ировочную Лос-Анджелеса, и  первое, что я
увидел,  обуваясь  и  готовясь соскочить,  был  железнодорожный  рабочий, он
помахал мне и крикнул: "Добро пожаловать в Эл-Эй!"
     Но  надо было поскорее  выбираться  отсюда. Глаза слезятся  от  густого
смога, солнце  жарит, в воздухе вонь,  настоящий  ад этот ваш  Эл-Эй.  Кроме
того, я подцепил от кодиных детей простуду, какой-то калифорнийский вирус, и
чувствовал   себя  весьма   погано.  Собирая  горстями   воду,  капающую  из
холодильных вагонов, я умылся, сполоснул рот, причесался и пошел в город - в
полвосьмого  вечера надо поймать  Зиппер, товарняк первого  класса,  который
довезет меня  до Юмы,  Аризона.  Провел отвратительный день в ожидании,  пил
бесконечный кофе на скид-роу, на Саут-Мэйн-стрит, семнадцать центов.
     С наступлением сумерек я уже караулил свой  поезд. На приступочке сидел
бродяга, наблюдая за мной с неподдельным интересом. Я подошел поболтать.  Он
оказался  бывшим  моряком  из  Патерсона, штат Нью-Джерси,  и вскоре  достал
клочок бумаги, который, как он сказал, перечитывает иногда в  товарняках.  Я
заглянул  в  бумажку. Это  была  цитата  из  Дигхи Никайи,  слова  Будды.  Я
улыбнулся;  я  ничего  не  сказал.  Бродяга  попался  разговорчивый,  причем
непьющий, странник-идеалист, он сказал:
     - А  чего еще делать-то,  мне нравится, приятнее кататься по стране  на
товарняках и  разогревать консервы на лесном  костре, чем разбогатеть, иметь
дом и работу.  Я  доволен. Знаешь, у меня  раньше  был  артрит, я  годами  в
больницах  валялся. Потом  нашел  способ,  как  вылечиться, вот  с  тех  пор
странствую.
     - Как же ты вылечился? Я сам тромбофлебитом маюсь.
     -  Правда?  Тогда  и тебе поможет.  Просто  надо каждый  день стоять на
голове минуты три, ну, может,  пять. Я  каждое утро,  как просыпаюсь, первым
делом, в лесу, у реки или прямо в поезде, подстилаю коврик,  встаю на голову
и считаю до пятисот  - это же так  и будет три  минуты, или нет? - Его очень
заботил именно этот вопрос, будет ли три минуты, если досчитать  до пятисот.
Странно. Должно быть, в школе его волновала отметка по арифметике.
     - Должно быть, около того.
     - Делай так каждый день, и весь твой флебит как рукой снимет, точно так
же,  как мой  артрит.  Мне, между прочим, сорок лет. И потом, пей перед сном
горячее молоко с  медом, у меня вот всегда с собой баночка меду, - он достал
из котомки баночку и показал мне,  - разогреваешь молоко с медом на костре и
пьешь. Запомни, две вещи, и все в порядке.
     - О'кей.  - Я  поклялся  следовать его совету, ибо  это  был  Будда.  В
результате  через  три  месяца   флебит  мой  пропал  начисто  и  больше  не
проявлялся. Поразительно. Несколько раз я пытался рассказать об этом врачам,
но  они, очевидно,  сочли меня ненормальным. Бродяга Дхармы, бродяга Дхармы.
Никогда   не  забуду  я  этого  интеллигентного  еврея,  бывшего  моряка  из
Патерсона, штат Нью-Джерси, кто  бы он ни был со своим клочком бумажки, чтоб
читать по  ночам в  гондолах, у  капающих холодильных  вагонов, затерянный в
индустриальных дебрях Америки, все еще волшебной страны - Америки.
