маешь?
     -  Просто  складываю  стишки  в голове,  по  дороге к горе  Тамальпаис.
Видишь, вон там впереди,  такая же  красивая, как и все горы в мире, смотри,
какая совершенная форма, эх, люблю  Тамальпаис.  Заночуем с той  стороны, за
горой. К вечеру доберемся.
     Природа  Марин-Каунти  была намного проще и мягче, чем  суровая Сьерра,
куда мы  ходили прошлой осенью:  сплошь цветы, деревья,  кустарники, правда,
много и ядовитого плюща по обочинам тропы. Дойдя  до конца грунтовой дороги,
мы внезапно очутились в густом секвойном  лесу и пошли вдоль трубопровода по
просекам,  таким  глубоким,  что свежее  утреннее  солнце почти не проникало
туда, было холодно и сыро. Зато стоял чистый, глубокий, густой аромат хвои и
влажной древесины. Джефи был очень  разговорчив, В походе он  снова стал как
ребенок.
     - Единственно, что не по мне во всей этой истории с Японией, - тамошние
американцы, даром что не дураки и хотят как лучше, совершенно не понимают ни
Америки,  ни  людей,  которые  здесь  действительно врубаются в буддизм, - и
ничего не смыслят в поэзии.
     - Кто?
     - Ну, эти люди, которые посылают меня туда и все оплачивают. Они тратят
кучу  денег,  чтобы  обеспечить  тебе  элегантные   сады,  книги,   японскую
архитектуру  и  прочую  муру,  которая нафиг никому  не нужна, кроме богатых
разведенных американских туристок, а на самом деле единственное, что нужно -
построить или купить обычный японский  домик с огородиком, просто место, где
люди  могли бы  спокойно  зависать  и  заниматься буддизмом, а не  очередная
американская  показуха. Но я все равно предвкушаю, эх, братишка, так и вижу:
утро, сижу я на циновке у низкого столика, печатаю  на машинке, рядом чайник
горячий, мои бумаги, карты, трубка, фонарик  - все аккуратненько  сложено, а
снаружи сливовые деревья, сосны, снег на ветвях, а наверху, на горе Хиейцан,
снег  совсем  глубокий, суги  и хиноки растут, то есть  секвойи, да, брат, и
кедры.  Каменистые  тропы ведут  к затерянным в горах  храмикам,  на древних
замшелых  маленьких  площадях лягушки  квакают, а внутри - небольшие статуи,
масляные лампы,  золотые лотосы и лакированные сундуки для статуй. - Корабль
отплывал через два дня. -  Но уезжать из Калифорнии тоже грустно...  вот и я
хочу кинуть на нее прощальный взгляд, вместе с тобой, Рэй.
     Просека вывела на дорогу, где стоял охотничий домик; перейдя через нее,
мы  вновь  углубились  в  заросли  кустарника,  вышли  на тропу,  которую  и
знало-то, наверное, всего несколько человек, и оказались в Мьюировском лесу.
На мили вперед раскинулся  он  по широкой долине. Мили две  мы  прошагали по
старой  просеке,  а потом,  вскарабкавшись  по склону,  Джефи вывел меня  на
другую тропу, о существовании которой вообще вряд ли кто-либо подозревал. Мы
пошли по этой тропе, то  вверх, то вниз, вдоль  скачущего  по камням  ручья,
через который кое-где были перекинуты бревна и даже мостики, сооруженные, по
словам  Джефи,  бойскаутами: стволы, распиленные вдоль  и  уложенные плоской
стороной вверх, чтоб удобнее было ходить. Взобравшись  по крутому  сосновому
склону, мы вышли  на шоссе,  поднялись на  травянистый холм  и увидели нечто
вроде театра под открытым небом, построенного в греческом вкусе, с каменными
сиденьями  вокруг голой каменной площадки, предназначенной для четырехмерных
представлений Эсхила и Софокла. Мы попили водички, сели, разулись и смотрели
с последнего ряда  молчаливый  спектакль.  Вдалеке  виднелся Голден-Гейтский
мост и белел Сан-Франциско.
