ь до самой Канады. Плавучая база  Службы леса  на  дамбе  Росс  была
принайтована  в бревенчатой набережной неплотно,  и ночью уснуть  на  койках
было сложно из-за хлюпанья волн и глухого стука бревен о бревна.
     Той ночью полная луна танцевала  на воде. Один из наблюдателей  сказал:
"Когда луна стоит вот так, прямо на горе, всегда представляю себе на ее фоне
силуэт койота".
     Наконец настал дождливый серый день моего отбытия на пик Заброшенности.
Нам предстояло подняться туда втроем, вместе  с помощником лесника - верхом,
под  проливным  дождем,  прогулка  не  из приятных.  "Слышь, надо тебе  было
включить  в список продуктов  пару  кварт бренди,  там на холоду не помешало
бы," - заметил красноносый Хэппи. Мы стояли  возле кораля, Хэппи  привязывал
животным на шею  мешки с кормом, и они жевали, не обращая внимания на дождь.
Мы  догребли  до  бревенчатых  ворот,  протолкались  наружу  и  поплыли  под
гигантскими  колпаками  гор,  Старателя  и  Рубиновой.  Волны  сталкивались,
обдавая нас  брызгами. В плавучем домике проводника нас уже ждал кофе. Пихты
на крутых склонах вокруг озера маячили в тумане, как толпы призраков. Холод,
сырость, настоящие трудности Северо-запада.
     - А пик Заброшенности где? - спросил я.
     - Сегодня не увидишь его,  пока не окажешься на самой вершине, - сказал
Хэппи,  -  и  вряд ли тебе там понравится.  Там  сейчас снег, град лупит. Ты
уверен, что у  тебя  не заначена  где-нибудь  бутылочка  бренди?  -  Бутылку
черничного, купленного им в Марблмаунте, мы уже уговорили.
     - Хэппи,  когда я спущусь  с этой  горы в  сентябре,  куплю  тебе целую
кварту виски.  -  За то, что  я наконец  обрел свою  гору, мне  должны  были
неплохо заплатить.
     - Учти, я запомнил. - Джефи много  рассказывал мне про Хэппи-погонщика.
Славный был дед; они с Берни Байерсом были лучшие  старики в округе. Отлично
знали и горы, и вьючных животных, и при этом не лезли в начальство.
     Хэппи тоже с грустью вспомнил Джефи.
     - Сколько  он знал  забавных песенок и всяких штук!  А тропы как  любил
расчищать. Раз  в  Сиэтле завел себе подружку-китаезу,  я  ее видел у него в
гостинице, да, скажу я тебе, по части баб он не  промах. -  И в вое ветра, в
плеске  волн вокруг  плавучего  домика  услышал я голос  Джефи, распевающего
веселые песни.
     "Это его озеро, его горы," - думал я, и мне так захотелось, чтобы Джефи
был рядом и видел: я делаю все, как он хотел.
     Через пару часов мы пристали к крутому берегу в восьми милях  вверх  по
озеру,  привязали  баржу  к  старым  пням,  и Хэппи  стегнул  первого  мула;
навьюченное  животное   рванулось  вверх   по  крутому  скользкому   берегу,
спотыкаясь, на  разъезжающихся ногах, и едва не свалилось в озеро вместе  со
всеми  моими  припасами, но  все же преодолело склон и потопало в  тумане на
тропу, ждать  хозяина. За  ним последовали  другие мулы, нагруженные  разным
снаряжением, наконец Хэппи на  коне, я на кобыле Мэйбл и замыкающим - Уэлли,
помощник лесника.
