тсюда и  заберут,  а  в
следующей жизни сделают непьющим  барменом, чтоб  карму  уравновесить.  - Он
действительно волновался и переживал за меня, но я пил дальше.
     Когда мы добрались до альвиного  коттеджа и пора было  идти на лекцию в
Буддистский центр, я сказал:
     - Давай я лучше тут посижу, подожду и попью себе спокойно.
     - Ну-ну, - сказал Джефи, мрачный как туча. - Как знаешь.
     Он отсутствовал  два часа. С горя  я, пожалуй, хватил лишку,  но твердо
решил держаться, не отключаться и что-то  этим доказать Джефи. Уже стемнело,
когда  он внезапно прискакал, пьяный в  стельку, с  криком:  "Представляешь,
Смит! Прихожу я на буддистскую лекцию, а там все пьют сакэ из чайных  чашек!
Все эти сумасшедшие японские  святые! Ты был прав! Это не имеет значения! Мы
все напились и беседовали о праджне! Так здорово было!" И больше  он со мной
никогда не спорил.

28

     Настала ночь проводов.  Я без особой радости улавливал долетающие снизу
звуки подготовки к  большому  приему.  "О  Господи,  общительность  - просто
широкая  улыбка,  а широкая улыбка -  всего  лишь зубы; хотел бы я  остаться
здесь,  наверху,  в  добре и покое".  Но  кто-то  принес  вина,  и  это меня
расшевелило.
     Той  ночью вино текло с  холма рекой.  Во  дворе  Шон  сложил из бревен
гигантский костер.  Майская  ночь  выдалась ясной, звездной, теплой.  Пришли
все.  Вскоре,  как  обычно, вечеринка явно разделилась на  три  части.  Я  в
основном сидел в  гостиной,  где крутили пластинки Кэла Чайдера и  танцевало
много девиц, а мы с Бадом и  Шоном  барабанили по перевернутым  кастрюлям  и
жестянкам; иногда  к  нам  присоединялся  Альва  со  своим  новым  приятелем
Джорджем.
     Во дворе было потише, там куча народу сидела у костра на приготовленных
Шоном длинных бревнах, а на доске было накрыто угощение,  достойное короля и
его  голодной  свиты.  Здесь,  у  костра, вдали  от  исступленных  барабанов
гостиной,  Какоутес вел с  местными остряками  беседы о  поэзии,  примерно в
следующих тонах:
     - Маршалл Дэшилл слишком ухаживает  за  своей бородой  и раскатывает на
"мерседес-бенце" по всяким коктейль-парти  в Чеви Чейз и  у Иглы  Клеопатры,
О.О.Даулера  возят по  Лонг-Айленду  в  лимузинах, а летом он разоряется  на
Сент-Марк-Плейс,  Таф Шит Шорт, увы, наконец-то стал  щеголем  Сэвайл-Роу, в
котелке  и  жилетке,  а  про  Омара Тотта  и  говорить  нечего.  Альберт Лоу
Ливингстон знай  раздает  автографы на  экземплярах своих  романов  да  шлет
рождественские открытки Саре  Воан; Ариадне Джонс докучает  компания "Форд";
Леонтина МакДжи говорит, что уже стара, кто же остается?
     - Рональд Фербенкс, - сказал Кофлин.
     -  Думаю,  что  единственными  настоящими  поэтами,  вне  сферы данного
дворика, являются Доктор Мьюжл, который сейчас, наверное, бормочет, задернув
занавески, у себя в  гостиной, и  Ди Сэмпсон, но он слишком  богат. Остается
кто?  - наш дорогой  Джефи,  который отбывает в Японию, наш завывающий  друг
Голдбук  и мистер Кофлин, известный  остроумец. Ей-Богу, единственный  здесь
нормальный  поэт -  это я. У меня,  по  крайней мере,  честное  анархистское
прошлое. Я хоть, по крайней мере, что-то в жизни видел, я прошел огонь, воду
и медные трубы и знаю, что такое протест. - Он разгладил усы.
