - не  под  розовым кустом,  где днем  все было  залито  солнцем;
хорошо  было  отдохнуть  в тени.  Как-то  вечером, глядя  на  верхушки  этих
высоченных  деревьев,  я  стал  замечать,  что  верхние  веточки  с листьями
совершают  какой-то  трогательно-счастливый танец, словно  радуются,  что им
досталась  именно верхушка,  а  дерево  всем  своим шумным  лепечущим опытом
раскачивается  под  ними,  диктуя им  каждое  трепетание  танца,  огромного,
общинного,  таинственного танца  необходимости, и,  плавая  в  пустоте,  они
вытанцовывают   смысл   всего   дерева.  Я  заметил,   как   листья   совсем
по-человечески  кланяются,  и  выпрямляются,  и  покачиваются  из  стороны в
сторону. Безумное, но прекрасное видение. В другой раз под этим деревом  мне
пригрезился пурпурный трон, весь раззолоченный, а на троне некто вроде  Папы
или Патриарха Вечности, и где-то тут  же Рози; в тот момент у нас  был Коди,
трепался  с кем-то в  хижине, и мне  почудилось, что  он тоже  там, слева от
трона, как некий  архангел, -  но,  открыв глаза,  я  понял, что это  просто
солнце било мне в закрытые веки. И этот колибри, лазоревый крошка, не больше
стрекозы, каждый  день  со свистом пикировал на меня,  обычно по утрам, явно
здороваясь, и я всегда приветствовал  его в  ответ. Под  конец  он уже  стал
зависать у открытого окна  домика,  трепеща  неистовыми крылышками, глядя на
меня своими  бусинками, потом порх  -  и  улетает.  Ах,  этот калифорнийский
птичий человечек...
     Хотя иногда  было страшно: вдруг вонзится прямо мне  в  голову  клювом,
острым,  как  шляпная  булавка.  Еще в  подполе  под хижиной водилась старая
крыса,  так  что на  ночь дверь лучше было держать закрытой.  Кроме  того, я
очень дружил с муравьями: колония муравьев все стремилась забраться в хижину
и найти мед ("Муравьи, муравьи, идите к нам за ме-дом!" - пел у  нас однажды
маленький мальчик), а  я пошел к муравейнику и провел оттуда медовую дорожку
в сад, то-то радости  было, открылась медовая жила на  целую  неделю. Я даже
опустился на колени и разговаривал с муравьями. Вокруг домика росли чудесные
цветы,  красные,  лиловые, розовые,  белые, мы  составляли из них букеты, но
самый  лучший букет  Джефи сделал  из сосновых шишек  и веточки  с иголками.
Просто,  как  вся его  жизнь. Он вваливался  в домик с пилой,  видел  меня и
удивлялся:
     - Как ты можешь целый день сидеть?
     - Я Будда, известный под именем Будда-Сачок.
     Тут все  лицо Джефи  морщилось  смешным  детским  смехом,  так  смеются
китайские  мальчики:  глаза-щелки,  рот  до ушей. Иногда он бывал очень мною
доволен.
     Все любили Джефи - и Полли, и Принцесса, и даже замужняя Кристина - все
в нем  души  не чаяли и втайне ревновали к его любимой  куколке  - Сайке. На
следующие выходные она приехала, действительно хорошенькая - джинсики, белый
воротничок поверх черного свитера, нежное тельце и личико.  Джефи  признался
мне, что  и сам немножко влюблен. Но тут были свои сложности: чтобы затащить
в  постель,  ему  надо  было  ее  напоить,  а  начав  пить,   она  не  могла
остановиться.  Джефи  приготовил  "сламгальон"  для  нас  троих,  потом   мы
попросили  у Шона его драндулет и отъехали миль на  сто по побережью, где на
пустынном  пляже  собирали  мидии  прямо с мокрых  камней  и пекли на  углях
большого костра, забросав их водорослями. Мы пили вино и ели хлеб с сыром, и
целый день Сайке, в джинсах и свитере, лежала на животе, не говоря ни слова.
Лишь однажды вскинула голубые глазки и говорит:
     - Какой ты оральный, Смит, все-то ты ешь да пьешь.
     - Я Будда-Пустоед, - отвечал я.
     - Миленькая, да? - сказал Джефи.
     - Сайке, - сказал я ей, - мир сей есть кино обо всем этом, одно большое
кино, все из однородного материала и никому не принадлежит, это и есть все.
