шь, вот я говорю - "смешным", а  на  самом деле что-то в этом есть, черт
его дери, правильное. Я тут  убиваюсь, гоняю эту дуру туда-сюда, из  Огайо в
Эл-Эй и  обратно, причем  зарабатываю больше, чем  ты заработал за всю  свою
бродяжью жизнь,  но  ты жизни радуешься, и  не надо  тебе ни работы, ни кучи
денег. Выходит,  кто же из нас  умнее?" У него был  в Огайо  хороший  дом  с
женой,  дочкой,  рождественской елкой,  двумя  машинами, гаражом, газоном  и
газонокосилкой,  но  все  это  не  радовало,  потому  что  не  было свободы.
Печально, но факт.  Это не значит, что я был  чем-то лучше - отличный мужик,
он мне нравился, и я ему тоже, в конце концов он сказал:  "Знаешь, отвезу-ка
я тебя прямо в Огайо".
     -  Ух ты,  здорово! Почти до дому! Мне надо немного  южнее,  в Северную
Каролину.
     -   Сперва-то  я  сомневался,  тут  такое  дело,  попадается  контроль,
страховая компания Маркелл, если тебя засекут, я вылечу с работы.
     - А, черт... вот, кстати, типичный случай.
     - Вот именно, но знаешь, после этого бифштекса, правда, я сам заплатил,
но  ты его так зажарил, а теперь вот песочком посуду чистишь, слушай, пускай
они катятся со своей  работой, ты же  мой друг, имею я право подвезти своего
друга?
     - О'кей, - сказал  я, -  буду молиться, чтоб нас не застопила страховая
компания Маркелл.
     - Может,  и повезет, сегодня  ведь суббота, где-нибудь на  рассвете  во
вторник будем в Спрингфилде, Огайо, если гнать эту дуру как следует, а у них
как раз выходные.
     Ну и гнал же он "эту дуру"! С ревом промчался  из Аризонской пустыни  в
Нью-Мексико, через Лас Крусес к Аламогордо, где была взорвана первая атомная
бомба и  где  явилось  мне  в  облаках  странное  видение, будто  над горами
Аламогордо впечатаны в небо слова: "Это  невозможность существования чего бы
то ни было" (странное место для странно верного видения);  затем Атаскадеро,
прекрасные индейские края в горах Нью-Мексико, зеленые долины, сосны,  луга,
напоминающие Новую Англию; оттуда вниз  к Оклахоме (выехав из Боуи, Аризона,
мы соснули  на  рассвете, он - в кабине, я - в  своем спальнике, на  красной
холодной  глине,  лишь звезды надо мной струили тишину, да слышался  дальний
вой койота); не успел я оглянуться, как он уже ворвался в Арканзас и за один
вечер сожрал его, дальше  Миссури и Сент-Луис, и наконец, миновав Иллинойс и
Индиану,  мы  оказались  в  заснеженном  Огайо,  где  веселили  сердце милые
рождественские огоньки в окошках старых добрых  ферм. "Вот так, - подумал я,
- из жарких объятий  мексиканских сеньорит -  одним  махом  в рождественские
снега  Огайо". И  всю  дорогу  на  полную катушку  гремело  вмонтированное в
приборную доску  радио. Разговаривали мы редко, только иногда он рассказывал
анекдоты, да так громко, что я каждый раз подпрыгивал на пару футов, и левое
ухо разболелось. Да, вот это был человек. По пути мы много и вкусно жрали на
его  любимых  стоянках,  на одной  из них, в  Оклахоме  -  жареную свинину с
бататом,  не хуже, чем у моей  мамы на кухне, мы ели и ели, он был постоянно
голоден, да и я, признаться, тоже, зима, холодно, Рождество  на полях, а еда
замечательная.