     Мы помахали буксирщику,  и печальный мокрый  караван пустился в трудный
арктический путь под дождем, в тумане,  вверх по  узким  каменистым  тропам,
задевая  кусты и деревья,  обдававшие нас до костей холодным душем. Вскоре я
отвязал от луки седла свое нейлоновое пончо  и накинул  на себя - призрачный
монах на коне. А Хэппи и  Уэлли  так и  ехали  без  всяких накидок, насквозь
промокшие, опустив  головы.  Время от времени лошади спотыкались  на  мокрых
камнях. Так продвигались мы все выше и выше, пока тропу не преградил упавший
ствол, тогда  Хэппи спешился, достал  двусторонний топор  и,  крякая, потея,
ругаясь,  стал прокладывать  короткий путь в обход преграды, вместе с Уэлли,
мне же поручили наблюдать за животными, что я и осуществил  с некоторым даже
комфортом, расположившись  под кустом  и  сворачивая  себе  сигаретку.  Мулы
боялись  крутизны и неровности новой тропы, и Хэппи ругался на меня: "Да что
ж  ты,  черт, тащи  ты их прямо за холку!" Потом уперлась  кобыла. "Тащи  ее
наверх! Я, что ли, сам все должен делать?"
     В конце  концов  мы  выбрались оттуда  и продолжали восхождение,  скоро
кустарник кончился, мы поднялись на высоту альпийских лугов, где синий люпин
и красный мак трогательно украшали  серый туман смутными пятнышками цвета, и
усилившийся  ветер хлестал нас мокрым снегом.  "Пять тысяч футов!" - крикнул
Хэппи, обернувшись и сворачивая самокрутку: поля старой шляпы заворачиваются
на ветру, посадка легкая -  как-никак всю жизнь  в седле. Все вверх и  вверх
вилась тропа по мокрым вересковым  лугам,  ветер  все крепчал, наконец Хэппи
крикнул: "Видишь вон  там утес?" Я глянул  вверх: в тумане,  прямо над нами,
маячил серый призрак  скалы.  "Дотуда  еще тысяча футов,  а кажется -  рукой
подать. А там уже, считай, на месте - полчаса останется".
     -  Ты  точно  не прихватил  лишнюю  бутылочку  бренди,  ма-а-ленькую? -
крикнул он через минуту. Промокший до нитки, он не унывал,  и я  слышал, как
он пел на ветру. Постепенно мы поднялись выше леса, луга  сменились угрюмыми
скалами, на земле появился снег. Копыта хлюпали по нему, оставляя затекающие
водой  ямки, да, высоко мы  забрались. Но по сторонам не было видно  ничего,
кроме  тумана, белого снега и летящих туч. В  ясный день я  увидел  бы,  над
какими пропастями вьется тропа, и испугался бы, что лошадь  может сорваться;
теперь же  я мог различить лишь слабые  намеки на верхушки деревьев, похожие
на  кустики травы, далеко внизу. "Эх, Джефи, - думал я,  -  а  ты-то плывешь
себе там в океане, в уютной, безопасной каюте, и пишешь письма Сайке, Шону и
Кристине".
     Снег  стал  глубже,  и град начал сечь  наши красные  обветренные лица.
"Почти пришли!" - крикнул  Хэппи. Мне было  холодно и  мокро;  я спешился  и
просто  повел  лошадь вверх  по тропе, что-то вроде стона облегчения  издала
она,  избавившись от груза, и  послушно последовала за мной. Хватит с нее  и
тяжести припасов. "Вон она!" - крикнул Хэппи, и в клубящемся тумане на голой
вершине  мира  увидел  я смешной, почти  китайский домик  с  острой  крышей,
окруженный  островерхими  юными  пихтами  и  валунами, снежными  наносами  и
островками мокрой травы с крохотными цветочками.
     Я сглотнул. На вид мрачновато. Так это и есть мой дом на все лето?
     Мы добрели до бревенчатой изгороди, построенной в тридцатые годы кем-то
из моих предшественников, привязали животных и  сняли вьюки. Хэппи подошел к
хижине, снял  закрывавший дверь щит, достал ключи и  открыл ее: внутри серо,
сыро, промозгло,  стены  с  потеками,  жалкая  деревянная койка с веревочным
матрасом  (чтобы  не притягивал  молнию), непроглядно запыленные  окошки,  и
самое неприятное  - весь пол в изжеванных мышами  обрывках  старых журналов,
вперемешку  с кусками бывшей  еды и бессчетнми  черными катышками  крысиного
дерьма.