     - А Смит?
     - Не знаю,  по-моему, это  бодхисаттва в худшем  смысле  слова,  больше
ничего сказать не могу. - (В сторону, ухмыляясь: "Он всегда слишком пьян".)
     Приехал и Генри  Морли,  ненадолго, и вел  себя очень странно: сидел на
отшибе, листая  комиксы "Псих" и  новый журнал под названием "Хип",  и скоро
ушел,  заметив: "Сосиски  слишком тонки,  как вы  полагаете -  знак  ли  это
времени,  или  Армор  и  Свифт  используют бродячих мексиканцев?"  Никто  не
говорил с ним, кроме меня  и Джефи. Жаль, что он так рано ушел,  как  всегда
неуловимый, как призрак. Причем по случаю торжества он  приоделся, пришел  в
новом коричневом костюме, - а потом вдруг раз, и ушел.
     Тем  временем  на  холм,  где  качались  на  ветвях звезды, то  и  дело
ускользали  парочки в поисках  уединения,  или просто поднимались  небольшие
компании с вином и гитарами, чтоб устроить у нас в хижине сепаратную пьянку.
     Ну и ночка  была. Наконец приехал после работы отец Джефи, это оказался
плотненький коротышка, очень похожий на  Джефи,  слегка лысеющий,  но весьма
энергичный, такой  же заводной, как  сын. Он тут же пустился плясать бешеную
мамбу  с   девчонками,  под  мой  неистовый   аккомпанемент  на   жестянках.
"Давай-давай!"  Отчаянный  танцор,  каких  мало: как  он клонился назад,  до
последнего, чуть  не  падая, вихляя бедрами,  потный, усердный, улыбающийся,
довольный,  -  в  жизни  не  видал  такого безумного  папаши. Только что  он
испортил на дочкиной  свадьбе  всю музыку, ворвавшись  на  чинную лужайку на
четвереньках,  в тигровой шкуре,  с лаем кусая дамочек  за  пятки. Теперь он
схватил длинную  девицу,  футов  шести росту, по  имени  Джейн,  крутил ее и
вертел  и  едва  не  опрокинул книжный шкаф. Джефи, сияющий, бродил от одной
компании к другой  с  большой  бутылкой вина. Постепенно гостиная перетянула
костровую  группировку,  и вот уже  Сайке  лихо отплясывала  с  Джефи, потом
подскочил  Шон и  закружил ее, да так, что она  хлопнулась якобы  в  обморок
прямо на нас с Бадом - мы сидели на  полу  и  барабанили  (мы  с Бадом,  как
всегда без девушек, невозмутимые) - и секунду спала у нас на коленях. Мы же,
как ни  в чем не  бывало,  попыхивали  трубками и лупили по кастрюлям. Полли
Уитмор хлопотала на кухне,  помогая Кристине, и даже сама испекла вкуснейшее
печенье. Я видел, что она одинока, потому что Сайке здесь, и Джефи не с ней,
и я подошел и обнял ее за  талию, но она посмотрела  на меня с таким ужасом,
что я не  стал  продолжать. Кажется, она  меня  боялась. Была и Принцесса со
своим новым парнем, и тоже дулась в углу.
     Я спросил Джефи:
     - На хрена тебе столько девиц? Может, поделишься?
     - Бери любую. Сегодня мне все равно.
     Я пошел к  костру,  послушать  последние колкости  Какоутеса. На бревне
сидел Артур Уэйн - в хорошем костюме, при галстуке, я подошел и спросил его:
     - Что такое буддизм? Воображение, волшебство, вспышка молнии, или игры,
или сны, или не игры и не сны?
     - Нет, для меня буддизм - значит узнать как можно больше народу.