     - Ах, чушь какая.
     Мы  гуляли  по  пляжу.  Джефи  и  Сайке  ушли  вперед,  и  я шел  один,
насвистывая  "Стеллу"  Стэна Гетца, а  впереди шли  две красивых  девушки  с
парнями, и одна из них, обернувшись, произнесла: "Свинг". В береговых скалах
были  естественные пещеры,  как-то Джефи  привез  сюда кучу  народу,  и  все
плясали нагишом у костров.
     Но праздники  кончились, начались  будни, мы наводили в хижине порядок,
мыли  пол, трезвые маленькие бродяжки, убирающие крохотный храм. У  меня еще
были остатки осеннего гранта, в туристских чеках, я взял один из них, сходил
в магазин на  шоссе  и накупил муки, овсянки, сахара, мелиссы,  меда,  соли,
перца,  лука, риса, сухого молока,  хлеба, бобов, гороха, картошки, моркови,
капусты, салата, кофе, больших деревянных  спичек  для плиты,  еле  дотащил,
плюс полгаллона красного  портвейна. Скромный шкафчик  для скудных  припасов
внезапно оказался нагружен  страшным количеством еды. "Куда ж  мы теперь все
это денем? Придется скармливать бхикку".
     Бхикку не заставили себя ждать. Приезжал бедный пьяный  Джо Махони, мой
прошлогодний приятель, и отсыпался дня по три, собираясь с силами для нового
загула по Норт-Бичу и в "Плейсе". Я подавал ему завтрак в постель.
     По выходным  в  домик набивалось  до дюжины  гостей, болтали,  спорили,
тогда я брал маисовую  муку, смешивал  с рубленым луком, солью и водой и пек
на раскаленной сковородке маленькие лепешки, снабжая всю компанию вкуснейшим
горячим к чаю. Год назад я бросал монетки, гадая по китайской Книге Перемен,
и вышло: "Будешь кормить других". Вот я и стоял целый день у плиты.
     - Вон те деревья  и горы  не волшебны,  но реальны: что  это значит?  -
вопрошал я, указывая во двор.
     - Что? - спрашивали они.
     - Это значит, что вон те деревья и горы не волшебны, но реальны.
     - Ну да?
     Потом я спрашивал:
     - А что означает, что эти деревья и горы вовсе не реальны, а волшебны?
     - Ой, хватит.
     - Это означает, что эти деревья и горы вовсе не реальны, а волшебны.
     - Так то или другое, елки-палки?
     - Вы  спрашиваете:  так то или  другое, елки-палки; что  это  значит? -
продолжал я.
     - Ну и что же?
     - Это значит, что вы спрашиваете: так то или другое, елки-палки.
     - Ох, иди закопайся  в свой спальник, только  кофейку налей.  - У  меня
всегда стояла на плите целая кастрюлька кофе.
     - Прекрати грузить, - кричал Уоррен Кофлин, - телега сломается!
     Как-то вечером я сидел на травке с чьими-то детишками, и они спросили:
     - Почему небо синее?
     - Потому что небо синее.
     - Нет, почему оно синее?
     - Небо синее, потому что ты спрашиваешь, почему оно синее.
     - Сам ты синий, - сказали детишки.
     Были еще какие-то пришлые  дети, которые кидались камнями в нашу крышу,
думая, что домик нежилой.  Однажды  вечером они  подкрались к двери, а у нас
тогда  жила  черная  кошечка.  Только  они  собрались открыть дверь,  как  я
распахнул ее изнутри, с черной кошкой на руках, и говорю загробным басом: "Я
привидение".
     - Ага... - Они уставились на меня с открытым ртом - поверили. Через миг
их как ветром  сдуло.  Больше они никогда не  приходили кидаться  камнями  -
наверняка решили, что я колдун.