     -  Ну  что,  -  сказал,  скаля  длинные  зубы, Уэлли,  -  разгребать  и
разгребать,  а? Для начала  убери-ка  остатки консервов и вытри  эту вонючую
полку мыльной тряпкой. - Что я и сделал: никуда не денешься, мне уже платят.
     Но добрый старина Хэппи развел  огонь в пузатой печурке и  поставил  на
нее кастрюльку с водой  и  бухнул туда  полбанки кофе:  "Самое  лучшее - это
настоящий  крепкий  кофе,  мы, брат, в этих краях  такой кофе  пьем - волосы
дыбом!"
     Я выглянул в окошко: туман.
     - На какой мы высоте?
     - Шесть с половиной тысяч.
     - А как я увижу пожар? Туман же сплошной.
     - Через пару дней все это сдует, и  отсюда будет  видно  на  сто миль в
любую сторону, не волнуйся.
     Но  я  не поверил.  Я  вспомнил слова Хань  Шаня о никогда  не уходящем
тумане на Холодной Горе; только тут я начал как следует понимать Хань Шаня и
восхищаться  его  выносливостью.  Мы  с  Хэппи  и  Уэлли  вышли,  установили
анемометр,  еще что-то делали, потом Хэппи вернулся в хижину и стал готовить
шкворчащий  ужин - яичницу с  ветчиной. Мы  от души напились кофе  и  плотно
поели.  Уэлли распаковал рацию и связался  с  плавучей  базой на озере Росс.
Потом они  улеглись  спать в  своих мешках на  полу,  а я на сырой койке - в
своем.
     Утро было такое же серое, туманное, ветреное. Они собрались  в путь, но
перед отъездом обернулись и спросили: "Ну как, тебе все еще нравится на пике
Заброшенности?"
     - Не забудь, что я тебе говорил  насчет ответов на собственные вопросы,
- добавил Хэппи. - А  мишка придет, будет в окна заглядывать - закрой глаза,
и все.
     И под  завывание ветра  они уехали в  туман меж узловатых  высокогорных
деревьев,  и  вскоре  скрылись  из  виду,  вот я  и  остался  один  на  пике
Заброшенности не знаю  насколько,  навеки, я  был уверен,  что  не  выберусь
отсюда живым.  Пытался  разглядеть горы,  но  лишь в редких просветах  среди
клочьев  летящего  тумана смутно мелькали дальние очертания. Махнул рукой  и
потратил целый день на уборку домика.
     Ночью,  накинув пончо  поверх теплой одежды и  непромокаемой куртки,  я
вышел помедитировать на туманной крыше мира.  Здесь-то уж точно было Великое
Облако Истины, Дхармамега, высшая  цель. В  десять  часов  появилась  первая
звезда;  неожиданно белая мгла кое-где рассеялась, и  мне показалось,  что я
вижу горы,  хмурые черные громады прямо напротив, совершенно черные, с белым
снегом на вершинах, так  близко, так внезапно, что  я чуть не подпрыгнул.  В
одиннадцать я  увидел звезду над Канадой, на севере, и  даже оранжевая лента
заката  угадывалась за  туманом, но я  тут же забыл обо всем,  заслышав, как
скребутся в двери погреба крысы. Среди овсяных и рисовых зернышек и  всякого
старья,  оставшегося  от  поколений  аборигенов  Заброшенности,  носились по
чердаку на  черненьких лапках  ромбовидные  мыши.  "О-хо-хо, - подумал  я, -
неужели  придется полюбить  это? А не  удастся - куда деваться?"  Оставалось
только лечь спать, зарывшись головой в подкладку.
