у озера.
     Я сидел сзади и слушал  их разговоры.  Морли  был, конечно,  совершенно
сумасшедший, позже он  как-то  заявился  ко мне с квартой  рома со  взбитыми
яйцами, он  думал,  я  буду  это  пить,  но я заставил его поехать  в винный
магазин, вообще же  идея была посетить некую девицу, причем  предполагалось,
что  я  должен выступить в качестве миротворца; она открыла  нам, но увидев,
кто это, тут же захлопнула  дверь,  и мы поехали обратно. "Что произошло?" -
"Да, это долгая история,"  - туманно протянул  он, так я ничего и не  понял.
Или, скажем, заметил он,  что у Альвы нет пружинного матраса, и вот  однажды
утром,  когда мы, ничего не подозревая, варили кофе, он, как призрак, возник
на пороге с гигантским двуспальным матрасом, который мы, как только он ушел,
с трудом запихнули в чулан. Он притаскивал какие-то дурацкие доски, какие-то
невообразимые полки, самые разнообразные вещи, а через несколько лет я попал
с   ним  в  настоящую  кинокомедию,  согласившись  поехать  в   его  дом   в
Контра-Коста, где провел несколько незабываемых дней, за два доллара  в  час
вычерпывая жидкую грязь из затопленного погреба, откуда подавал мне ведро за
ведром сам Морли, перемазанный  по  уши,  как  Тартарильяк, князь  Подземной
Грязи, с загадочной ухмылкой  эльфийского восторга на неузнаваемом  лице;  в
каком-то городишке  на  обратном пути нам  захотелось  мороженого,  и вот мы
брели  по  главной  улице (мы ехали  по  трассе  с ведрами  и  граблями),  с
мороженым в руках, натыкаясь на людей  на узких тротуарах, как два комика из
старых  голливудских немых комедий, заляпанные побелкой и все такое. Короче,
как  ни посмотреть, страннейшая личность,  а пока что  он вез нас в  сторону
Трейси по оживленному  двухполосному шоссе и  безостановочно болтал, Джефи -
слово, а он ему десять. Например, Джефи скажет:  "Что-то настроение научное,
не  заняться  ли орнитологией",  а  Морли на это: "Да  уж, у  каждого  будет
научное настроение, если нет рядом девушки с ривьерским загаром!"
     При  этом  он каждый  раз  поворачивался к  Джефи  и произносил всю эту
блестящую  чепуху с совершенно каменным  лицом; я ехал и  думал:  откуда  же
взялся  под  калифорнийским небом этот загадочный многоумный лингвистический
шут? Или, скажем, Джефи упомянет о спальных мешках, а Морли ему: "Я, кстати,
намереваюсь  сделаться  обладателем  нежно-голубого  французского  спального
мешка, ничего не  весит, на гусином  пуху, вообще,  я думаю,  покупка  будет
хорошая, в Ванкувере они бывают - подходящая вещь для Дейзи Мэй. Ей-то  ведь
в Канаде  делать  нечего. Все спрашивают,  не был ли  ее  дедушка тем  самым
путешественником,  который  встретил  эскимоса.  Я  и сам, между  прочим,  с
Северного полюса".
     -  О  чем это  он?  -  спрашивал я сзади, а Джефи  отвечал:  "Он просто
занимательный магнитофон".
     Я сказал мужикам, что вообще-то у меня тромбофлебит, тромбы  в венах на
ступнях, и я побаиваюсь насчет завтрашнего - нет, хромать не буду,  но потом
может наступить ухудшение. "Влияет ли  тромбофлебит на ритм мочеиспускания?"
-  не  преминул  спросить Морли.  Потом я  сказал  что-то о жителях западных
штатов, и  он сразу отозвался: "Я типичный  западный тупица...  смотрите, во
что превратилась Англия, а все из-за чего? - предрассудки".
     - Морли, ты сумасшедший.