     И  вот  он  расхаживал  по  двору  и дому,  такой  любезный,  со  всеми
здоровался за руку  и  беседовал, коктейль-парти, да и  только. Тем временем
события развивались. Я  сам пустился в танец с высокой  девицей. Плясала она
отчаянно.  Я  хотел  утащить ее  на холм, прихватив бутылочку, но она была с
мужем. Позже явился какой-то  сумасшедший  цветной парень, игравший, как  на
бонгах, на собственной голове, щеках, губах и груди, он  лупил себя что есть
силы и извлекал весьма громкие звуки, причем это был настоящий бит. Все были
в восторге и сочли его бодхисаттвой.
     Все новые люди, самые  разные, прибывали из  города, прослышав в барах,
что у нас тут творится. Вдруг смотрю - Альва с Джорджем расхаживают нагишом.
     - Чего это вы?
     - Да так, просто решили раздеться.
     Никому,  кажется, не было дела. Я видел,  как хорошо  одетые Какоутес и
Артур Уэйн стояли  у  костра с этой парой голых  сумасшедших  и вели с  ними
вежливую, серьезную беседу  о  мировых проблемах. Наконец разделся и Джефи и
продолжал бродить со своей бутылкой, уже  голышом. Поймав взгляд кого-нибудь
из своих девиц, он с диким ревом бросался на нее, и девица с писком вылетала
из  комнаты.  Полное  безумие.  Интересно:  что,   если  бы  полицейские  из
Корте-Мадера прознали  о  наших безобразиях  и приехали  разбираться? Костер
яркий, с дороги прекрасно видно все, что делается во дворе. И все равно, как
ни странно, ничего особенного  не  было в  этом зрелище: костер, угощение на
доске, люди играют на  гитарах, качаются на ветру густые  деревья,  и  среди
всех расхаживают несколько голых.
     Я говорил с отцом Джефи и спросил:
     - А как вам нравится, что он разделся?
     - Да  подумаешь, по  мне,  пускай делает  что хочет. Слушай, а  где эта
длинная, с  которой мы танцевали? - Настоящий папаша для бродяги Дхармы, то,
что надо. В молодости ему круто пришлось в Орегоне - кормить целое семейство
в  выстроенной  своими  руками  хижине,  убиваться,  выращивая   урожай   на
беспощадной   жесткой  земле,   пережидать  холодные  зимы.  Ныне   он  стал
преуспевающим  малярным  подрядчиком,  обзавелся  одним  из лучших  домов  в
Милл-Вэлли  и  содержал  свою сестру.  Мать Джефи  жила на севере,  одна,  в
меблированных комнатах. Джефи собирался позаботиться о ней по возвращении из
Японии. Я  видел  одинокое письмо  от  нее. Джефи сказал,  что  его родители
развелись  окончательно и  бесповоротно,  но, вернувшись  из  монастыря,  он
попробует как-то помочь матери. Он не любил о ней говорить, а отец, конечно,
вообще не упоминал ее.  Но  отец мне нравился, мне нравилось, как он плясал,
неистовый, потный, как спокойно  относился к  эксцентричным  выходкам других
гостей  -  пусть каждый делает, что хочет  - и уехал домой  около  полуночи,
проплясав вниз к своей машине под дождем бросаемых цветов.
     Еще был  славный  малый Эл Ларк,  он все время  просидел, развалясь,  с
гитарой,  перебирая  струны,  рокоча  блюзовыми аккордами, иногда  наигрывая
фламенко, а в три часа ночи, когда все уже угомонились, они с женой засыпали
во  дворе в  спальных  мешках,  и я  слышал,  как  они  дурачились в  траве.
"Потанцуем?" - предлагала она. "Уймись же ты, дай поспать," - отвечал он.
     Сайке  с  Джефи поругались, и  она ушла, не захотев подняться с  ним на
холм, почтить его чистые простыни. Я  видел, как он,  шатаясь, поднимается в
гору, праздник кончился.
     Я проводил Сайке до машины и сказал:
     - Слушай, зачем ты огорчаешь Джефи в эту прощальную ночь?
