и  пропотевшую насквозь фуфайку,
скрестил ноги и полчаса сидел, отдыхал, насвистывал - приятнейшее занятие, -
пока не вернулся Джефи с сообщением, что стоянка нашлась.  Я-то думал, это в
двух шагах, а пришлось еще  почти целый  час скакать  по каменистому склону,
кое-где карабкаться,  а выбравшись на более или менее ровное плато, поросшее
травой, идти  еще  ярдов двести до  огромного серого валуна,  возвышавшегося
среди сосен. Изумительной  была здесь земля: тающие островки снега в  траве,
клокочущие  ручьи,  молчаливые  громады скал  с обеих  сторон,  ветер, запах
вереска. Мы  переправились через ручеек, не глубже горсти, с жемчужно-чистой
прозрачной водой,  и оказались возле валуна, где валялись старые  обугленные
бревна.
     - А Маттерхорн где?
     - Отсюда  не видно, но,  - он указал на  простирающееся  вдаль  плато и
уходящее  вправо ущелье, заваленное  осыпью, -  вон по той лощине, еще  пару
миль вверх, и окажемся у подножья.
     - Ого, ни фига себе, это ж еще целый день!
     - Но не со мной, Смит.
     - Не волнуйся, Райдерушка, со мной тоже не пропадешь.
     - О'кей,  Смитушка, а теперь давай-ка расслабимся и  станем радоваться,
приготовим ужин какой-никакой и подождем старичка Морлушку.
     Мы распаковали рюкзаки и всласть покурили. Горы уже приобрели розоватый
оттенок,  все эти  камни,  тяжкие  глыбы, запорошенные  пылью  безначального
времени. Вообще-то я ощущал некоторый  страх перед этими зубчатыми чудищами,
обступившими нас и нависшими над головой.
     - Молчаливые какие, - сказал я.
     -  Да,  дружище,  знаешь,  для  меня  гора - это Будда. Подумай,  какое
терпение,  сотни, тысячи лет  сидеть  тут в  полнейшем  молчании  и  как  бы
молиться в тиши за всех живых существ, и ждать, когда ж мы наконец прекратим
суетиться,  - Джефи  достал  пакетик  чая,  китайского,  сыпанул в  жестяной
чайничек, попутно разводя костер, для начала маленький - солнце  еще светило
на нас, - укрепил в  камнях  длинную  палку,  подвесил котелок, вскоре  вода
закипела,  чай был заварен, и  мы  стали пить его из жестяных  кружек. Я сам
набирал воду из источника, холодную и чистую, как снег, как хрустальные веки
вечных небес. Никогда в жизни не пил я  такого  чистого  и свежего чая,  его
хотелось пить еще и еще, он  превосходно утолял жажду и растекался теплом по
телу.
     - Теперь понимаешь, почему на Востоке так любят чай, -  сказал Джефи. -
Помнишь, я  рассказывал про эту  книгу:  первый  глоток - радость, второй  -
счастье, третий - спокойствие, четвертый - безумие, пятый - экстаз.
     - Вот именно, старина.
     Глыба,  под  которой  мы  угнездились,  воистину  была  чудом  природы.
Тридцать футов в  вышину и  тридцать в основании,  почти правильный квадрат;
искривленные деревья, перегибаясь, заглядывали к нам под навес. От основания
камень выдавался вперед,  образуя пещеру, так что в случае дождя мы были  бы
частично защищены.
     - Как же она тут очутилась-то, эта хреновина?
     - Наверное, осталась  от  отступающего ледника.  Видишь вон там снежное
поле?
     - Ага.
     - Вот  как раз тоже остатки ледника. А может, скатилась с  каких-нибудь
невероятных неведомых доисторических  гор, а может,  грохнулась сюда,  когда
весь этот фигов хребет вылезал из  земли,  во время смещения пластов Юрского
периода. Тут  тебе, Рэй, не кафешка в Беркли.  Тут начало мира и  его конец.
Видишь, как смотрят на нас эти молчаливые Будды.
     - А ты ходишь сюда в одиночку...
     - Неделями, как Джон Мьюир, гуляю, карабкаюсь по скалам, иду, например,
вдоль кварцитовой  жилы,  собираю цветы, чтобы  украсить стоянку, или просто
хожу голышом, пою, веселюсь, готовлю ужин.
     - Слушай, Джефи, я  должен  тебе сказать, ты самый счастливый чувак  на
свете,  и самый классный, ей-Богу. Как  я рад узнавать  все  это.  Мне здесь
хочется, знаешь, молиться; кстати, есть у меня одна молитва, знаешь, какая?