26

     За  несколько  дней  до  отплытия  Джефи  в  Японию намечались  большие
проводы.  Он  должен  был  отплыть  на  японском торговом  судне. Предстояла
грандиознейшая  пьянка  всех  времен  и  народов  -  шоновская   гостиная  с
проигрывателем выплеснется  во двор  с костром, затопит  холм  по верхушку и
даже  выше.  Нам с Джефи  к тому времени  уже  порядком насточертели все эти
вечеринки,  так что  проводов  мы  ожидали  без особой  радости. Но приехать
должны были  все: и все его девицы,  в том числе  Сайке, и поэт Какоутес,  и
Кофлин,  и  Альва,  и Принцесса со  своим  новым  дружком,  и даже  директор
Буддистской ассоциации с женой  и сыновьями, и даже отец Джефи,  и, конечно,
Бад, и разнообразные никому не ведомые парочки со всех концов, с вином, едой
и гитарами. Джефи сказал:
     -  Как  же  мне  надоели  эти  вечные  праздники.  Давай, может,  после
вечеринки рванем в горы, они-то, небось, несколько дней будут гулять, а мы с
тобой   возьмем   рюкзаки  и  свалим  куда-нибудь   на  Портреро-Медоуз  или
Лорел-Делл.
     - Идет.
     Тем  временем однажды вечером появилась сестра  Джефи, Рода, с женихом.
Свадьбу собирались играть у отца  в Милл-Вэлли, куча  гостей  и все такое по
полной программе.  Дремотные  сумерки,  мы  сидим  себе в  домике,  тут  она
появляется  на пороге -  симпатичная  худенькая блондинка,  со  своим хорошо
одетым  чикагским  женихом, видным  таким  парнем.  "Ура!"  -  заорал Джефи,
вскочил и  бросился на нее  с поцелуями и  объятиями, на что  она отвечала с
искренней радостью. А как они разговаривали!
     - Ну как твой мужик, нормально хоть трахается?
     - А то! Сама выбирала, охальник ты этакий!
     - Смотри, пускай старается, а то, скажи, брата позову!
     Потом, чтобы выпендриться, Джефи затопил печку  и со словами: "У нас на
севере это делается так" - плеснул в огонь слишком много керосина, отбежал в
сторону и  ждал, как проказливый мальчишка, пока  - бумм! -  не громыхнул  в
трубе гулкий взрыв,  так что аж  домик тряхнуло.  Потом  он стал  спрашивать
несчастного жениха: "Ну что, какие ты знаешь хорошие позы для первой брачной
ночи?" Бедняга только что отслужил в Бирме и пытался рассказывать про Бирму,
но ему не  удавалось вставить ни слова. Джефи страшно злился  и  не на шутку
ревновал. Получив приглашение на шикарную свадьбу, он спросил:
     - А можно я голый приду?
     - Как хочешь, только приходи.
     -  Так  и вижу: чаша с  пуншем, леди в  летних шляпках, душещипательная
органная музыка из проигрывателя, и все утирают глаза платочками, потому что
невеста такая красивая! Что ж ты, Рода, поддалась на все эти мелкобуржуазные
штучки?
     - Ах, не все ли равно, - сказала она, - хочу начать нормальную жизнь. -
Жених  был богат. Вообще он был неплохой парень, и  мне  было его жалко - он
вынужден был улыбаться и делать вид, что все в порядке.
     Когда они ушли, Джефи сказал:
     - Больше полугода она с ним не протянет. Рода знаешь какая сумасшедшая,
скорее наденет  джинсы  и  пойдет  путешествовать,  чем будет  сидеть  в его
чикагских апартаментах.
     - А ты ее любишь.
     - Вот именно, черт, надо мне было самому на ней жениться.
     - На сестре, что ли?
     -  Насрать. Ей нужен настоящий  мужик, вроде меня. Ты не  знаешь, какая
она заводная, ты с ней  вместе в лесу не  рос. - Да, Рода была хороша, жаль,
что  она пришла с женихом. Ведь во всей этой круговерти женщин  я так никого
себе и не нашел, правда, особо  не старался, но порой все же бывало одиноко:
все разобьются на парочки и развлекаются,  как хотят, а ты свернись в  своем
спальнике и вздыхай: эхе-хе. Все, что мне оставалось -  привкус  красного на
губах да куча дров.