     В  Индепенденсе, штат Миссури, единственный  раз пришлось  заночевать в
мотеле, пять долларов койка, грабеж,  конечно, но ему нужен был сон,  не мог
же я ждать в  мерзлой кабине. Проснувшись в понедельник  утром, я выглянул в
окно  и  увидел,  как озабоченные  молодые  люди спешат  на  службу  в  свои
страховые конторы, в надежде когда-нибудь стать большими Гарри Трумэнами. Во
вторник на рассвете он высадил меня в морозном центре Спрингфилда, Огайо, мы
распрощались, было немного грустно.
     Я  зашел  в  кафе,  выпил  чаю, подсчитал свои  финансы,  отправился  в
гостиницу и там, усталый, как следует выспался. Потом купил автобусный билет
до  Рокки-Маунта, - невозможно  было  ехать автостопом из  Огайо в  Северную
Каролину зимой,  по  горам, через перевал Блю  Ридж  и так далее. Но  я  был
нетерпелив и решил  - лучше все равно выйду на  трассу, на выезде из  города
попросил шофера остановить автобус и  вернулся  на  автостанцию, чтобы сдать
билет.  Деньги  мне  вернуть  отказались.   Теперь  из-за  своего  дурацкого
нетерпения  я должен был  лишних  восемь  часов  ждать следующего медленного
автобуса до  Чарлстона,  Западная Вирджиния. Я  стал голосовать на выезде из
Спрингфилда,   рассчитывая  просто   так,  шутки  ради,  поймать  автобус  в
каком-нибудь городке дальше по трассе, и руки и ноги  замерзли у меня стоять
на  тоскливой  деревенской дороге  в морозных  сумерках. Потом  меня  все же
неплохо  подбросили  до какого-то  городишки,  где я  просто околачивался  у
крохотной телеграфной конторы, пока  не пришел мой автобус.  Битком набитый,
он всю  ночь полз через  горы, на  рассвете, отдуваясь, перевалил  через Блю
Ридж, среди заснеженных лесов,  потом  целый  день, останавливаясь у каждого
столба, сползал вниз, к Маунт Эйри; прошли века, пока в Рэлей  я наконец  не
пересел в свой местный автобус, где попросил шофера высадить меня у поворота
на проселок, петляющий три мили по сосновому лесу к дому моей матушки, в Биг
Изонбург Вудс на перекрестке дорог в окрестностях Рокки-Маунта.
     Около восьми вечера он высадил меня, и в лунной морозной тиши зашагал я
по каролинской дорожке, наблюдая, как в  небе надо  мной  реактивный самолет
пересекает  лицо  луны, деля  ее снежный круг  пополам. Как  хорошо,  что на
рождество я вернулся на восток, к снегам и огонькам в окнах одиноких ферм, к
молчаливым   сосновым   лесам  и  полям,  таким   пустынным  и   хмурым,   к
железнодорожным путям, убегающим в серо-голубую  лесную  даль навстречу моей
мечте.
     В девять часов я уже шел с рюкзаком по двору моей матушки, а вот и она,
перемывает  посуду  в  белой кафельной  кухоньке, со скорбным лицом  ждет (я
опаздывал), беспокоится  за  меня - вдруг не  доберусь, и, наверное, думает:
"Бедный Раймонд, все-то он ездит своим  автостопом, волнует меня  до смерти,
почему он  не такой, как все?" А я,  стоя во дворе на холоде и глядя на нее,
думал о Джефи: "Почему он так непримирим к белому кафелю и всей этой, как он
говорит,  "кухонной  машинерии"?  Есть люди с  добрым сердцем, независимо от
того, нравятся им бродяги Дхармы или  нет.  Сострадание -  сердце буддизма".
Позади дома  темнел  большой сосновый  лес, где мне предстояло провести  всю
зиму и весну,  медитируя  под деревьями и  пытаясь  самостоятельно  отыскать
истину, суть  всех  вещей.  Я был  очень  счастлив.  Я  обошел вокруг дома и
заглянул в другое  окно, где стояла рождественская елка. В  ста ярдах отсюда
два деревенских магазинчика у дороги оживляли  лесную  пустоту,  которая без
них казалась  бы чересчур  мрачной.  Я  приблизился  к конуре, где  дрожал и
фыркал на морозе старый охотничий пес Боб.