     Среди ночи, в полусне, я, должно быть, слегка приоткрыл глаза - и вдруг
проснулся в ужасе, волосы  дыбом - огромное черное чудовище стояло за окном;
смотрю  - а над  ним звезда: это гора Хозомин, за много миль отсюда, у самой
Канады, наклонилась над моим двором и заглядывает в окошко. Туман рассеялся,
великолепная звездная ночь. Ну  и гора! Той самой безошибочной формы - замок
колдуна - которую изобразил Джефи на рисунке, висевшем на  холщовой стене  в
цветочной  хижине  на  Корте-Мадера. Вокруг  горы  по уступам вилась  как бы
спиральная дорога,  до самого верха, где возвышался настоящий замок колдуна,
указывая острым пиком в  бесконечность. Хозомин, Хозомин, самая мрачная гора
из всех, что я  видел, но и самая прекрасная, как  понял я, узнав ее лучше и
увидев  за  ней  северное сияние,  отражение всех  полярных  льдов  с другой
стороны мира.

33

     Ура,  проснувшись утром, я увидел синее небо и солнце, я  вышел в  свой
альпийский  дворик  -  и вот  оно, то, о чем рассказывал  Джефи:  сотни миль
белоснежных вершин, девственных озер и высокого леса, внизу же, вместо всего
остального мира, простирается  зефирное море облаков, ровно, точно крыша, по
всем  направлениям, все долины  залиты  сливками  -  так  называемые низовые
облака, далеко внизу от моей 6600-футовой верхотуры. Я сварил на плите кофе,
вышел   и  уселся  на  деревянные   ступенечки,   отогревая  на   солнцепеке
протуманенные  насквозь  кости.  "Тю-тю",  -  сказал  я  большому  пушистому
кролику, и с минуту он спокойно радовался вместе со мной, глядя на  облачное
море. Я  поджарил яичницу с ветчиной, вырыл мусорную яму  в сотне ярдов вниз
по  тропе, набрал  дров и  сориентировался на местности с помощью  приборов.
Теперь все волшебные горы и  ущелья обрели названия, те имена, что так часто
пел мне Джефи: Джек-гора, гора  Ужаса, гора Гнева,  Часовой, гора  Отчаяния,
Золотой Рог,  Старатель,  Кратерная,  Рубин,  к  западу -  Бейкер  (Пекарь),
огромнейших  размеров, Балда, Кривой Палец, и сказочные названия ручьев: Три
Дурака, Корица,  Беда, Молния, Выживай. И все это только мое,  ничьим больше
человеческим  глазам  не   принадлежит   эта   грандиозная   циклорамическая
вселенная. Я испытал потрясающее  чувство,  что  все это сон; это чувство не
оставляло  меня  целое   лето,  постоянно  усиливаясь,  особенно  когда  для
улучшения кровообращения я  стоял на  голове, на самой вершине,  подстелив в
качестве коврика холщовый  мешок, и тогда горы казались пузырями, висящими в
пустоте вниз  головой. Я действительно осознал, что и  они вниз головой, и я
вниз головой! Здесь не было ничего, что скрывало бы факт притяжения, которое
держит  нас  невредимыми  вниз   головой  на  поверхности   земного  шара  в
бесконечном  пустом пространстве. И  вдруг я понял, что на самом деле один и
делать  нечего,  как  только  питаться, развлекаться  и отдыхать,  никто  не
осудит.  Мелкие цветочки  росли повсюду среди камней,  никто их  об  этом не
просил, так же  как и меня. После  полудня зефирная облачная крыша распалась
на  отдельные  островки,  и  взору моему  открылось озеро  Росс,  прелестная
лазурная   лужица   далеко  внизу,   с  крохотными   игрушечными  лодчонками
отдыхающих,  даже  самих  лодок не  видно,  слишком  далеко,  только  жалкие
царапинки, которые оставляли они, бороздя зеркальную водицу. Видно было, как
отражались в нем сосны, направленные  в  бесконечность. Вечером  я лежал  на
траве,  передо мной расстилалось все это  великолепие, стало скучновато, и я
подумал:  "Ничего  там  нет,  потому  что мне  все  равно". Потом вскочил  и
принялся  петь, и плясать, и свистать сквозь  зубы, и издалека, из-за ущелья
Молнии,  прилетело нечто чересчур  огромное, чтоб называться эхом.  За домом
было  большое  снежное  поле,  снабжавшее  меня  питьевой  водой  до  самого
сентября: приносишь домой ведро снега в день,  растает  - и черпай  жестяной
кружкой ледяную воду.