     Но  потом я  нашел  в "оленьем  парке" что-то  вроде  мертвой  вороны и
подумал: "Хорошенькое  зрелище  для  чувствительного человека,  а все  из-за
чего? Все из-за секса".  И  я  снова выбросил секс  из  головы. Пока  солнце
светит, и скрывается, и  светит снова - мне больше ничего не надо. Буду добр
и пребуду в одиночестве, не стану маяться, буду добр и спокоен. "Сострадание
- путеводная звезда", как сказал Будда. "Не вступай  в пререкания с властями
и женщинами. Проси. Будь скромен". Я написал хороший стишок  ко всем гостям:
"На  веках  ваших  война и шелк... но все  святые  ушли давно, ушли  к тому,
другому". Я считал себя эдаким безумным святым. "Рэй, - говорил я себе, - не
гонись  за  выпивкой, женщиной и возбужденной  беседой, останься в  хижине и
радуйся естественным отношениям между предметами, как они есть", - но как же
трудно  было  соблюдать  это в  бесконечном  хороводе  девиц  не  только  по
выходным, но и по ночам среди недели. Как-то раз даже одна красивая брюнетка
согласилась подняться со мной на холм, но только я увлек ее на мой матрасик,
мой  дневной  коврик,  как  дверь  распахнулась  и  со смехом,  приплясывая,
ворвались  Шон и Джо Махони, нарочно, чтоб подразнить меня... А может, они и
вправду поверили в мой  аскетический подвиг  и  явились, точно  ангелы, дабы
отогнать дьявола в женском  обличье. Что им вполне удалось. Порой, напившись
на  очередной  буйной  вечеринке,  я  закрывал  глаза,  и мне  действительно
являлись видения  священной  снежной пустоты;  открыв глаза, я видел друзей,
сидящих вокруг и ждущих  объяснения, и  никому  мое  поведение  не  казалось
странным, среди буддистов  это было вполне  естественно,  им было все равно,
собираюсь  я  что-нибудь  объяснять или нет. Вообще всю  весну я  чувствовал
непреодолимое  желание  закрыть глаза,  находясь  в компании.  Девушек  это,
наверное, пугало. "Чего это он с закрытыми глазами сидит?"
     Малышка Праджна, двухлетняя дочь  Шона, подходила и, тыча мне пальчиком
в  закрытые веки,  говорила:  "Дядя. Пумс!"  Иногда я предпочитал болтовне в
гостиной маленькие волшебные прогулки в саду за ручку с Праджной.
     Что  касается Джефи,  то он был мной  вполне доволен, если я  только не
совершал промашек, например, отворачивал  фитиль керосиновой лампы  так, что
она начинала коптить, или плохо затачивал топор. Тут  он бывал весьма суров.
"Учиться  надо!  - говорил он. - Черт,  терпеть не могу,  когда все делается
кое-как".   Потрясающие  ужины  умудрялся   он  извлекать  из   своей  части
продуктового  шкафчика: смешает  разные травы и сушеные корешки, купленные в
Чайнатауне,  поварит  немножко,  добавит  соевого  соуса  и  выкладывает  на
свежеотваренный   рис  -  получается  невероятно  вкусно.  Есть   полагалось
палочками. Сидим  под  шум  деревьев,  окна еще  открыты,  хотя  холодает, и
хрум-хрум, уписываем самодельные китайские кушанья. Джефи отлично управлялся
с  палочками и  орудовал ими с удовольствием.  После я иногда  мыл посуду  и
выходил  ненадолго помедитировать на коврике под эвкалиптами, и  через  окно
видел,  как  Джефи  читает  при  тусклом  коричневом  свете  лампы,  ковыряя
зубочисткой в  зубах. Иногда он  выходил на порог и  аукал, а я не отвечал и
слышал,  как  он  бормочет:  "Где  ж  его  черти  носят?", и  видел, как  он
вглядывается в ночь, ищет  своего бхикку. Как-то ночью я  сидел,  медитируя,
вдруг справа  от  меня что-то громко  треснуло,  смотрю  - олень вернулся  в
старый  олений  парк,  роется  в  сухой  листве.  Ветер  приносил  из долины
душераздирающий  крик мула,  переливчатый, как  йодль,  как труба  скорбного
ангела, как напоминание людям, переваривающим по домам свой обед, что не все
так благополучно, как кажется. А ведь это был всего-навсего любовный призыв.
Вот в том-то и дело...
     Однажды ночью я медитировал  в настолько совершенной неподвижности, что
два комара прилетели и сели на обе мои скулы, долго сидели, не кусая, да так
и улетели, не укусив.

27

     За несколько  дней до  проводов  мы с Джефи  поругались. Мы отвозили  в
Сан-Франциско его велосипед, чтобы погрузить на стоящий у причала корабль, а
потом под моросящим дождичком  отправились на скид-роу - дешево постричься в
парикмахерском колледже  и заглянуть  в  магазины  Армии Спасения и  "Доброй
воли",  поискать всякие  там фуфайки, кальсоны и прочее. Мокрые улицы как-то
волновали ("Напоминает Сиэтл!" - восклицал Джефи), мне нестерпимо захотелось
напиться.  Я купил  пузырь  красного  портвейна, откупорил,  утащил  Джефи в
аллейку, и мы выпили.