     При виде меня он радостно заскулил. Я спустил его с цепи, он  взвизгнул
и заскакал вокруг, и вбежал  со мною в дом, где на теплой кухне я обнял мать
и сестру,  и  муж сестры вышел из гостиной, приветствуя меня,  и  племянник,
малыш Лу, и я был снова дома.

19

     Они  уговаривали меня  спать  на  диване  в  гостиной,  возле  удобного
масляного нагревателя, но я настоял, чтобы моей комнатой, как и раньше, была
веранда у заднего крыльца, с шестью окнами, выходящими на окруженное соснами
зимнее хлопковое поле, - чтобы все окна открывать, расстилать на кушетке мой
старый добрый спальник и спать чистым сном зимних ночей, зарывшись головой в
мягкую нейлоновую подкладку на утином пуху. Когда все легли, я надел куртку,
шапку с наушниками и  железнодорожные перчатки,  накинул  сверху  нейлоновое
пончо  и  вышел в  залитое  луной поле, словно  таинственный  монах.  Лунные
заморозки сковали землю. Блестело  от  изморози  старое кладбище  у  дороги.
Крыши  соседних  ферм были словно  из  снега. По  грядкам хлопкового поля, в
компании  большого Боба, маленького Сэнди -  собаки Джойнеров, живших дальше
по  шоссе, и  нескольких бродячих псов (меня  все  собаки любят) дошел  я до
опушки.  Прошлой  весной   я  протоптал  там  тропинку,  по  которой   ходил
медитировать  под своей любимой сосенкой.  Тропинка осталась. Остался  и мой
парадный  вход в  лес,  две молодых  сосны  одного  роста, образующих как бы
столбы  ворот.  Здесь  я  всегда  кланялся,  складывал  руки   и  благодарил
Авалокитешвару  за то,  что он даровал мне  лес.  Сопровождаемый лунно-белым
Бобом, я быстро нашел свою сосенку, где оставалась еще моя старая соломенная
подстилка. Я сел по-турецки, расправил накидку и стал медитировать.
     Медитировали,  сложив  лапы,  и собаки.  Мы сидели  в  полном покое.  В
морозном молчании  пребывала лунная окрестность, ни звука, ни хруста веточки
под  лапкой  кролика   или   енота.   Абсолютное,  холодное,  благословенное
безмолвие.
     Лишь слабо-слабо  доносится с шоссе 301 звук катящихся в ночи  огромных
грузовиков,  милях в  двенадцати  отсюда,  да порой  дальний грохот  поездов
Атлантической Прибрежной дороги, пассажирских и товарных, спешащих  на север
и юг, в  Нью-Йорк и Флориду. Благословенная ночь. Тут же впал  я в полнейший
безмысленный транс, где вновь открылось мне: "Это мышление остановилось",  и
я  вздохнул,  ибо  не  надо  было  больше  думать,  все  тело   мое  осенило
благословение, полное расслабление, покой и согласие с эфемерным миром грезы
и  грезящего.   Но   приходили   разные  мысли,   например:  "Один  человек,
практикующий  доброту  в пустыне,  стоит  всех  храмов  этого  мира,"  - и я
протянул  руку и погладил старину Боба, который довольно покосился на  меня.
"Все живущее и умирающее, как эти собаки  и я, приходит и уходит, не имея ни
длительности, ни самостоятельного значения, о Господи, и, таким образом,  мы
никак не можем существовать. Как странно,  как достойно, как хорошо! Что  за
ужас  был  бы,  если  бы  мир был реален, ведь, будь мир реален, он  был  бы
бессмертен".  Нейлоновое  пончо  защищало  меня  от  холода,  как  маленькая
палатка, и я долго сидел так, скрестив ноги, в ночном зимнем лесу, наверное,
около  часа. Вернувшись в дом, я согрелся в гостиной у огня, пока все спали,
потом забрался в свой мешок на веранде и заснул.