     - Пошел он к черту, он все время делает мне гадости.
     - Да брось ты, поднимись к нему, никто тебя там не съест.
     - Ну и что. Я поехала в город.
     - Ну перестань, не злись. Джефи говорил мне, что он тебя любит.
     - Вранье.
     - Эх, жизнь, - вздохнул я, уходя с бутылью вина, и, поднимаясь на холм,
слышал,  как она пыталась  развернуться на узкой  дороге, но съехала задними
колесами в  кювет  и  не  смогла  выбраться,  поэтому ей все  равно пришлось
ночевать у Кристины, на полу. Наверху в хижине тоже весь пол  был занят: там
устроились и Бад, и Кофлин, и Альва,  и Джордж, завернувшись в разнообразные
одеяла и спальные мешки. Расстилая свой спальник на мягкой траве, я подумал,
что устроился лучше  всех. Вот и  закончился праздник,  все свое  отвизжали,
отпели, отбарабанили, а толку? Развлекаясь своей бутылочкой, я принялся петь
в ночи. Ослепительно сияли звезды.
     - Комар  величиной с  гору Сумеру намного  больше,  чем  ты  думаешь! -
крикнул Кофлин из домика, заслышав мое пение.
     - Конская подкова намного нежнее, чем кажется! - отвечал я.
     В фуфайке и кальсонах выскочил во двор  Альва, стал танцевать в траве и
завывать  длинные  стихи. Наконец Бад принялся серьезно излагать  свои новые
идеи. То есть у  нас начался как бы новый виток. "Пошли вниз, посмотрим,  не
осталось ли  девчонок!"  -  я  спустился,  вернее, скатился с холма  и опять
попытался  затащить  наверх  Сайке,   но  она  валялась  на  полу  в  полном
бесчувствии.  Угли  большого  костра были  все еще раскалены  докрасна.  Шон
храпел  в  жениной спальне. Я взял  с  доски кусок хлеба, намазал  творожным
сыром  и  съел,  запивая  вином. В полном одиночестве сидел я у  костра;  на
востоке стало светать.  "Ну и  пьян же я! - сказал я. -  Подъем!  Подъем!  -
заорал я.  - Козел дня высунул  рога рассвета! Никаких но!  Никаких если! Эй
вы! фуфелы!  свиньи!  воры!  гады!  палачи! Бегом  марш!" Внезапно  я ощутил
невероятную жалость ко всем человеческим существам, кто бы они ни были, с их
лицами,   скорбными  ртами,  личностями,   попытками   веселиться,   мелкими
пакостями, чувством утраты, с их пустыми скучными остротами,  обреченными на
мгновенное забвение: ах,  к чему  все это? Я  знал, что  звук тишины  разлит
повсюду, и, значит, все есть тишина. А вдруг мы проснемся и увидим, что все,
что  мы  считали  тем-то  и  тем-то,  вовсе  не  является тем-то  и  тем-то?
Приветствуемый  птицами,   всполз   я   в  гору  и  созерцал  спящие   тела,
распростертые и скрюченные на  полу  хижины. Кто  все эти странные призраки,
укоренившиеся  рядом  со мной в этом дурацком земном приключеньице? И кто  я
сам?  Бедный Джефи,  в восемь  часов он вскочил  и  застучал  в  сковородку,
созывая всех на блины.

29

     Праздник растянулся на несколько дней; на утро третьего дня повсюду еще
валялись люди,  когда мы с Джефи  потихоньку  взяли рюкзаки, собрали немного
еды и  зашагали вниз  по  дороге в оранжевом утреннем  свете золотых деньков
Калифорнии. Предстоял чудесный день, мы снова были в своей стихии, в походе.
     Джефи был в замечательном настроении.