     Джефи  принялся  кричать, аукать,  петь,  свистать,  веселясь от  души.
Вокруг не было никого, кто бы мог его услышать.
     - Вот так будет летом на вершине пика Заброшенности, Рэй.
     - Впервые в жизни буду петь в полный голос.
     -  Если кто  тебя  и  услышит,  то  разве  что  кролики  да  критически
настроенный медведь.  Да, Рэй, Скэджит  - одно из  самых  потрясающих мест в
Америке, эта река, змеящаяся по  ущельям  к  своему безлюдному бассейну, эти
влажные снежные горы, переходящие  в сухие сосновые,  эти  глубокие  долины,
например, Большой Бобер  и Малый Бобер, где сохранились, наверное,  лучшие в
мире девственные кедровые леса. Я часто вспоминаю свою покинутую сторожку на
Кратерном пике, сидишь там - и никого, разве что кролики - воет ветер, а они
сидят себе  и тихо старятся в своих  пушистых гнездах, глубоко под  камнями,
тепло им, сидят себе и грызут семечки, или что они там грызут.
     Чем ближе  к настоящей  материи, братишка,  к камню,  воздуху,  дереву,
огню,  -  тем  духовнее  оказывается  мир.  Все  эти  люди,  считающие  себя
прожженными  практичными материалистами,  ни черта не смыслят  в материи, их
головы полны  призрачных  идей и  ложных представлений. - Он  поднял руку. -
Слышишь, перепел кричит?
     - Интересно, что сейчас делается у Шона.
     -  Да ничего: встали и давай  опять сосать вино и болтать чепуху. Лучше
было им всем пойти с нами,  хоть научились бы чему-то. - Он вскинул на плечи
рюкзак  и  зашагал  снова. Через  полчаса ходьбы  по пыльной тропке,  иногда
перебираясь через мелкие ручьи, мы вышли  на чудесный луг. Это и  был привал
Портреро Медоуз - стоянка,  устроенная Национальной Службой леса, - каменная
площадка для костра,  столики для пикника и все прочее, но до выходных никто
здесь  не  появится. В нескольких милях от нас,  на вершине горы Тамальпаис,
виднелась  сторожка  наблюдателя.  Мы распаковали рюкзаки и спокойно провели
вечер,  греясь  на  солнышке, или  Джефи  носился  за бабочками  и  птицами,
записывая что-то  в блокнотике, а я гулял  по  другой стороне, к северу, где
простиралась к морю каменистая пустыня, напоминающая Сьерры.
     В сумерки Джефи развел большой костер и стал готовить ужин. Оба мы были
очень  усталые и счастливые.  Никогда не забуду, какой  суп сварил  он в тот
вечер - воистину лучший суп из всех, что  я пробовал с тех  пор, как, будучи
подающим  надежды молодым писателем, обедал на кухне у Анри  Крю. А всего-то
навсего - всыпать в котелок с водой пару пакетиков горохового супа, добавить
жареной ветчины кусочками, вместе с салом, и вскипятить.
     Получился  невероятно  густой,  настоящий  гороховый  вкус,  да  еще  с
копченой  ветчиной  и  жиром, как  раз  то,  что  надо  пить  в  сумерках  у
потрескивающего искрами костра. Кроме  того, гуляючи, он  нашел  дождевики -
натуральные  грибы, не  в  виде  зонтиков,  а  просто  большие,  размером  с
грейпфрут, шары белой крепкой мякоти; нарезав, он поджарил их на  сале, и мы
ели их с рисом. Великолепный ужин. Мы вымыли посуду в журчащем ручье. Костер
отгонял комаров. Сквозь сосновые ветви глядел на нас нарождающийся месяц. Мы
расстелили спальные мешки в луговой траве и, усталые, рано легли.