     В полвосьмого  прибыл  мой  Зиппер;  пока им занимались  стрелочники, я
прятался в  траве, частично  за телеграфным  столбом.  Тронувшись,  он сразу
набрал  на  удивление  большую  скорость,  с  тяжеленным  пятидесятифунтовым
рюкзаком бежал я рядом,  пока не увидел подходящий брус;  схватился за него,
повис,  подтянулся  и  сразу  вскарабкался на крышу  вагона,  чтобы  получше
разглядеть  весь  поезд  и  найти  удобную  платформу.  Пыль  столбом и  дым
коромыслом, но как только поезд вырвался из сортировочной, я увидел, что эта
сволочь   мне   совершенно  не   подходит,  восемнадцать  вагонов,   и   все
запечатанные,  а  скорость  уже  миль  под двадцать,  деваться некуда,  надо
прыгать - или же пытаться удержаться на крыше вагона при восьмидесяти миль в
час, что практически невозможно, так что  пришлось опять слезать по лесенке,
да  еще  вдобавок  лямка  рюкзака  зацепилась  за  скобу  наверху, и  пока я
высвобождал  ее,  поезд пошел уже слишком быстро. Сняв рюкзак и крепко держа
его в вытянутой руке, плюнув на все, надеясь на лучшее, в спокойном  безумии
сделал я  шаг  в  убегающую пустоту  -  пробежал,  шатаясь, несколько футов,
только и всего, я на земле, опасность миновала.
     Но  теперь,   углубившись  на   три  мили  в   индустриальные   джунгли
Лос-Анджелеса, я оказался  один на один  с безумной, больной,  простуженной,
полной  вонючего смога ночью,  и  вынужден  был провести ее возле  путей,  в
канаве под проволочной оградой, то и дело просыпаясь от грохота проносящихся
мимо локомотивов  Южно-тихоокеанской железной дороги и Санта-Фе;  к полуночи
воздух немного очистился, и дышать стало чуть легче (лежа в мешке, я думал и
молился), но  скоро туман и смог вновь сгустились, пало влажное белое облако
рассвета, в  мешке было слишком жарко, снаружи - слишком сыро, ночь напролет
сплошной кошмар, разве что на рассвете благословила меня маленькая птичка.
     Надо было срочно выбираться  отсюда. По совету моего друга я постоял на
голове, у  проволочной ограды, чтоб не упасть, и почувствовал  себя  немного
лучше. Потом через пути,  огородами дошел до автовокзала и  сел  на  дешевый
автобус до Риверсайда, двадцать пять миль. Полиция подозрительно поглядывала
на  мой здоровенный рюкзак. Как далеко  было все это  от чистоты и  легкости
нашей с Джефи высокогорной стоянки под мирно поющими звездами!

17

     Понадобилось  ровно   эти  двадцать  пять  миль,  чтобы  выбраться   из
лос-анджелесского смога: в Риверсайде с чистого неба сияло солнце. Въезжая в
Риверсайд  через мост,  я  увидел  чудесные  белопесчаные  берега  с  тонкой
струйкой речки посредине  и возликовал. Мне так хотелось поскорее заночевать
где-нибудь на  природе, проверить на практике свои  новые идеи. Но на жаркой
солнечной остановке, заметив мой рюкзак,  подошел какой-то негр, сказал, что
он  отчасти индеец-могавк, а когда я сообщил ему, что собираюсь спуститься с
шоссе и  заночевать на  песчаном  берегу,  предупредил: "Нет, сэр, не выйдет
дело, тут  самая крутая полиция во всем штате, если засекут - точно повяжут.
Да, брат, - сказал он, -  я бы и сам сегодня не прочь поспать под кустом, но
это запрещается".