     Следующий  вечер был  кануном Рождества. Я  сидел  перед  телевизором с
бутылкой вина  и смотрел  развлекательные программы, а потом полночную мессу
из  собора  Св.Патрика  в  Нью-Йорке:   епископы  служили,  доктрины  сияли,
прихожане крестились, священники в белоснежных кружевных  одеяниях воздевали
руки перед величественными  парадными  алтарями, но сравнится ли это  с моей
соломенной  подстилкой  под  лесной сосенкой? А в  полночь, затаив  дыхание,
маленькие мама с папой  - моя сестренка с мужем - положили под елку подарки,
и это было прекраснее, чем все "Gloria in Excelsis Deos" Римско-католической
Церкви  со всеми ее епископами.  Кот  Дэви,  милый мой, внезапно благословил
меня  своим прибытием  ко мне  на колени. Я  взял Библию, прочел  немного из
апостола Павла, у теплой печки, при  свете елочных огней: "Если  кто из  вас
думает быть мудрым в веке  сем,  тот будь безумным, чтоб быть  мудрым", -  и
вспомнил славного  Джефи,  мне  захотелось,  чтобы  он встречал со мной  это
Рождество.  "Вы  уже  пресытились,  -  говорит  апостол  Павел,   -  вы  уже
обогатились... Святые будут  судить  мир". И  всплеск  великолепной  поэзии,
прекраснее, чем все сан-францисские ренессансы всех времен: "Пища для чрева,
и чрево для пищи; но Бог уничтожит и то и другое".
     Неделю я провел дома один, маме пришлось уехать в Нью-Йорк на похороны,
а прочие были на работе. Каждый вечер ходил я с моими собаками в лес, читал,
размышлял,  медитировал на  теплом  зимнем  южном  солнце, а  вернувшись  на
закате, готовил для всех ужин. Еще я повесил корзину и по вечерам упражнялся
в баскетболе. По  ночам, когда все ложились, возвращался я в  лес под светом
звезд, а иногда даже под дождем, защищенный пончо. Лес принимал меня хорошо.
Я развлекался, сочиняя маленькие стишки  в духе  Эмили Дикинсон, типа: "Пить
из  лужи,  лезть из  кожи, лучше,  хуже - все  похоже", или: "Арбузное  семя
впитывает время, набухает сластью, пространством и властью".
     "Да будет оттяг и благословение во веки веков," - молился я по ночам  в
лесу.  Я  все время сочинял новые молитвы. И  стишки тоже.  Изредка  выпадал
снег, и я записывал: "Заснежен  и соснов,  лес нежен, полон  снов".  Однажды
сформулировал  "Четыре  Неизбежности:  1.  Затхлые  книги;  2.  Неинтересная
природа; 3. Скучное существование; 4. Пустая нирвана, - никуда не денешься".
Или,  скучными   вечерами,  когда  ни  буддизм,  ни  поэзия,  ни   вино,  ни
одиночество, ни баскетбол не могли утешить мою  ленивую, но искреннюю плоть:
"Что  за  суки муки скуки". Как-то вечером на  свином  выгоне  через  дорогу
паслись утки, было воскресенье, по каролинскому радио завывали проповедники,
и я  записал:  "Представьте  себе: благословлять всех  живущих  и  умирающих
червей в вечности и уток, которые клюют их... это и есть служба в воскресной
школе".  Во  сне  я  услышал слова:  "Боль  - всего лишь  вздох  наложницы".