     -  Не пил бы  ты столько,  - сказал Джефи, - нам  же еще в  Беркли,  на
лекцию и дискуссию в Буддистский центр.
     - Ой, да не хочу я никуда, хочу пьянствовать в аллейках.
     - Но тебя же люди ждут, в прошлом году я читал им твои стихи.
     - Ну и что. Смотри,  как туман летит над деревьями, смотри, какое винцо
замечательное, разве не хочется петь на ветру?
     - Нет, не хочется. Между прочим, Рэй, Какоутес  говорит, что ты слишком
много пьешь.
     - А-а,  язвенник.  А думаешь,  откуда у него  язва?  Потому что сам пил
больше всех.  У  меня что - язва?  Ни в коем  разе! Я пью для  радости! А не
нравится, что я пью - иди без меня на свою лекцию. Я у Кофлина подожду.
     - Ради какого-то вина все пропустишь.
     - Истина в вине, черт подери! - заорал я. - Будешь?
     - Нет!
     -  А я, пожалуй, выпью, - и я  осушил бутылку. Мы вернулись  на  Шестую
улицу,  где я  немедленно  заскочил в  тот же  магазин и купил  еще  пузырь.
Захорошело.
     Джефи огорчался.
     -  Как  ты  собираешься  стать  хорошим  бхикку или  даже  Бодхисаттвой
Махасаттвой, если ты постоянно пьян?
     - Не  помнишь, что ли, последнюю картинку из "Быков", где он напивается
с мясниками?
     - Да как же можно постичь собственное сознание, когда в голове муть, во
рту вонь, а в желудке дрянь?
     - Ничего не  муть и не дрянь,  я  прекрасно себя чувствую. Могу  сейчас
запросто взлететь в этот  серый туман и летать над Сан-Франциско, как чайка.
Слушай, я тебе не рассказывал про здешний скид-роу? - я ведь жил тут...
     - Я сам жил в таких местах в Сиэтле и все это знаю.
     Неоновые  огни  магазинов  и  баров  сияли  в  сером сумраке дождливого
вечера.  Я  чувствовал себя  великолепно.  Постригшись, мы  зашли  в магазин
"Доброй воли" и стали рыться в  контейнерах, выуживая то  носки, то фуфайку,
то  ремень,  понабрали кучу шмотья за  какие-то пенни. Бутылку я  заткнул за
пояс и  то и  дело к  ней прикладывался, к вящему отвращению Джефи. Потом мы
залезли в  нашу колымагу и покатили  в  Беркли, через дождь,  через  мост, к
коттеджам Окленда и затем в его центр, где Джефи хотел найти  мне подходящие
джинсы.  Целый  день  искали мы  поношенные  джинсы  на  меня.  Я  постоянно
предлагал ему  вина, наконец  он чуть-чуть  поддался,  отхлебнул глоточек  и
показал мне стихи, написанные, пока я  стригся: "Современный  парикмахерский
колледж, Смит закрывши глаза подвергается стрижке,  боится, что будет ужасно
за 50 центов, студент-парикмахер  оливковокож, надпись на куртке - "Гарсиа",
два беленьких мальчика в  креслах, один - перепуганный, лопоухий, скажи ему:
"ты уродливый маленький мальчик с большими ушами", - он расплачется, бедный,
и это даже неправда; другой тонколицый сознательный сосредоточенный джинсы в
заплатках  стоптанные  ботинки смотрит  -  нежный,  страдающий мальчик,  а в
зрелости станет жестким и  жадным, мы с Рэем с бутылкой портвейна внутри  во
всем городе  нет  подходящих ношеных  "левисов"  стрижка в скид-роу  карьеры
пожилых парикмахеров здесь начинаются ныне в цвету".
     - Вот видишь, - сказал я, - если б не вино, ты не написал бы стишок.
     - Да ну, написал бы все равно. Нет, ты все время пьешь, не знаю, как ты
собираешься достичь просветления, удалиться в  горы  -  ты  постоянно будешь
спускаться в город  и  пропивать  все  деньги,  а под конец будешь  валяться
где-нибудь в луже, смертельно пьяный,  тут-то тебя  о