     -  Черт, как хорошо наконец вырваться  из этого  разгула и  оказаться в
лесу. Вот  вернусь  из  Японии, Рэй, станет холодно, подденем теплое белье и
поедем стопом по стране. Представь себе, если можешь:  океан и горы, Аляска,
Кламат, мощнейшие хвойные леса,  озеро  с  миллионом  диких  гусей,  вот где
бхикковать! У-у! Кстати, знаешь, что это значит по-китайски?
     - Нет.
     - Туман.  Здесь,  в  Марин-Каунти, леса отличные, сегодня  покажу  тебе
Мьюировский лес, но там, на севере тихоокеанского побережья, настоящие горы,
там-то  и развернется в будущем все движение Дхармы.  Знаешь,  что я сделаю?
Напишу новую длинную поэму под  названием "Реки и горы без конца", начну  на
свитке,   постепенно   разворачивая   его,  чтобы   появлялись   все   новые
неожиданности,  а все прежнее забывалось, понимаешь,  как река,  или как вот
эти длиннющие китайские росписи на шелке, где два крошечных человечка бредут
по бесконечному горному  пейзажу,  среди искривленных деревьев, так  высоко,
что  к самому верху тают в тумане,  в  шелковой пустоте. Буду писать ее  три
тысячи лет,  она  будет  набита всевозможными  сведениями  из  разнообразных
областей:   сохранение  почв,   управление  долиной   Теннесси,  астрономия,
геология, путешествия Чжуань Цуня, теория китайской живописи, восстановление
лесов, океаническая экология и пищевые цепи.
     - Давай-давай. - Как всегда, я шагал за ним следом, и рюкзаки сидели на
плечах так удобно, как будто мы вьючные животные и без груза нам не по себе,
а когда начался подъем, я услышал  все то же  старое  доброе одинокое старое
милое прежнее "топ-топ", вверх по тропе, медленно, миля в час. Поднявшись по
крутой  дороге,  мы миновали  несколько  домиков  возле кустистых утесов  со
струящимися водопадами,  потом прошли вверх по лугу - бабочки, сено, немного
утренней  росы, и по  грунтовой  дороге, под конец уже так высоко, что стало
видно   всю   Корте-Мадера,   и   Милл-Вэлли,   и   даже   красную  верхушку
Голден-Гейтского моста.
     -  Завтра вечером по дороге на Стимсон-Бич,  -  сказал Джефи, - увидишь
весь Сан-Франциско, белый, на  берегу голубого залива. Ей-Богу, когда-нибудь
мы  можем основать здесь, в  горах Калифорнии, прекрасное  свободное  племя,
собрать  девушек  и  плодить  сияющее  просветленное  потомство,  жить,  как
индейцы, в вигвамах, питаться ягодами и почками.
     - А бобы?
     - Будем  писать стихи, у  нас будет  свое издательство, "Дхарма-пресс",
будем печатать  собственные  стихи,  напишем кучу  стихов и издадим  толстую
книжку ледяных бомб для глупой публики.
     - А  что публика, не так  уж она  плоха,  они ведь  тоже  страдают. Как
прочтешь  в газете: где-нибудь на  Среднем  западе  сгорела толевая хибарка,
погибло трое  детишек, и на  фото рыдающие родители. Котенок, и тот  сгорел.
Как  ты   думаешь,  Джефи,  Бог  действительно  создал  мир  от  скуки,  для
собственного развлечения? Если так, значит, Бог жесток.
     - Погоди, ты какого Бога имеешь в виду?
     - Ну, если хочешь, Татхагату.
     -  Как сказано в  сутре,  Бог, или  Татхагата,  не порождает  мир,  мир
возникает сам по себе, из-за невежества разумных существ.
     - Но он же ведь порождает этих существ вместе с их невежеством. Как все
это печально. Я не успокоюсь, пока не выясню, почему, Джефи, почему.
     -  Ах, не смущай свое сознание. Помни,  что в чистом сознании Татхагаты
нет такого вопроса - "почему", нет даже никакого связанного с ним значения.