     - Какая?
     - Сижу  и говорю, перебирая всех  друзей,  родных  и врагов, одного  за
другим, без злобы и пристрастия, говорю: "Джефи  Райдер, равно  пуст,  равно
достоин любви,  равно  будущий  Будда", потом,  допустим:  "Дэвид О.Селзник,
равно  пуст,  равно  достоин  любви, равно будущий Будда", на самом  деле я,
конечно, не говорю "Дэвид О.Селзник", только о людях, которых я знаю, потому
что когда  говоришь: "равно  будущий Будда",  хочется представлять  себе  их
глаза, вот Морли, например, голубые глаза за очками, думаешь: "равно будущий
Будда" -  и представляешь себе эти глаза, и действительно вдруг видишь в них
это тайное истинное спокойствие, и  понимаешь,  что он действительно будущий
Будда. Потом думаешь о глазах врага своего какого-нибудь.
     - Слушай, как здорово,  - Джефи  вынул блокнот и записал  эту  молитву,
восхищенно качая головой. - На  самом деле очень здорово. Научу этой молитве
монахов в Японии. Рэй, с тобой все в полном порядке, единственная  беда, что
ты не научился  еще  выбираться в такие  места,  как,  например, вот это,  а
позволяешь миру жрать себя с говном,  потому и  раздражен... хотя сравнения,
безусловно, одиозны, но мы сейчас говорим правильные вещи.
     Он  достал  дробленую  пшеницу-булгур и пару пакетов  сушеных  овощей и
высыпал  все  это  в  котелок,  чтобы  сварить,  когда  стемнеет.  Мы  стали
прислушиваться  -  не  аукает  ли  Морли,  но  ничего  не  услышали.  Начали
беспокоиться за него.
     - Вот ведь  черт,  вдруг он  оступился на камнях и сломал ногу, а рядом
никого, помочь некому. Опасное дело.  Я-то хожу один, конечно, но я же умею,
я вообще горный козел.
     - А есть хочется.
     - Да и мне хочется, черт, скорей бы он подходил. Давай погуляем, поедим
снежку, попьем воды, подождем.
     Так  мы и сделали, попутно исследовав  верхнюю часть плоского  плато, и
вернулись обратно. К этому времени  солнце скрылось за западной стеной нашей
долины; потемнело, порозовело, похолодало, пурпур тронул вершины.
     Небо было глубоким. Появились  даже  первые  бледные звезды. И  тут  мы
услыхали  дальнее:  "Йоделэйхи-и!"  Джефи вскочил на камень и трижды аукнул.
Донесся ответный йодль.
     - Далеко он?
     - Ох, судя по звуку, он  даже еще не дошел до долины камней. Этой ночью
не доберется.
     - Что будем делать?
     - Давай залезем на скалу, часок посидим, покричим ему. Захватим  орехов
с изюмом, пожуем пока, подождем. Может, он ближе, чем я думаю.
     Мы поднялись на выступ, откуда открывался вид  на всю долину, Джефи сел
в  полный "лотос" на  камень, достал четки-амулет  и начал молиться. То есть
просто держал  четки в руках, причем большие пальцы соприкасались, и смотрел
прямо перед  собой, совершенно неподвижный. Я  постарался усесться как можно
правильнее  на  другом  камне,  и  оба  мы молча медитировали.  Только  я  с
закрытыми глазами.  Густой гул тишины. Шум  ручья, его  хлопотливая речь  не
долетали  досюда  сквозь  камень. Мы слышали  еще  несколько меланхолических
йодлей и отвечали, но, кажется, с каждым разом крик удалялся. Когда я открыл
глаза, розовость сменилась пурпуром. Замерцали звезды.
     Я впал в глубокую  медитацию, я ощутил, что горы  действительно Будды и
наши друзья, я почувствовал, как странно, что на  всем огромном пространстве
долины нас всего трое: тройка, сакральное  число.  Нирманакайя,  Самбхокайя,
Дхармакайя. Я молился о благополучии и вообще о вечном  счастье  для бедняги
Морли. Порой я открывал глаза и видел Джефи, сидящего твердо, как  камень, и
мне  хотелось  смеяться  - такой  он был забавный.  Но горы были внушительно
серьезны, и Джефи тоже, а потому и я, и вообще смех - серьезная вещь.
     Вокруг была красота.  Алость утонула в  лиловом  сумраке, и  гул тишины
вливался в уши алмазным прибоем - любого успокоит на тысячу лет. Я молился о
Джефи, о  его  благополучии и  возможном  будущем Будды.  Во  всем этом была
чрезвычайная серьезность, галлюцинация и счастье.