     - Возможно,  но  в любом случае я оставлю  чудесное  завещание. - Потом
вдруг ни с того ни с сего он сказал: - Вообще мне очень лестно идти в горы с
двумя поэтами, я  и  сам, между  прочим,  собираюсь писать книгу,  это будет
книга   о   Рагузе,   в   позднем   средневековье   был   такой   приморский
город-государство, республика, они  решили  классовую  проблему,  предлагали
бразды  правления  Макиавелли,  и на  протяжении  целого  поколения  их язык
использовался  в  качестве  дипломатического  языка Леванта.  Это  все из-за
турок, конечно.
     - Конечно, - отвечали мы.
     Он  вслух спрашивал  себя: "Можно ли вычислить Рождество с точностью до
восемнадцати миллионов секунд слева от настоящей старой каминной трубы?"
     - Конечно, - смеется Джефи.
     - Конечно, - повторяет Морли, крутя баранку: поворотов все  больше. - В
глубинах  Сьерры,  в десяти тысячах  пятистах  шестидесяти  ярдах  от самого
примитивного мотеля, воспитывают специальных оленьих  борзых-грейхаундов для
предсезонной  интимной  конференции счастья. Это новее, чем  психоанализ,  и
соблазнительно  обманчивой простотой.  Кто  потеряет  обратный билет,  может
превратиться  в  гнома,  аппаратура  хитрая,   и  ходят  слухи,  что  съезды
актерского  профсоюза  ликвидируют   последствия  перенаселения,  вызванного
нашествием   иностранного  легиона.  В  любом  случае,   конечно,   Смит,  -
(оборачиваясь  ко  мне),  - на  обратном  пути в эмоциональную глушь найдешь
подарок от... кое-кого. От кленового сиропа тебе полегчает?
     - Конечно, Генри.
     Вот вам Морли.  Тем временем машина въехала в предгорья и пошли угрюмые
городишки, в одном из  них мы  остановились на заправке, и  только джинсовые
Элвисы Пресли, ждущие,  кому бы  морду  набить,  попадались по  пути, но уже
слышался шум холодных источников, близкое дыхание гор.  Чистая, свежая ночь,
наконец мы оказались на совсем узкой гудронной дороге, которая уже наверняка
вела прямо  в горы. По сторонам  стали появляться высокие  сосны, а порой  и
отвесные  скалы.  Морозный воздух был восхитителен. Оказалось, мы попали как
раз  на открытие охотничьего сезона, и в баре, куда мы завернули чего-нибудь
выпить,  тупо нагружалась толпа  охотников  в красных  шапочках и  шерстяных
рубахах, побросав в машинах ружья  и рожки; они  жадно накинулись на  нас  с
вопросами: не видали ли мы оленей. Конечно, видали, у самого бара. Морли вел
машину,  не  переставая трепаться:  "Что ж, Райдер, может быть, тебе суждено
стать Альфредом лордом Теннисоном нашей маленькой теннисной вечеринки здесь,
на побережье,  тебя  нарекут Новым Богемцем  и сравнят с  рыцарями  Круглого
Стола,   минус   Амадис   Великий   и  исключительная   роскошь   маленького
Мавританского  королевства,   запроданного   Эфиопии  за  семнадцать   тысяч
верблюдов и шестнадцать сотен пехотинцев, когда Цезарь  еще  мамкину  титьку
сосал", - и вдруг олень на дороге, секунду он окаменело глядел в глаза нашим
фарам,  потом отпрыгнул в  кусты на обочине  и  исчез  во внезапно  огромном
алмазном молчании  леса  (которое  мы  услышали,  как только  Морли заглушил
мотор)  - и только топот копыт вверх, к индейским  рыбным заводям, тонущим в
предгорном тумане. Мы уже довольно высоко забрались, Морли сказал, тысячи на
три  футов.  Снизу доносился шум  невидимых потоков, мчащихся  по холодному,
залитому звездным светом камню. "Эй, олешек,  - крикнул я вслед, - не бойся,
не застрелим!" И вот теперь в баре, куда мы завернули по моему настоянию ("В
этих  северных, горных,  морозных краях  что  может  быть  лучше  стаканчика
доброго портвейна,  согревающего  душу, красного, густого,  как  сиропы сэра
Артура") -
     -  Так и быть, Смит, - сдался Джефи, - но, мне кажется, не следовало бы
пить в походе.