     -  Вот,  Рэй, - сказал Джефи, -  скоро я буду далеко в море, а  ты - на
трассе,  вдоль по побережью к Сиэтлу и оттуда на Скэджит. Хотел бы я  знать,
что с нами со всеми будет.
     На этой дремотной ноте мы заснули.  Ночью мне приснился яркий сон, один
из самых явственных  снов моей жизни: китайский рынок, грязь, дым, толкотня,
нищие,  торговцы,  вьючные лошади,  грязь,  курильницы, на земле  в  грязных
глиняных  корытах  -   кучи   хлама  и  овощей  на   продажу,  и   вдруг   -
бродяга-оборванец, сморщенный,  коричневый, невероятный китайский  бродяжка,
он только что спустился с гор и вот стоит на  краю рынка, бесстрастно взирая
на все вокруг. Маленького роста,  жилистый, лицо  темно-красное, выдубленное
солнцем  пустыни  и гор, одежда - сборные тряпки, на спине кожаная  котомка,
ноги босы. Только в Мексике, изредка, встречал  я подобных людей - возможно,
эти нищие  приходили в Монтеррей  с каменистых суровых  гор, где  обитали  в
пещерах. Но этот, китайский, был еще вдвое беднее, вдвое круче  и бесконечно
загадочен,  и,  конечно  же,  это был  Джефи.  Тот  же  широкий рот, веселые
блестящие глаза, костистое лицо (похожее на  посмертную маску Достоевского -
квадратный  череп, выступающие  надбровные дуги),  такой  же  маленький,  но
крепко сбитый, как Джефи. Проснувшись  на рассвете, я подумал: "Ну и ну, так
вот что, значит, станется с Джефи? Может быть, он уйдет из монастыря  да так
и пропадет, и мы никогда больше не увидимся, и превратится он в эдакого Хань
Шаня,  призрака восточных гор,  и  даже  китайцы будут бояться  его,  такого
оборванного и разбитого".
     Я рассказал свой сон Джефи. Он уже, насвистывая, разводил костер.
     - Ладно,  хорош там в  мешке  дурака  своего валять, лучше  за водой бы
сходил. Йоделэйхи-хо! Рэй, я привезу тебе палочки разных благовоний из храма
холодной  воды  в Кийомицу и  буду укладывать  их одну за другой  в  большую
медную  чашу  для благовоний,  с надлежащими поклонами.  Годится?  Сон  ему,
видите ли, был.  Что ж,  если это я, значит, я.  Вечно рыдающий, вечно юный,
у-у!
     Он достал из  рюкзака топорик и принялся рубить ветки, подкладывая их в
разгоревшийся костер. Туман еще путался в кронах и стлался по земле.
     -  Давай-ка  собираться  и  сниматься  отсюда,   поглядишь  на  стоянку
Лорел-Делл. Потом спустимся к морю, искупаемся.
     -  Отлично. - На этот поход Джефи  припас  новое вкусное сочетание  для
поднятия энергии: хрустящие крекеры, кусок  острого чеддера и батон  салями.
Мы  запили  этот  завтрак  свежим  чаем  и  почувствовали,  что  как следует
подкрепились.  Двое  взрослых мужчин  могли бы  прожить двое  суток  на этом
концентрированном хлебе, салями (концентрированном мясе) и  сыре, а всего-то
весу полтора  фунта. Джефи был полон таких остроумных идей. Сколько надежды,
сколько  человеческой  энергии,  сколько  истинно   американского  оптимизма
таилось в его аккуратном маленьком теле! Вот он топает впереди и кричит мне:
"Попробуй медитировать на тропе,  просто иди и смотри не  по сторонам, а под
ноги, как мелькает земля, и впадай в транс".
     Около десяти мы были уже на стоянке  Лорел-Делл, где тоже были каменные
костровища с решетками и столы для пикника, но местность намного живописнее,
чем  в  Портреро-Медоуз. Здесь  были  настоящие луга - сонная прелесть мягко
стелющейся травы, окаймленная зеленой густотой леса; волнуемая ветром трава,
ручейки, и больше ничего.