     "Камни и пространство, - думал я, -  а пространство иллюзорно". Миллион
мыслей  жил в  голове. У  Джефи были свои мысли. Я поражался,  как он  может
медитировать с открытыми глазами. Я был по-человечески поражен тем, как этот
грандиозный   коротышка,   штудирующий   восточную   поэзию,   антропологию,
орнитологию   и   прочие   всевозможные   науки,  этот   маленький  искатель
приключений, отважный путешественник и альпинист, вдруг  берет свои жалкие и
прекрасные деревянные четки  и  серьезно  молится, словно древний  святой  в
пустыне, и до чего  же это странно  здесь, в Америке, стране сталеплавилен и
аэропортов. Мир  не так уж  плох, пока в  нем есть такие  люди, как Джефи, -
подумал я и обрадовался. Мускулы ныли, живот подвело, камни вокруг холодны -
не приголубят, не утешат ласковым  словом; и все  же сидеть  тут, медитируя,
рядом с серьезным  и искренним другом - ради  одного этого стоило  родиться,
чтобы потом умереть, как придется всем нам. Что-то выйдет из всего этого  на
Млечных путях вечности, что  расплещутся пред нами, как только спадет пелена
с наших глаз, ребята. Мне хотелось поведать свои мысли Джефи, но я знал, что
все это не  имеет  значения, да  он и  так все понимал, а молчание - золотая
гора.
     "Йоделэйхи-и", -  пропел Морли. Уже стемнело, и Джефи сказал: - Судя по
всему,  он  еще далеко.  Я  думаю,  он  догадается заночевать  там  внизу  в
одиночку, так что давай-ка спускаться в лагерь и готовить ужин.
     - О'кей. - Мы аукнули  пару раз для ободрения бедняги  Морли и покинули
его на милость ночи. Мы знали, что  он догадается  сделать  все, как надо. И
действительно, как выяснилось, он устроил привал,  завернулся в два одеяла и
заснул на  своем  надувном матрасе на  том  самом чудесном  лугу  с прудом и
соснами, о чем рассказал нам назавтра.

10

     Я собрал древесную мелочь  на растопку, потом натаскал веток покрупнее,
и наконец принялся за большие бревна - найти их  тут не составляло труда. Мы
разожгли такой костер, что  Морли мог бы увидать его за пять  миль,  правда,
пламя  было скрыто  от  него стеной утеса.  Каменная  стена вбирала  и мощно
отдавала тепло, мы сидели как в жарко натопленной комнате, хоть носы у нас и
мерзли - приходилось высовывать их за водой и дровами.
     Джефи  залил  булгур  водой  и,  помешивая, варил,  а попутно  размешал
шоколадный пудинг и поставил на огонь в маленьком котелке  из моего рюкзака.
Кроме того, он заварил свежий чай. Потом  достал две  пары палочек, и вот мы
уже  наслаждались ужином. Это был  самый вкусный в мире ужин.  Над оранжевым
сиянием костра переливались мириады  звезд и  созвездий - отдельные блестки,
низкая блесна Венеры, бесконечная млечность путей, недоступных человеческому
разумению, холод, синь, серебро, а у нас тут - тепло, красота, вкуснота. Как
и  предсказывал Джефи, алкоголя  не  хотелось совершенно, я вообще про  него
забыл,  слишком высоко  над уровнем моря,  слишком  свеж бодрящий воздух, от
одного  воздуха  будешь  в  задницу пьян.  Великолепный  ужин, всегда  лучше
поглощать  пищу  не  жадно,  а  понемножку, хитрыми  щепотками  на  кончиках
палочек; кстати, дарвиновская теория  естественного отбора отлично применима
к Китаю: если,  не умея управляться с палочками, полезешь в большой семейный
горшок  - родня тебя живо обскачет, так и вымрешь с голодухи. В конце концов
я, конечно, все-таки стал прихватывать куски указательным пальцем.
     После  ужина прилежный  Джефи  принялся  отскребать котелки проволочной
мочалкой, а меня услал за водой; я пошел, зачерпнул кипящих сверкающих звезд
старым бидоном,  оставшимся от  других путешественников,  и  впридачу принес
снежок; Джефи мыл посуду в заранее нагретой воде.