     С  самого  детства не  был я так счастлив, я наслаждался одиночеством и
никуда не торопился. "Тра-ля-ля, тру-ля-ля!" - распевал я,  гуляя и поддавая
ногами камешки.  Наступил  мой  первый  закат  - невероятный.  Горы  покрыты
розовым  снегом, кружевные  облака вдали  -  как древние  дальние  роскошные
города  в  стране  Будды, ветер  без  устали трудится,  дует, раскачивая мой
корабль.  Молодой   месяц   с  выступающей  челюстью,  тайно   смешной,   на
бледно-синей полоске  над чудовищными  плечами тумана, поднявшегося  с озера
Росс. Из-за склонов возвышаются  заостренные пики, как на картинках, которые
я  хмуро  рисовал  в  детстве.  Где-то, казалось,  вершится золотой праздник
радости.
     "О, как я  счастлив!" -  записал я  в дневнике. В очертаниях вечереющих
гор я увидел надежду. Джефи был прав.
     Тьма  окутала мою гору, наступала звездная ночь, я затопил печку, напек
вкусных ржаных оладий и приготовил крепкий говяжий бульон.  Сильный западный
ветер  навалился  на  мою  хибарку,  но  она  была построена  на совесть,  с
железными  опорами,  уходящими  в бетонный фундамент - авось не сдует. Я был
доволен  жизнью. Всякий  раз,  выглядывая из окошка, я  видел  пихты на фоне
заснеженных вершин,  поволоку тумана или  озеро внизу, рифленое, лунное, как
игрушечный прудик  в ванной.  Я  собрал  небольшой букет из люпина  и горных
цветочков  и поставил  в  кофейную  кружку с водой. Вершина  Джек-горы  была
убрана  серебристыми облаками.  Порой  вдалеке вспыхивали  зарницы, внезапно
выхватывая из тьмы необъятные горизонты. Иногда по утрам  туман заливал весь
мой горный хребет, хребет Голода, точно молоком.
     Следующее воскресное утро явило мне в точности такой же, как и в первое
утро,  пейзаж  из  облачного зефира в тысяче  футов внизу. Когда становилось
скучно, я всегда  лез в свою банку  с табаком "Принц  Альберт"  и сворачивал
сигаретку:  что может  быть лучше,  чем не спеша, с наслаждением  выкуренная
самокрутка? Я  расхаживал в  яркой  серебряной тиши,  с  алеющей  на  западе
полосой  заката,  и  все насекомые  умолкали и прятались, чтя  луну.  Бывали
невыносимо  жаркие  дни,  с  нашествиями  насекомых,  крылатых муравьев,  ни
воздуха,  ни  тучки, непонятно, откуда на  севере,  на вершине  горы,  такая
жарища. В полдень единственный звук в мире - согласное симфоническое гуденье
миллиона насекомых, моих друзей. Но приходила ночь,  а с ней и  горная луна,
на  озере  лунная дорожка, я  выходил и сидел  в  траве, медитируя  лицом на
запад, желая, чтобы во всей этой безличностной материи был Личностный Бог. Я
шел  на снежное  поле, выкапывал  из снега банку с пурпурным  желе и смотрел
сквозь  него на луну. Я чувствовал, будто мир катится к луне. Ночью, когда я
забирался  в свой  спальник, из  нижнего леса  приходили  олени  и угощались
остатками пищи,  выставленными  в  жестяных  тарелках на  двор:  широкорогие
самцы, нежные оленихи и  смешные детеныши были похожи на фоне лунных скал на
неведомых инопланетных млекопитающих.