     - Да ладно тебе!
     - Как хочешь, пожалуйста, но посмотри, сколько мы сэкономили на дешевых
припасах для похода, а ты собираешься взять все это и одним махом пропить.
     - Это у меня вечная история, то богат, то беден, чаще беден и даже нищ.
-  Мы зашли  в бар, это  был придорожный  трактир, отделанный в  духе горной
глубинки,  под швейцарское шале, разрисованный оленями  и увешанный лосиными
головами, и посетители были  подстать,  ни дать ни взять реклама охотничьего
сезона,  но все уже в дупель пьяные, колобродящее  месиво  теней в полумраке
бара, когда мы вошли, сели на табуреты и заказали портвейн.
     Странный был заказ  в этих охотничьих  краях,  стране виски,  но бармен
покопался, выудил старую бутылку портвейна  "Христианские братья", налил нам
два широких винных бокала (Морли  вообще непьющий), мы с Джефи выпили, и нам
стало хорошо.
     - Эх, -  сказал  Джефи, разнеженный вином  и полночью, - скоро поеду на
север, взглянуть на влажные леса моего детства, на укрытые облаками горы, на
старых  злобных  трезвых   друзей-интеллектуалов  и   старых  добрых  пьяных
друзей-лесорубов, ей-Богу, Рэй, если ты не был там,  со мной или без меня  -
ты  не  жил.  А потом  поеду я  в  Японию, исхожу  вдоль  и поперек всю  эту
холмистую страну, натыкаясь на затерянные  в  горах древние храмики и хижины
старых  стодевятилетних   мудрецов,  которые  молятся  Кваннону   и  столько
медитируют, что, выходя из  медитации, смеются надо всем,  что движется.  Но
ей-Богу, это вовсе не значит,  что  я не  люблю Америку.  Хотя чертовых этих
охотников ненавижу, они только  и мечтают, что прицелиться в бедное животное
и грохнуть его; но за  каждое  убитое существо эти  мудаки будут тысячу  раз
опять рождаться и испытывать все муки самсары, и поделом!
     - Слыхал, Морли, Генри, а ты как думаешь?
     -  Мой буддизм -  всего лишь умеренный безрадостный интерес к некоторым
их  картинкам, хотя должен сказать, что у Какоутеса в его горных стихах есть
эта безумная нотка буддизма, но как вера меня это мало интересует.
     - Вообще-то ему было все равно. -  Я равнодушен, - заявил он со смехом,
и Джефи воскликнул:
     - Но равнодушие - это и есть буддизм!
     -  Да-а, смотри, как  бы  тебе из-за этого  портвейна не  бросить  пить
йогурт. Я, знаете, a fortiori  разочарован, ибо здесь нет ни бенедиктина, ни
вина траппистов,  одна  лишь  святая водица со  святым душком  "Христианских
братьев".  Не  могу  сказать,  что  я  в  восторге  от  этого  экзотического
заведения, оно похоже  на  свою тарелку для  писателей-почвенников, все  они
армянские   бакалейщики,  добропорядочные   неловкие   протестанты,  которые
коллективно поехали на пикник с выпивкой и хотели бы  вставить контрацептив,
да не знают, с какой стороны подобраться.  Короче, козлы, - припечатал  он с
внезапной  искренностью.  - Молоко тут,  наверно, отличное, но коров больше,
чем людей. В этих краях, вероятно, обитает другая порода англов, которая мне
лично  не слишком импонирует.  Лихачи, небось, гоняют  со скоростью тридцать
четыре  мили в  час.  Вот так  вот,  Джефи, -  заключил  он, - ежели пойдешь
когда-нибудь на государственную службу, то, надеюсь, заведешь себе приличный
костюм... и,  надеюсь, бросишь  тусоваться  с поэтишками-художничками... Ишь
ты, - (в бар вошла кучка девиц), - юные охотницы, интересно - до чего... вот
почему детские приюты открыты круглый год.