По-шекспировски  это было бы: "Ах,  Боже мой,  какой морозный  звук".  Вдруг
однажды вечером после ужина, во дворе, постигло меня  страшное отчаяние, и в
холодной ветреной тьме я бросился на землю и плакал: "Я умру!" - ибо что еще
делать в холодном одиночестве на этой жестокой негостеприимной земле, и  тут
же ласковым молоком снизошло на мои  веки просветление,  и стало тепло. И  я
понял, что Рози теперь знает истину, так же, как и мой умерший отец, умерший
брат,  умершие  дядья, тетки и двоюродные  братья,  эта  истина постижима  в
костях умершего и не имеет отношения к  Древу Будды или Кресту Христову. В е
р ь, что мир есть эфирный цветок, и жив пребудешь. Я знал это! И еще я знал,
что я - самый распоследний бродяга. Алмазный свет был в глазах моих.
     На холодильнике замяукал кот,  желая  узнать  причину  столь внезапного
восторга. Я покормил его.

20

     Вскоре мои медитации  и размышления стали приносить плоды. Началось это
в  конце января, когда морозной  ночью в мертвой тишине леса мне показалось,
что я  почти слышу слова: "Все в порядке ныне  и присно и во веки веков".  Я
издал радостный возглас,  в час ночи,  собаки вскочили,  ликуя. Мне хотелось
кричать  к  звездам. Сложив  руки,  я молился:  "О  дух  Бодрствования,  дух
мудрости и  покоя,  все  в порядке ныне и присно и во веки веков, благодарю,
благодарю, благодарю тебя,  аминь". Что мне  башня вампиров, что мне сперма,
кости и прах, когда я чувствовал, что свободен, а значит, и был свободен.
     Мне вдруг захотелось написать Уоррену Кофлину, теперь я часто вспоминал
его скромность и молчаливое достоинство среди наших с Альвой и Джефи тщетных
воплей,  - написать:  "Да, Кофлин,  есть сияющее сейчас, мы  сделали это, мы
перенесли Америку, как сияющее покрывало, в яркое нигде, Свершилось".
     В феврале потеплело; земля начала оттаивать, ночи  в  лесу стали мягче,
спать на веранде стало приятнее. Звезды казались влажнее и крупнее. Скрестив
ноги, дремал  я под  звездами в  лесу, вдруг  в  полусонном мозгу  возникали
слова:  "Моаб?  Кто такой Моаб?"  - и я просыпался с хлопковой  коробочкой в
руке, принесенной на шерсти  кем-то из собак.  Проснувшись, я думал: "Все  -
одно и  то же в разных обличьях, моя дремота, хлопковая коробочка, Моаб, все
одна эфемерная греза. Все принадлежит единой пустоте, слава!"  Я упражнялся,
повторяя  в  уме  слова:  "Я пустота, я  неотличим  от  пустоты,  и  пустота
неотличима от  меня;  воистину, пустота  - это  я". Я видел звезду  в лужице
воды,  плевал  в  лужицу,  звезда  пропадала, я  спрашивал: "Реальна  ли эта
звезда?"
     Нельзя сказать, что меня совсем  не задевал тот факт, что  теплом очага
после ночных  медитаций  я обязан  доброте  моего  зятя,  которому вообще-то
начинало  надоедать мое бездельное  шатание. Раз  я процитировал ему строчку
откуда-то, насчет того, что человек растет благодаря страданию, а он сказал:
"Если б я рос благодаря страданию, я уже был бы ростом с этот дом".
     В  деревенском  магазинчике, куда я  ходил  за  хлебом и молоком,  меня
встречали  заседающие среди  бамбуковых  шестов  и бочек  с патокой  местные
дядьки и интересовались: "Чего это ты в лес повадился?"
     - Да так, изучаю кое-что.
     - Для студента вроде староват.
     - Да нет, на самом деле просто спать туда хожу.