     - Вообще, - говорит,  - обычно я посуду не мою, просто в  синий  платок
заворачиваю,  это  не  обязательно...  Хотя  подобные  маленькие хитрости не
одобряются   в   этом   лошадино-мыльном  заведении,  как   бишь   его,   на
Мэдисон-авеню, фирма эта английская, Урбер и Урбер или как  ее  там, короче,
елки-палки,  будь я  туг, как  лента на шляпе, если сию же минуту не достану
карту звездного  неба  и не гляну, что у нас  тут за расклад сегодня  ночью.
Расклад,  черт  возьми,  покруче,  чем все  твои любимые Сурангамные  сутры,
братишка. - Достает карту, повертел немножко и говорит: - Ровно восемь сорок
восемь вечера.
     - С чего ты взял?
     - Иначе Сириус не был бы там, где он  сейчас... Знаешь, Рэй, что мне  в
тебе  нравится,  ты пробуждаешь во мне  настоящий  язык  этой  страны,  язык
рабочих, железнодорожников, лесорубов. Слыхал вообще, как они говорят?
     -  А  то.  Раз в Техасе, в  Хьюстоне, подобрал  меня  водила,  часов  в
двенадцать  ночи, когда какой-то  хрен,  владелец  мотеля, поднял  шухер,  и
соответственно  подружка моя, Денди  Куртс, меня выписала,  но сказала -  не
поймаешь  машину, приходи,  ляжешь на  полу, и вот,  значит, жду я на пустой
дороге где-то час, тут едет грузовик, а за рулем индеец, он сказал - чероки,
но  звали  его  как-то  Джонсон,  или Элли Рейнольдс,  в этом  роде,  вот он
говорил,  типа: "Э-э, браток, ты еще и реки не нюхал, когда я мамкину хижину
бросил  да на  запад  подался,  дурью  маяться, нефть  добывать  в восточном
Техасе," - ритмическая речь, и с  каждым наплывом ритма он жал на сцепление,
на всякие  свои  примочки,  и с  ревом  гнал  эту здоровенную  дуру, выжимал
семьдесят миль  в час, в такт своим рассказам, потрясающе,  вот  это поэзия,
это я понимаю.
     - Вот  именно.  Послушал  бы ты старину Берни Байерса, как он  говорит,
надо тебе обязательно съездить на Скэджит.
     - Съезжу.
     На коленях, с картой в руках, чуть  наклонясь вперед,  чтобы разглядеть
звезды за навесом сплетенных ветвей, с этой  своей бородкой на фоне  мощного
камня, Джефи  был точь-в-точь похож  на то,  как  я  представлял себе старых
дзенских мудрецов Китая. Коленопреклоненный, взор устремлен вверх, в руках -
точно  священная сутра.  Вскоре  он сходил к  сугробу  за охлаждавшимся  там
шоколадным  пудингом.  Ледяной пудинг был восхитителен, и  мы немедленно его
съели.
     - Может, надо было оставить немножко для Морли?
     - А, все равно не сохранится, растает утром на солнце.
     Пламя  уже не гудело, от костра остались лишь багровые угли, крупные, в
шесть  футов  длиной; воцарялась ледяная  хрустальная  ночь, вкупе с запахом
дымящихся поленьев - восхитительная, как шоколадный пудинг. Я  пошел немного
прогуляться, посидел,  медитируя, на  кочке; стены  гор,  огораживая долину,
массивно  молчали.  Больше минуты нельзя, холодно. Вернулся;  остатки костра
бросают оранжевый отсвет  на скалу, Джефи, склонив  колени, смотрит на небо,
все это в десятке тысяч футов над скрежещущим миром: картина покоя и разума.
Что  еще  всегда  поражало меня  в  Джефи, так это  его  глубокое  искреннее
бескорыстие.  Он  всегда  все  дарил,  то есть  практиковал то, что буддисты
именуют Парамитой Даны, совершенством милосердия.
     Когда я вернулся и сел у костра, он сказал:
     - Ну,  Смит, пожалуй,  пора тебе обзавестись  четками-амулетом, хочешь,
возьми эти,  - и протянул мне  коричневые  деревянные  четки,  нанизанные на
крепкую   черную  веревочку,  выглядывающую   из  последней  крупной  бусины
аккуратной петлей.
     - О-о, нельзя делать такие подарки, это же японские, да?