     - Ей-Богу, вернусь сюда, ничего не возьму,  кроме еды, примуса и запаса
бензина, и буду готовить ужины без дыма, так что лесники меня и не заметят.
     -  Ага,  но  смотри,  Смит  -  засекут,  что  готовишь не  на  каменном
костровище - выгонят вон.
     -  Что  ж  мне  по выходным, присоединяться к веселым отдыхающим?  Буду
прятаться где-нибудь в лугах. Я останусь тут навсегда.
     - Причем отсюда  до Стимсон-бич,  где  магазин,  всего  две мили.  -  В
полдень  мы отправились в сторону  пляжа. Путь был довольно утомительный. Мы
взобрались   высоко  на  луга,   откуда  опять   был  виден  белеющий  вдали
Сан-Франциско,  и вновь устремились вниз по  тропе, ниспадавшей, кажется, до
самого уровня моря  так круто, что приходилось  бежать и раз  даже  съезжать
сидя. Я  обогнал Джефи и, напевая, запетлял  по тропе с такой скоростью, что
опередил его на милю и даже ждал внизу. Джефи не спешил, увлекшись цветами и
папоротниками.  Мы затырили  рюкзаки  в  палых листьях под кустами и налегке
зашагали по  приморским лугам, мимо прибрежных  ферм  с пасущимися коровами,
купили в  магазинчике возле пляжа  бутылку вина  и вышли туда,  где песок  и
волны. День был прохладный, солнце выглядывало редко. Но сказано  - сделано.
Раздевшись  до трусов,  мы  прыгнули  в океан,  быстро  поплавали,  вылезли,
разложили  на  газетке  салями,  крекеры  и сыр  и стали пить,  закусывать и
беседовать. Я даже соснул маленько. Джефи был очень доволен.
     - Черт возьми, Рэй, ты даже себе  не  представляешь, как я  рад, что мы
решили провести эти два дня в походе. Я опять как новенький. И я уверен, что
из всего этого что-нибудь хорошее да получится!
     - Из всего чего?
     - Не  знаю... из  того,  как мы чувствуем  жизнь. Мы  с тобой никому не
собираемся проламывать череп или перегрызать глотку, в смысле  экономически,
мы посвятили  себя молитве за всех  живых существ и, набрав достаточно силы,
действительно уподобимся  древним святым. Кто  знает,  быть  может, мир  еще
проснется и расцветет одним большим прекрасным цветком Дхармы.
     Он  ненадолго  вздремнул,  а проснувшись, сказал:  "Ты  только взгляни,
сколько воды - аж до самой Японии". Он все больше грустил об отъезде.

30

     Мы  вернулись,  отыскали  рюкзаки  и отправились в обратный путь по той
самой  тропе, падавшей почти  отвесно вниз до уровня  моря,  - теперь по ней
приходилось  карабкаться  на  четвереньках,  хватаясь  за выступы  и  мелкие
деревца, что  было весьма  изнурительно; наконец  выбрались на чудесный луг,
поднялись по склону и вновь увидали белеющий вдали город. "Джек Лондон ходил
по этой  тропе," -  сообщил Джефи. Дальше - по южному склону  красивой горы,
откуда  открывался  вид  на Голден-Гейт, а  постепенно и на далекий  Окленд.
Вокруг  были  прекрасные в своем  спокойствии дубовые рощи, зелено-золотые в
вечернем  свете,  и  множество  горных  цветов. На одной  лужайке мы  видели
олененка - он смотрел на нас с удивлением. Оттуда спустились глубоко вниз, в
секвойный  лес,  и опять полезли вверх, да  так круто, что пот  и  проклятия
сыпались градом. Таковы уж тропы: то плывешь в шекспировском Арденнском раю,
вот-вот увидишь  нимфу  или  мальчика с флейтой,  то вдруг  низвергаешься  в
адское  пекло  и должен карабкаться через  пыль,  зной, крапиву  и  ядовитый
плющ... совсем как в жизни. "Плохая карма автоматически порождает хорошую, -
сказал  Джефи,  - хватит  ругаться,  пошли,  скоро будем  на холме, немножко
осталось".