     Но охотникам не  понравилось,  что мы  сидим в уголке, тихонько беседуя
меж  собой,  вскоре  нас окружили, и вот уже по всему бару горячо обсуждали,
где  водятся  олени, где лучше подниматься на  гору, как оно вообще; однако,
уяснив,  что мы приехали сюда не зверей  убивать, а  просто лазить по горам,
нас сочли безнадежными чудаками и оставили в покое.  Выпив винца, мы с Джефи
чувствовали  себя прекрасно; вместе  с Морли мы вернулись в машину и поехали
опять, все  вверх и  вверх,  деревья все  выше,  воздух все  холодней, пока,
наконец, около  двух  ночи не  было  решено  остановиться: до  Бриджпорта  и
подножия горной тропы еще далеко, лучше заночевать здесь, в лесу, в спальных
мешках.
     - На рассвете  встанем,  и  вперед. У меня тут  черный хлеб с  сыром, -
сказал Джефи, доставая хлеб и сыр, которые он захватил в последний момент, -
и на завтрак хватит,  а  булгур и прочие  лакомства сохраним  на  завтрашний
завтрак  на  высоте десять  тысяч  футов. - Прекрасно. Продолжая  трепаться,
Морли свернул  по  жестким  сосновым иглам  под  гигантский шатер из пихт  и
сосен-пондероз, иные под сотню футов вышиной, громадные,  недвижные, залитые
звездным светом деревья,  земля  покрыта инеем, и мертвая тишина, разве  что
иногда  что-то  хрустнет в  чаще,  где, быть  может,  оцепенел  перепуганный
кролик. Я  вытащил и  разложил  свой спальник, разулся  - и только  было,  с
радостным вздохом,  сунул в него ноги  в  теплых носках,  довольно оглядывая
прекрасные высокие  деревья  и  думая:  "Эх, какая  предстоит  ночка,  какой
глубокий, сладкий сон, какие медитации ждут меня в этой пронзительной тишине
вне времени и пространства," - как Джефи крикнул из машины: "Слышь, кажется,
Морли забыл спальный мешок!"
     - Что... что ты сказал?!
     Некоторое  время они возились  с фонариками  на морозе,  обсуждая  этот
казус; наконец Джефи подошел ко мне и сказал: "Придется вылезать,  Смит, два
спальника у нас есть,  расстегнем их и расстелим, чтоб было одеяло на троих,
проклятье, не жарко будет".
     - Как это? Холод же будет снизу проникать!
     - Ну, не спать  же Генри в машине, он замерзнет до смерти, обогревателя
нет.
     - А, черт побери, я-то уже обрадовался, - хныкал я, вылезая и обуваясь;
Джефи  быстро  развернул оба спальника, подстелив под них пончо, и устроился
спать.  В  довершение всего,  мне пришлось лечь посередке;  было уже намного
ниже нуля, звезды мигали насмешливыми льдышками. Я забрался внутрь, улегся и
слышал,  как Морли,  маньяк,  надувает  свой идиотский матрас, чтобы улечься
рядом; но, не успев лечь, он тут же начал ворочаться, вздыхать, кряхтеть, то
лицом ко мне, то  опять  спиной,  все это  под великолепием ледяных звезд, а
Джефи храпел себе, его-то все это сумасшедшее верчение не касалось. Наконец,
отчаявшись заснуть, Морли встал и пошел в машину,  должно быть, побеседовать
с самим  собой  на свой безумный  лад, и я  ненадолго вздремнул;  однако уже
через несколько минут он замерз, вернулся, залез под одеяло и снова принялся
ворочаться,   иногда  вполголоса   чертыхаясь,   это  продолжалось  какую-то
вечность, и все же в конце концов Аврора высветлила восточную кромку  Амиды,
скоро  можно будет вставать. О, этот псих Морли! И  это было  только  начало
всех злоключений этой в высшей степени замечательной личности (как вы вскоре
убедитесь),   этого   замечательного   человека,   который   был,   наверно,
единственным  в  мировой  истории  альпинистом,   забывшим  спальный  мешок.