     Потом нападал с юга дикий лирический ливень, и я говорил: "Вкус дождя -
зачем  вставать  на  колени?",  и  говорил:  "Ну  что,  ребята,   кофейку  с
сигареткой?" - обращаясь к своим воображаемым  бхикку. Налилась, округлилась
большая  луна, и  к  ней было  подано  северное  сияние  над  горой Хозомин.
"Посмотри в  пустоту - она станет  еще неподвижней", как сказал Хань Шань  в
переводе Джефи;  и сам я  был  так неподвижен, только иногда меняя положение
скрещенных ног,  что слышал где-то вдали перестук оленьих копыт. Перед сном,
стоя  на  голове на  этой каменной,  залитой лунным  светом  крыше,  я  ясно
понимал, что земля на самом деле вверх ногами, а человек, странный суетливый
жучок,  полный  дурацких  идей,  бегает  вверх  ногами  и  хвастается,  и  я
осознавал,  что  человек  вспомнил, зачем был выстроен из первичной сущности
весь  этот сон о  планетах, плантациях, Плантагенетах. Порой я злился, когда
что-то  не  получалось,  -  подгорят  ли  оладьи,  или  пойду  за  водой   и
поскользнусь на снегу, а  однажды упустил в ущелье лопатку - так разозлился,
что хотелось искусать вершины гор, и, вернувшись в дом, я пнул что есть силы
шкаф  и  ушиб пальцы на ноге. Но  да знает дух,  что, хоть  и уязвима плоть,
обстоятельства бытия совершенно великолепны.
     Мои  обязанности состояли только  в  том, чтобы следить, не появится ли
где-нибудь  дым,  пользоваться  рацией  да  мыть  пол.  Рацией  я  особо  не
занимался:  за  все  время  не случилось ни одного пожара  настолько близко,
чтобы я мог сообщить о нем прежде других, а в  общей болтовне наблюдателей я
не участвовал. Мне  сбросили с парашютом еще пару  батареек, а старые еще не
кончились.
     Как-то  ночью, во  время  медитации,  Авалокитешвара, Тот,  Кто  слышит
молитвы и отвечает на них, сказал мне: "Ты уполномочен напоминать людям, что
они  совершенно свободны", - и тогда я  вначале  дотронулся до  себя,  чтобы
напомнить это самому себе, затем же возрадовался, воскликнул:  "Та!", открыл
глаза  - и  увидел падающую звезду. Бесчисленные миры Млечного Пути, сияющая
звездная  слава, слова.  Я ел суп маленькими  скорбными чашечками -  намного
вкуснее, чем из какой-нибудь здоровенной миски... наш с Джефи гороховый суп.
После обеда я имел обыкновение прилечь на пару часов поспать, а  просыпаясь,
окидывал взглядом горный пейзаж и понимал: "ничего этого никогда не было".
     Наш  мир висел книзу головой в бескрайнем океане пространства, а внутри
сидели человечки, смотрели кино в кинотеатрах, там,  внизу, в мире, куда мне
предстояло  вернуться...  В  сумерках я  шагал  по  двору, напевая "Короткие
часы", и на строчке "когда весь мир спокойно засыпает" глаза мои наполнились
слезами. "О'кей, мир, - произнес я, - буду тебя любить". Ночью, в постели, в
теплом  уютном  спальнике на удобной  пеньковой лежанке, я  смотрел на  свой
стол, на висящую одежду и чувствовал: "Бедняжка Раймонд,  как полон день его
забот  и тревог,  как  эфемерны  его  рассуждения, как  неотвязна  печальная
необходимость жить," - и на этом засыпал, как ягненок.
     Падшие  ли мы  ангелы,  усомнившиеся, что ничто  есть ничто,  и  з