     Последние две мили подъема были кошмаром, и я сказал:
     - Знаешь, Джефи, чего бы мне  сейчас  хотелось больше всего на  свете -
так сильно  мне еще никогда ничего  не  хотелось? -  Дул холодный сумеречный
ветер, мы спешили, согнувшись под тяжестью рюкзаков, по нескончаемой тропе.
     - Чего?
     - Шоколадку хочу, большую плитку "Херши". Можно даже маленькую. Не знаю
почему, но плитка "Херши" сейчас спасла бы мне жизнь.
     -  Вот он,  весь твой  буддизм - плитка  "Херши". А  как насчет лунного
света в апельсиновой роще и порции ванильного мороженого?
     -  Нет, слишком  холодно. Единственное,  чего  я  хочу,  прошу,  жажду,
умоляю, умираю  - это плитки  "Херши"...  с  орешками. - Страшно усталые, мы
брели домой  и разговаривали, как дети. Я все твердил  про  свою вожделенную
шоколадку.  Мне  действительно  очень  ее  хотелось. Конечно,  я нуждался  в
энергии, в сахаре, и вообще слегка одурел от усталости, но представить себе,
на холодном ветру, как тает во рту шоколад с орехами - о, это было слишком.
     Вскоре мы уже  перелезали через забор  на  конский выгон,  потом  через
проволочную  ограду прямо в наш  двор; вот  и  последние  двадцать  футов по
высокой траве, мимо моей лежанки под розовым  кустом, к двери старой  доброй
хижины.  Печально сидели мы в  темноте,  разувались, вздыхали. Единственное,
что я мог - это сидеть на пятках, иначе дико болели ноги.
     - Все, хватит с меня походов, - сказал я.
     - Так, - сказал Джефи, - но все  равно  надо поужинать, а  я смотрю, мы
тут все подъели за выходные. Пойду спущусь в магазин, куплю чего-нибудь.
     - Да ты что, неужели не устал? Ложись спи, завтра поедим. - Но он опять
печально зашнуровал свои бутсы и вышел. Все уехали, праздник кончился, когда
выяснилось,  что мы  с Джефи  исчезли.  Я  затопил  печку,  лег и даже успел
задремать; внезапно стало совсем  темно; вернулся  Джефи, зажег  керосиновую
лампу и вывалил на стол  покупки, в том числе три плитки  "Херши" специально
для меня. Никогда в жизни  не  ел  я такой вкусной шоколадки. Кроме того, он
принес мое любимое вино, красный портвейн, специально для меня.
     -  Я  уезжаю, Рэй, так  что  нам с  тобой,  наверное, надо  это  как-то
отметить... - Голос его  грустно, устало замер.  Когда  Джефи уставал,  а он
частенько загонял себя в походе или  на работе, его голос  звучал слабо, как
бы издалека. Но вскоре он уже собрался, взбодрился и принялся готовить ужин,
напевая  у плиты, как миллионер,  топая бутсами по гулкому деревянному полу,
поправляя букеты цветов в глиняных кувшинах, кипятя чайник, перебирая струны
гитары, пытаясь развеселить меня, - я же лежал, грустно  уставясь в холщовый
потолок. Последний наш вечер, - чувствовали мы оба.
     - Интересно, кто из нас раньше умрет, - размышлял  я вслух. - Кто бы то
ни был, - вернись, о тень, и дай оставшимся ключи.