     - В таком случае на самом деле ничего не происходит.
     Он бросил в меня палкой и попал по ноге.
     - Ничего не произошло, - сказал я.
     - Не знаю,  Рэй, но мне нравится  твоя печаль о мире.  Этого  довольно.
Взять,  например,  мои  проводы.  Все  хотели  веселиться  и   действительно
старались,  а  на  следующий  день проснулись с  чувством  какой-то  печали,
разобщенности. Что ты думаешь насчет смерти, Рэй?
     - Я  думаю,  смерть -  это нам награда.  Умирая,  мы попадаем  прямо на
Небеса, в нирвану, вот, собственно, и все.
     - А вдруг переродишься куда-нибудь  в нижние миры, где черти будут тебе
раскаленные железные шары в глотку запихивать?
     - Мне-то жизнь уже железную  ступню в глотку засунула.  Хотя  я считаю,
что  все это  только сон,  состряпанный какими-то  истеричными  монахами, не
понявшими  покоя  Будды  под  деревом Бо; коли на то  пошло - покоя  Христа,
глядящего сверху вниз на головы своих мучителей и прощающего им.
     - А ведь Христос тебе нравится, да?
     - Конечно. И вообще,  многие считают его Майтрейей, Буддой, который, по
предсказанию,  последует  за  Шакьямуни,  ты  же  знаешь,  -  "Майтрейя"  на
санскрите означает "любовь", а Христос только о любви и говорил.
     - Рэй,  только  не надо мне христианство проповедовать, так и вижу, как
ты  на смертном одре целуешь крест, как  Карамазов какой-нибудь, или как наш
друг Дуайт Годдард - жил буддистом, а перед смертью вернулся в христианство.
Нет, это  не  для  меня, я хочу каждый  день часами медитировать в пустынном
храме перед запертой статуей Кваннона,  которую никому не  позволено видеть,
ибо она обладает чрезмерной силой. Бей сильнее, старый алмаз!
     - Когда-нибудь все раскроется.
     -  Помнишь приятеля  моего,  Рола  Стурласона, который  уехал  в Японию
изучать  камни Реандзи?  Он  плыл  на торговом судне  под названием "Морской
змей" и изобразил им на переборке в кают-компании морского змея с русалками,
к восторгу всей команды, они ужасно в него  врубились и все тут же  захотели
стать  бродягами Дхармы. Теперь он  совершает восхождение  на священную гору
Хией в Киото,  по  снегу, наверное,  прямиком  вверх, туда,  где  нет  троп,
крутизна, бамбуковые  заросли и искривленные сосны, как на  картинках.  Ноги
промокли, обед забыт, вот так и надо лазить по горам.
     - А между прочим, как ты собираешься одеваться в монастыре?
     - Ну, ты  что, все как положено, в стиле династии  Цянь, длинные черные
одежды  с  широченными  ниспадающими  рукавами  и  множеством складок,  чтоб
действительно почувствовать настоящий Восток.
     - Альва  говорит, что, пока мы тут торчим на "настоящем  Востоке" с его
одеяниями,  настоящие восточные люди читают  сюрреалистов и Дарвина и торчат
на западных костюмах с галстуками.
     -  В  любом случае, Восток и Запад  встретятся.  Подумай  только, какая
великая  произойдет революция, когда Восток наконец действительно встретится
с Западом, а все начнут  такие, как мы. Подумай: миллионы людей с  рюкзаками
пойдут по свету, поедут стопом, понесут другим людям слово.
     - Совсем  как в начале  Крестовых походов, когда Вальтер Бессребреник и
Питер Отшельник повели толпы верующих оборванцев в Святую землю.
     - Да, но то был все-таки мрак, европейское говно, а я хочу, чтоб у моих
бродяг Дхармы в сердце была весна, когда цветушки в деву, и маленькие птички
роняют свежие какашки, к изумлению кошек, которые только что собирались этих
птичек съесть.
     - О чем ты ду