     - Да, тут тебе не  Индия, -  сказал я горько, но все же решил  попытать
счастья.  То  же  самое,  что  и  на  станции   в  Сан-Хосе:  запрещено,  но
единственный способ - обойти закон и тайком сделать по-своему. Я рассмеялся,
подумав: что,  если  бы я  был Фуке, китайский мудрец девятого века, который
бродил по Китаю, непрестанно звоня  в колокольчик. Вместо того, чтобы  спать
на природе,  кататься  на  товарняках  и делать то, что хочется, сидел бы  я
сейчас перед хорошим телевизором вместе с сотней других пациентов в дурдоме,
под должным  надзором. Я зашел в супермаркет, купил концентрат апельсинового
сока, сливочный сыр с орехами и пшеничный хлеб - до завтра должно хватить, а
наутро  выйду  на трассу  с  другой стороны городка. Было  много  патрульных
машин, откуда на меня  подозрительно  косились полицейские - холеные, хорошо
оплачиваемые, на новеньких  машинах, снабженных дорогими рациями,  чтобы  не
дай Бог не вздумал какой-нибудь бхикку заночевать под кустом.
     У опушки я внимательно огляделся и, удостоверившись, что ни впереди, ни
сзади  на шоссе  нет  патрульных  машин,  быстро  углубился  в лес. Не теряя
времени в  поисках бойскаутской тропы, я  пер  напролом,  ломая сухие ветки,
прямо к золотым пескам речной долины, где собирался заночевать. Надо мной по
мосту неслось  шоссе,  но  заметить меня  можно было, лишь  остановившись  и
посмотрев вниз. Как преступник,  продрался  я сквозь ломкую чащу,  выбрался,
весь  потный, завяз по  щиколотку,  промочил ноги, наконец нашел  подходящее
место, вроде бамбуковой рощицы, но, чтоб никто  не заметил  дымок,  до самых
сумерек  опасался  разводить  костер,  да  и  потом  старался  особо его  не
раскочегаривать. Я  расстелил пончо и спальный мешок на сухом шуршащем ковре
из листьев и  кусков  бамбуковой  древесины. Желтые осины  наполняли  воздух
золотом  и глаза мои дрожью. Неплохое местечко, если бы не рев грузовиков на
мосту. Простуда донимала,  я постоял пять  минут на голове. Рассмеялся. "Что
подумали бы люди, увидев меня?" На самом деле было  совсем не смешно, скорее
грустно,  даже  очень  грустно,  как и  прошлой ночью в той  страшной стране
тумана  и  проволоки  в индустриальном  Эл-Эй,  где  я, грешным  делом, даже
всплакнул немножко. Бездомному бродяге есть о чем поплакать, весь мир против
него.
     Стемнело.  Я взял  котелок и  пошел за водой,  но пришлось  продираться
сквозь густой кустарник, и на обратном пути почти вся  вода расплескалась. Я
смешал  остатки с  апельсиновым  концентратом  и приготовил себе  в  шейкере
стакан ледяного сока, потом намазал на пшеничный хлеб ореховый сливочный сыр
и с удовольствием съел.  "Сегодня,  - думал я,  - буду спать крепко и долго,
буду  молиться  под  звездами  Господу, чтоб  даровал мне  будущее Будды  по
совершении труда и подвига Будды, аминь". И,  поскольку близилось Рождество,
добавил: "Да благословит Господь всех вас, да будет веселое доброе Рождество
над вашими крышами, да осенят их ангелы рождественской ночью, ночью крупной,
яркой, настоящей Звезды,  аминь". Я прилег  на спальник, курил и думал: "Все
возможно. Я  и Бог,  я и  Будда, я и  несовершенный Рэй Смит,  все сразу,  я
пустое пространство, каждая вещь -  это я. И все время в этом мире, из жизни
в  жизнь,  я  должен  делать то, что  надо,  то,  что  должно  быть сделано,
предаваться  безвременному деланию,  бесконечно совершенному внутри себя,  к
чему  слезы, к  чему  волнения,  все  совершенно,  как суть  духа,  как  дух
банановой кожуры," - прибавил  я и  рассмеялся, вспомнив моих друзей-поэтов,
дзенских безумцев, бродяг Дхармы из Сан-Франциско, я  уже начинал скучать по
ним. В заключение я помолился за Рози.