     Но я-то видел,  как они целыми днями  слоняются по полям, ищут, чем  бы
заняться,  чтобы  жены  не  считали  их  бездельниками, и  меня  им было  не
провести. Я-то знал,  что втайне им  хочется ходить в лес спать,  или просто
сидеть и  ничего  не  делать, как поступал  я, ничуть  не  стыдясь.  Они  не
докучали мне. Разве мог  я сказать им о  своем знании, о том, что мои кости,
их  кости и  кости умерших,  лежащие  в ночной  земле  под  дождем  -  общее
индивидуальное вещество, вечно покойное и благословенное?  И  какая разница,
поверят  они мне или нет? Как-то ночью я сидел в плаще под настоящим ливнем,
и со стуком капель по капюшону пришла ко мне песенка: "Капли дождя - экстаз,
капли дождя неотличимы от экстаза, и экстаз неотличим от капель дождя, о да,
экстаз - это капли дождя, дожди же,  о  туча!" Не  все ли равно, что  скажут
старые жевальщики табака, строгальщики палочек в магазинчике у дороги о моих
смертных  чудачествах, ведь все мы когда-нибудь сгнием в могилах. С одним из
них я даже однажды слегка напился, мы  вместе поехали кататься по проселкам,
тут-то я и  поведал ему, как медитирую в лесу, и  он  вроде бы  даже понял и
сказал, что и сам бы  не прочь попробовать,  было бы время и  терпение, и  в
голосе его слышалась некоторая зависть. Все все знают.

21

     За ливнями, умывшими все, пришла весна, в  раскисших полях стояли рыжие
лужи.  Сильный  теплый  ветер  гнал в  сухом  солнечном  воздухе белоснежные
облака. Золотые дни,  по  ночам роскошная луна, тепло,  в одиннадцать вечера
расхрабрившаяся лягушка запевает  в  "Источнике Будды", где  я устроил  себе
новую соломенную  подстилку  под двойным  искривленным  деревом, на  полянке
среди  сосен,  у крохотного  ручейка.  Однажды со мной пошел  малыш Лу,  мой
племянник; сидя под деревом, я поднял  что-то  с земли,  молча,  Лу спросил:
"Что это?", а  я ответил:  "Это..." и  сделал  уравнивающий жест,  повторяя:
"Это... это это," - и только  когда я сказал, что это сосновая шишка,  сумел
он вынести  воображаемое суждение  о словах "сосновая  шишка", ибо  воистину
гласит сутра: "Пустота есть различение", и он сказал: "Моя голова выскочила,
и  мозги скривились, и глаза  стали  как  огурцы, и  на  голове был вихор до
подбородка". А потом: "Сочиню-ка я стихи!" Он хотел запечатлеть момент.
     - Валяй, только сразу, не раздумывай.
     -  Ага...   "Сосны  машут,  ветер  шепчет,   птички  чик-чирик,  ястреб
зырк-зырк-зырк" - ого, мы в опасности.
     - Почему?
     - Ястреб - зырк, зырк!
     - Ну и что?
     - Зырк! зырк!  Ничего.  - Я тихонько попыхивал  трубкой, покой наполнял
мое сердце.
     Свое  новое  место  я   назвал  "Близнецы",  из-за   двух  перевившихся
деревьев-близнецов, чья светлая кора  издалека указывала мне  путь  в  ночи,
впрочем, указывал путь и бежавший  впереди по тропинке белый пес Боб. Как-то
ночью я  обронил  на  этой  тропинке  четки-амулет,  подарок  Джефи,  но  на
следующий день  нашел  на том  же месте,  заключив: "Дхарму потерять нельзя,
ничего нельзя потерять на хорошо протоптанной тропе".
     Наступили  ранние весенние утра, радовались собаки, да и  сам я  просто
радовался,  забывая  о  Тропе  буддизма;  появились  новые  птички,  еще  не
набравшие летнего жиру;  собаки  зевали,  едва  не  проглатывая  мою Дхарму;
колыхалась трава, квохтали куры. Весенние ночи, Дхьяна под заоблачной луной.
Я  видел истину: "Вот, вот О н о. Мир как он есть, это и есть рай, Небеса, я
ищу их  где-то вне,  на самом же деле  наш бедный,  жалкий мир - это  и есть
Небес