     - Ха! - Он принес мне  ужин; мы  сели  по-турецки и  поужинали, как и в
прежние вечера: в  древесном океане бушует ветер, а мы знай жуем свою добрую
скромную скорбную  пищу, пищу бхикку. - Ты только  подумай,  Рэй, о том, как
тут  все  было,  на  этом  холме,  тридцать тысячелетий  назад,  во  времена
неандертальцев. Знаешь, в  сутрах сказано, что в те  времена жил свой Будда,
Дипанкара?
     - Тот, что всегда молчал!
     - Только представь себе этих просветленных обезьянолюдей, как они сидят
у гудящего костра  вокруг  своего  Будды, который  все  знает  и  ничего  не
говорит.
     - А звезды были такими же, как сейчас.
     Позже подошел Шон, посидел с нами и коротко, грустно поговорил с Джефи.
Все кончилось. Потом пришла Кристина с обоими  детишками на руках, она  была
сильная и без труда взбиралась на  гору с тяжелой ношей. Той ночью,  засыпая
под розовым  кустом,  я  горевал о внезапной холодной тьме,  опустившейся на
нашу  хижину. Это напоминало мне первые главы из жизнеописания  Будды, когда
он решает покинуть дворец,  бросает безутешную жену, дитя и несчастного отца
и удаляется на белом  коне, чтобы  в  лесах  остричь свои золотые  волосы, и
отсылает коня с рыдающим слугою домой, и пускается в скорбное путешествие по
лесу в поисках вечной истины. "Как  птицы, что днем сбираются на деревьях, -
писал Ашвагхоша почти через  два тысячелетия,  -  а  ночью исчезают вновь  -
таковы и разлуки этого мира".
     На следующий  день  я решил  преподнести  Джефи  какой-нибудь  странный
напутственный подарок, но ни денег,  ни идей особых не было, так что  я взял
бумажку,  крохотную,  не больше ногтя большого пальца, и аккуратно  вывел на
ней печатными  буковками:  "ДА  ПРЕБУДЕТ  С  ТОБОЙ  СОСТРАДАНЬЕ,  ГРАНИЛЬЩИК
АЛМАЗОВ"; прощаясь на пристани, я вручил ему эту бумажку, он прочел, положил
в карман, ничего не сказал.
     А вот последнее из деяний его в Сан-Франциско: Сайке наконец смягчилась
и  послала ему записку:  "Встретимся на корабле в твоей каюте, и ты получишь
то, чего хотел", или что-то в этом роде, поэтому никто из нас не поднялся на
борт, где Сайке в каюте  ожидала его для последней страстной  сцены. На борт
был допущен один только Шон - на всякий случай, мало ли что. И вот, когда мы
все помахали  и ушли, Джефи и Сайке предположительно занялись любовью, после
чего  она разрыдалась  и стала требовать,  чтобы  ее  тоже  взяли в  Японию;
капитан приказал  всем  провожающим  сойти  на берег, но  она не  слушалась;
кончилось тем,  что,  когда корабль уже  отчаливал, Джефи вышел на палубу  с
Сайке на руках и  скинул ее прямо на  пристань,  а Шон поймал ее там. И хотя
это  не вполне соответствовало идее  состраданья,  гранильщика  алмазов, все
равно это  было  хорошо,  ведь он хотел добраться до того берега  и заняться
своим делом. А делом его  была Дхарма. И поплыл корабль через Голден-Гейт на
запад, на  запад, среди серых, глубоких тихоокеанских зыбей.  Плакала Сайке,
плакал Шон, всем было грустно.
     Уоррен Кофлин сказал:
     - Чует мое сердце, сгинет  он  где-нибудь  в  Центральной  Азии,  будет
ходить с караваном яков из Кашгара в Ланчжоу мимо Лхасы, торговать воздушной
кукурузой, английскими  булавками и разноцветными нитками, временами залезая
на Гималаи, а в конце концов поможет достичь просветления Далай-ламе  и всей
компании на много миль вокруг, и больше о нем никто ничего не услышит.
     - Ну нет, - сказал я, -