     "Если бы она была жива и могла бы поехать со мной, я, может  быть, смог
бы  что-то  ей  объяснить,  что-то  изменить.  А может,  не  стал  бы ничего
объяснять, а просто занялся бы с ней любовью".
     Я  долго  медитировал,  скрестив ноги, правда,  мешал  шум  грузовиков.
Вскоре высыпали звезды, и мой индейский  костерок послал им немножко дыма. В
одиннадцать я  забрался  в  спальный мешок  и  спал  неплохо,  хотя всю ночь
ворочался из-за веток и щепок под листьями. "Лучше спать в неудобной постели
свободным,  чем в удобной постели несвободным". Еще одна  новая пословица. С
новым  снаряжением я  начал новую жизнь  как  истинный Дон-Кихот  доброты  и
мягкости.  Проснулся  я  с чувством бодрости,  первым делом помедитировал  и
прочел маленькую молитву: "Благословляю тебя, все живущее, благословляю тебя
в  бесконечном  прошлом,   благословляю   тебя   в   бесконечном  настоящем,
благословляю тебя в бесконечном будущем, аминь".
     С этой молитвой, взбодрившей и вздобрившей меня, я собрал вещи, перешел
через  дорогу,  где из  скалы выбивался  источник, умылся, прополоскал рот и
напился вкусной  родниковой  воды. Теперь я был готов  к  трехтысячемильному
автостопу до Рокки Маунта в Северной Каролине, где на милой, жалкой кухоньке
мыла, должно быть, сейчас посуду и ждала меня моя мать.

18

     В то время  в моде была песенка Роя Гамильтона: "У всех есть дом, кроме
меня". Я  напевал  ее  на ходу, когда с другой  стороны Риверсайда  вышел на
трассу, и молодая  пара сразу же подвезла меня до аэропорта в пяти  милях от
города,  а оттуда  подобрал  спокойный  дядька -  почти  до самого Бьюмонта,
Калифорния, но не  довез  пяти миль, а на двухполосной скоростной автостраде
никто не хотел останавливаться, и я прогулялся по прекрасной сияющей погоде.
В Бьюмонте я перекусил сосисками, гамбургерами и  пакетиком жареной картошки
и  завершил  трапезу  большим  клубничным  коктейлем, все  это  в  окружении
галдящих школьников. На другом конце городка меня  взял  мексиканец по имени
Джейми,  который  говорил, что  он  сын губернатора мексиканского штата Баха
Калифорния (я не поверил), и оказался пьяницей, пришлось купить ему вина, но
он только блеванул этим вином из окна, прямо  за рулем. Поникший, печальный,
беспомощный парень, очень грустные глаза, очень славный,  слегка со сдвигом.
Он направлялся в Мехикали, не совсем по пути, но достаточно далеко в сторону
Аризоны, так что мне это подходило.
     По  дороге,  в  Калехико,  на Главной  улице происходила рождественская
распродажа,  и расхаживали  невероятно великолепные  изумленные мексиканские
красавицы,  одна  другой краше; только  на  одну  засмотришься,  как  ее уже
затмевают другие, я стоял, ел мороженое и глазел по сторонам, ожидая Джейми;
он сказал, что  у него тут кой-какие дела, а потом он меня подберет  опять и
отвезет в Мехикали к своим друзьям. Я намеревался плотно и дешево  поужинать
в Мексике и снова выйти на трассу. Джейми,  конечно же, так и не появился. Я
самостоятельно пересек границу, от ворот резко взял вправо, чтоб не выходить
на людную торговую  улицу,  и  хотел  было  отлить лишнюю воду  на  какой-то
грязной  стройке, но  сумасшедший  мексиканский  сторож  в  форме  счел  это
страшным преступлением, наскочил на меня, залопотал, я ответил, мол, не знаю
(No se), а он: "No sabes рolice?" - то есть он собрался сдать меня в полицию
за то, что  я решил пописать на  его грязь. Но  потом я  заметил там  угли и
расстроился, дело в том, что я оросил как раз тот пятачок, на котором он жег
по ночам костер, и я  побрел оттуда по грязной улице, действительно чувствуя
себя виноватым, с тяжелым  рюкзаком за спиной, а  он стоял и скорбно смотрел
мне вслед.