"Господи, - думал я, - лучше бы он забыл свой несчастный матрас".

7

     Встретившись   с  нами,  Морли,  дабы  соответствовать  нашему  смелому
предприятию,  с  первой  же  минуты  принялся  испускать  альпийские  йодли,
традиционный  клич  альпинистов. Это  было обычное "Йоделэйхи-и!", только  в
самый неподходящий  момент и  при самых  странных обстоятельствах: несколько
раз еще у себя,  среди китайско-немецких друзей, потом сидя с нами в машине,
потом при выходе из машины, у бара. И теперь, когда Джефи проснулся, увидел,
что уже рассвет, выскочил из мешков и побежал собирать хворост и ежиться над
предварительным  костерком,  Морли  тоже  пробудился  от  краткого  нервного
предрассветного сна, зевнул,  да  как  заорет:  "Йоделэйхи-и!" - так что эхо
отдалось в  дальних  долах.  Встал и я; ничего  не  оставалось,  как  только
скакать  и махать  руками, как делали мы  с грустным бродяжкой в  гондоле на
южном побережье. Но вскоре Джефи подбросил дров,  и костер разгуделся вовсю,
мы повернулись к нему спинами, грелись и разговаривали. Чудесное было утро -
алые лучи восхода косо били из-за холма меж холодных деревьев,  точно свет в
кафедральном соборе,  туман поднимался  навстречу солнцу, а вокруг - дружный
шум  невидимых  потоков,  низвергающихся со скал,  с  заводями,  затянутыми,
должно  быть,  пленкой  льда.  Рыболовные  угодья.  Вскоре  и  я  уже  орал:
"Йоделэйхи-и!"; но, когда Джефи  отошел подсобрать еще дров и Морли окликнул
его  йодлем,  Джефи  ответил  простым  "У-у!"  -  и потом объяснил, что  так
аукаются в горах индейцы, это лучше. И я начал аукать так же.
     Потом  мы залезли в машину и  тронулись. Поели хлеба с сыром.  Утренний
Морли  ничем   не   отличался   от   вечернего,  продолжался   все   тот  же
культурно-фальшиво-забавный  треп, разве  что  голос  звучал  поприятнее,  с
эдакой  утренней  свежестью,  как  бывает  у  рано  проснувшихся  людей,   с
мечтательной  хрипотцой, но бодрый, готовый  к новому дню. Стало  пригревать
солнце. Хлеб был хорош,  его испекла жена Шона Монахана, у которого, кстати,
была  хижина  в Корте-Мадера,  куда мы все могли в любой  момент  приехать и
бесплатно жить.  Сыр  был  острый  чеддер.  Но  это  меня не  удовлетворило;
оказавшись в  безлюдных краях без единого домика,  я  затосковал  по старому
доброму  горячему завтраку, и внезапно, переехав мост через небольшую речку,
мы  увидали  у  дороги  веселенький   охотничий  домик  под  сенью  огромных
можжевельников;  из  трубы  курился дым, снаружи  была  неоновая  вывеска, а
надпись в окне предлагала блины и горячий кофе.
     - Зайдем, ей-Богу, надо подкрепиться по-человечески, нам же  целый день
карабкаться.