     Я подошел к холму и увидел заболоченные речные низины, где по тропинкам
брели женщины и буйволы;  старый мексиканский китаец поймал мой взгляд, и мы
остановились пообщаться; когда он понял, что я собираюсь "dormiendo", спать,
в этих низинах (на самом деле я хотел пройти подальше, к подножиям  гор), то
ужаснулся и,  будучи глухонемым, знаками  стал отчаянно показывать, как меня
там  ограбят  и  убьют, причем внезапно  я  сообразил,  что он прав.  По обе
стороны  границы, куда ни кинь, всюду клин,  плохо бездомному страннику. Где
же найти  мне  тихую рощу,  чтобы там  можно было  медитировать и поселиться
навсегда?  Старик  попытался  знаками рассказать мне  историю  своей  жизни,
потом, помахав ему рукой и улыбаясь, я ушел,  пересек низину и узкий дощатый
мост над желтой водой и очутился в бедном глинобитном районе Мехикали,  где,
как  всегда, был очарован мексиканской жизнерадостностью и угостился порцией
вкуснейшего  супа "гарбанцо" с  кусками  cabeza (головы)  и cebolla  (сырого
лука) из  жестяной миски,  - на  границе  я поменял четверть  доллара на три
бумажных  песо  и кучу крупных пенни.  За  едой,  стоя  у грязного  уличного
прилавка, я рассматривал улицу, людей, бедных  сукиных детей - уличных псов,
кантины, шлюх; слышалась музыка, мужчины понарошку боролись на узкой дороге,
а напротив находился незабываемый салон красоты (Salon  de Belleza) с голыми
зеркалами  на  голой  стене, с голыми  креслами, в  одном из  которых  перед
зеркалом  грезила  прелестная  семнадцатилетняя  красоточка со  шпильками  в
волосах,  рядом старый пластмассовый бюст в парике, сзади здоровенный усатый
мужик в скандинавском свитере ковыряется в  зубах; в другом кресле маленький
мальчик  ест банан, на  улице толпятся детишки, как  перед кинотеатром,  и я
подумал: "О субботние вечера во всех Мехикали мира! Благодарю Тебя, Господи,
за то, что вернул мне вкус к жизни,  за вовек неистощимое  плодородие  Чрева
Твоего!" Слезы мои были не напрасны. В конце концов все образуется.
     Гуляючи, я  съел  горячую пончиковую  палочку,  купил у  девчонки  пару
апельсинов,  вернулся по мосту  обратно и в сумерках  радостно  направился к
границе. Но тут меня тормознули три неприятных  американских пограничника  и
хмуро и тщательно исследовали содержимое моего рюкзака.
     - Что купили в Мексике?
     - Ничего.
     Они не поверили.  Обыск  продолжался.  Перещупав пакетики  с  остатками
бьюмонтской картошки, а также  с изюмом, арахисом и морковью, банки бобов со
свининой, припасенные  мной в дорогу, и полбуханки пшеничного хлеба,  меня с
отвращением  отпустили.  Право, смешно: они-то надеялись найти полный рюкзак
опиума из  Синалоа, мацатланской травы или  панамского  героина.  Может, они
думали, что я пришел из Панамы пешком. Они никак не могли меня вычислить.
     Я пошел на остановку автобуса "Грейхаунд" и купил билет до Эль Центро и
главной   автострады.  Я  рассчитывал  поймать  там   аризонский  "полночный
призрак", той же ночью оказаться в Юме и заночевать в долине  реки Колорадо,
я уж давно приметил это место. Но все обломалось,  в Эль  Центро  я пошел на
сортировочную  станцию,  послонялся там, наконец заговорил с кондуктором: "А
Зиппер где?"
     - Он через Эль Центро не идет.
     Я удивился собственной глупости.
     - Единственный товарный, на который можно вскочить, идет через Мехико и
Юму, но  там  тебя  найдут и  выкинут,  и  окажешься,  брат,  в мексиканской
каталажке.
     -  Нет  уж,  спасибо,  хватит  с  меня Мексики.  -  Я пошел  на большой
перекресток, где  поворачивали  на восток машины  на Юму, и стал голосовать.
Битый час не везло. Вдруг большой грузовик причалил к обочине, шофер вылез и
стал возиться с чемоданом. "Не на восток?" - спросил я.
     - Да вот, в Мехикали собираюсь. Ты Мексику хорошо знаешь?
     - А  как  же, я там жил много лет. - Он окинул  меня  взглядом. Это был
славный  дядька, толстый,  довольный,  видно,  со  Среднего  запада.  Я  ему
понравился.
     - Может, покажешь мне ночью Мехикали, а потом в Таксон поедем?
     - Идет! - Мы залезли в кабину и отправились обратно тем же путем, каким
я только что  приехал на автобусе. Зато мне светило попасть сразу в  Таксон.
Оставив машину в Калехико, где теперь, в одиннадцать, было тихо и  спокойно,
мы  пошли в Мехикали, и, минуя дурацкий район ловушек для туристов, я  повел
его по старым добрым настоящим мексиканским салунам,  где  были девчонки  по
песо  за  танец, крутая текила и вообще  весело. Ночка выдалась что надо, он
плясал, выпил порций двадцать текилы, фотографировался с сеньоритой, короче,
оттягивался как  мог.  Еще  мы  подцепили  где-то  цветного парня,  кажется,
гомика, но  ужасно  забавного,  который повел нас  в  бордель,  а  на выходе
мексиканский полицейский отобрал у него выкидуху.
     - Третий нож теряю за месяц из-за этих ублюдков, - сказал он.
     Утром мы с Бодри (так  звали шофера)  вернулись к  машине, осоловелые и
похмельные,  но он  не  стал  терять время и, не  возвращаясь в Эль  Центро,
рванул  в  Юму по великолепно  пустому шоссе 98 со скоростью сто миль в час,
перевалив  за восемьдесят  в Грэй-Уэлз.  Скоро мы  уже въезжали в Таксон. На
выезде из Юмы мы слегка  позавтракали, и теперь он признался, что тоскует по
хорошему бифштексу. "А на стоянках - это разве бифштексы?"
     -  Тормозни  в  Таксоне у  супермаркета,  купим  отбивную в  два  дюйма
толщиной, остановимся  где-нибудь  на природе,  и я тебе  такой бифштекс  на
костре зажарю, какого ты  в  жизни не ел.  - Он не  очень-то  поверил,  но я
сделал это. Оставив позади огни  Таксона, в алом сумраке, он  остановился  в
пустыне, я разжег костер из  мескитовых веточек, постепенно  добавляя  более
крупные ветки и  поленья, а потом попытался приготовить мясо на вертеле  над
раскаленными угольями, но вертел  сгорел, пришлось дожаривать просто на моей
замечательной новой сковородке; я вручил ему свой складной нож, и, приступив
к еде, он сказал: "Ммм, да-а, таких бифштексов я еще не едал".
     Кроме того,  я  купил  молока,  и  мы запивали  мясо  молоком  - мощная
белковая фиеста в  придорожном песке, у алеющего костерка, а мимо проносятся
автомобили. "Где ж это ты научился всем этим смешным штукам? - смеялся он. -
Знае