     Никто не возражал; мы вошли и сели, и славная женщина приняла наш заказ
с веселой деревенской общительностью. - "Что, ребятки, с утра на охоту?"
     - Нет, мэм, - отвечал Джефи, - хотим забраться на Маттерхорн.
     - Маттерхорн, батюшки, я бы и за тыщу долларов не полезла!
     Тем временем я вышел через черный  ход  в бревенчатый туалет, сполоснул
лицо  ледяной водой и напился из-под  крана этого  жидкого льда, от которого
заломило зубы и  стало  холодно  в животе, великолепное  ощущение.  Лохматые
собаки лаяли в  золотисто-алом свете, сочащемся сквозь ветви стофутовых пихт
и  пондероз.  Вдалеке сверкали  снежные  вершины.  Одна  их  них  называлась
Маттерхорн.  Когда  я вернулся,  блины уже  дымились на  столе;  я залил  их
сиропом поверх своих трех кусочков масла, нарезал, отхлебнул горячего кофе и
принялся  за  еду,  Джефи  и  Генри  тоже, так  что  беседы  на  сей  раз не
получилось. Потом мы запили все это божественной ледяной водой,  и тут вошли
охотники, в охотничьих сапогах и шерстяных рубахах, не  те пьяные ряженые, а
настоящие  нешуточные  охотники: сразу после  завтрака - в лес. Был и  здесь
бар, но никто в это утро алкоголем не интересовался.
     Мы  сели в  машину,  пересекли по мосту  еще одну  речку, потом  луг  с
коровами и  бревенчатыми  домишками, и наконец выехали  в долину, откуда уже
был  крупно  виден  Маттерхорн,  выше  и страшнее  всех  заостренных  пиков,
уходивших к югу. "Вон  он, - с неподдельной гордостью сказал Морли. - Хорош,
а? Напоминает Альпы. Надо бы вам, кстати, как-нибудь коллекцию мою показать:
фотографии заснеженных вершин".
     - Лично мне настоящие больше нравятся, - сказал Джефи, устремив на горы
серьезный  и какой-то  нездешний взгляд, и  по  этому  взгляду,  по  тайному
внутреннему вздоху я понял:  он снова  дома. Бриджпорт -  сонный городишко в
долине, похожий, как ни  странно, на городки Новой Англии. Два ресторанчика,
две заправки, школа, все это по  обочинам шоссе 395,  пролегающего от Бишопа
до самого Карсон-сити, штат Невада.

8

     Еще  одна дурацкая  задержка:  мистер  Морли решил попробовать  найти в
Бриджпорте  открытый магазин, чтоб купить если не спальник, то хотя бы кусок
парусины  или  брезентовый  чехол для сегодняшней ночевки на  высоте  девять
тысяч  футов;  судя  по   прошлой  ночи   на  высоте  четыре  тысячи,  будет
холодновато. Пока он бегал, мы с Джефи сидели в траве, на солнцепеке (десять
утра) около школы,  и  ждали,  наблюдая  лаконичное  движение  транспорта  и
молодого  стопщика-индейца, пытающегося  поймать машину на  север.  Мы  живо
заинтересовались  его участью. "Вот это  мне нравится:  автостоп, свобода, и
представь  еще, при этом быть индейцем. Черт возьми, Смит, пошли поговорим с
ним,  пожелаем удачи". Индеец оказался не больно разговорчивым, но  довольно
дружелюбным, и  сказал, что на шоссе 395 дела идут медленно. Мы пожелали ему
удачи.  Тем  временем  Морли не  появлялся; куда  он мог подеваться  в  этом
малюсеньком городке?
     - Что  ж он  там  делает? Вытаскивает из постели  какого-нибудь хозяина
магазинчика?
     Наконец  Морли   вернулся  и   сказал,  что  ничего  достать  не  смог,
единственное, что остается - взять напрокат пару одеял в охотничьем домик