     - У меня еще  есть другие, черные. Смит,  та  молитва,  которой ты меня
сегодня научил, стоит этих четок. В любом случае  - бери. -  Через несколько
минут он подчистил остатки пудинга, перед тем удостоверившись, что я  больше
не хочу. Потом устлал наш каменный пятачок ветками, а сверху постелил пончо,
причем устроил так,  что мой спальник оказался  ближе к костру,  чтобы я  не
замерз.  Во всем проявлял он бескорыстие  и милосердие. И меня научил этому,
так что через неделю я подарил ему отличные новые фуфайки, обнаруженные мною
в магазине  "Доброй воли".  А он мне  за это  -  пластиковый  контейнер  для
хранения пищи.  Для смеха  я  отдарился огромным цветком из альвиного  сада.
Через  день он с  серьезным видом  принес мне букетик,  собранный на уличных
газонах Беркли. "И тапочки оставь себе, - сказал он. - У меня есть еще пара,
правда, более старые, но не хуже этих".
     - Так ты мне скоро все вещи отдашь.
     - Смит,  неужели  ты не понимаешь,  какая  великая привилегия  - делать
подарки.  -  Он  дарил  как-то  очень  славно,  без помпы  и  рождественской
торжественности, почти грустно, и зачастую это были вещи старые, ношеные, но
трогательные своей полезностью и легкой печалью дарения.
     Около  одиннадцати  морозец окреп; мы залезли в спальные мешки, немного
еще поболтали, но вскоре один из нас не отозвался, и мы заснули. Ночью, пока
он  мирно похрапывал,  я проснулся,  лежал  на  спине, глядя  на  звезды,  и
благодарил  Бога  за  то,  что  я  пошел  в этот  поход. Ноги  не  болели, я
чувствовал  себя  сильным и  здоровым. Потрескивали  умирающие дрова, словно
Джефи  невзначай комментировал  мое  счастье.  Я  посмотрел,  как  он  спит,
зарывшись головой  в пуховый спальник. Вокруг -  мили  и  мили тьмы, и  этот
маленький  свернувшийся  калачик,  плотно  упакованный,  сосредоточенный  на
желании делать добро. "Что за странная штука человек, - подумал я, - как там
в Библии:  кто  постигнет  дух  человека, глядящего вверх? На десять  лет  я
старше этого бедного  парнишки, а рядом с ним чувствую себя дураком, забываю
все идеалы и радости,  которые знал прежде, в годы пьянства и разочарований;
ну и что,  что он  беден,  -  ему не нужны деньги, а нужен  только рюкзак  с
пакетиками сушеных  припасов  да  крепкие  ботинки,  и  вперед,  он  идет  и
наслаждается  привилегиями  миллионера  в  этом  великолепии.  Да  и   какой
подагрический миллионер забрался бы на эту скалу? Мы взбирались целый день".
И я пообещал себе,  что  начну новую  жизнь. "По всему  западу,  по горам на
востоке  страны, по  диким  краям пройду я с  рюкзаком, и сделаю это чисто".
Зарывшись носом в  свой мешок, я заснул; на рассвете проснулся, дрожа, холод
камней  просочился сквозь пончо и мешок, ребра упирались  в сырость, худшую,
чем сырость холодной постели. Изо рта  шел пар. Я перевернулся на другой бок
и поспал еще: сны были чисты  и  холодны, как ледяная вода, хорошие  сны, не
кошмары.
     Когда я проснулся  опять, первобытно-оранжевый свет струился из-за скал
на востоке сквозь благоухающие ветви наших сосен, и я почувствовал себя, как
в детстве, когда  просыпаешься в субботу утром и знаешь  - сейчас  влезешь в
комбинезон  и можешь целый  день  играть. Джефи был уже на ногах и, напевая,
возился над костерком. Белый иней покрывал землю. Выбежав из нашего укрытия,
Джефи  крикнул: "Йоделэй-хии!" - и, ей-Богу, Морли тотчас же отозвался; звук
был ближе, чем вчера вечером.
     - Ага, идет. Подъем, Смит, испей чайку, хорошее дело! - Я встал, выудил
из  спальника согревшиеся за ночь тапочки, обулся, нацепил берет,  вскочил и
пробежался  по  траве.  Неглубокий  ручеек  был  весь затянут льдом,  только
посредине катились мелкие  бульки. Я бросился ничком и припал губами к воде.
Утром в горах умыться родниковой водой -  какое  ощущение в мире сравнится с
этим? Когда я вернулся, Джефи разогрел остатки вчерашнего ужина  - они  были
все так  же хороши. Потом мы поднялись на утес и аукались с Морли - и  вдруг
увидели  его,  крохотную  фигурку милях  в двух от  нас, скачущую по  долине
камней, маленькое живое существо в необъятной пустоте.
     "Вот эта  букашка и есть  наш друг  Морли," -  прогудел  Джефи шуточным
голосом лесоруба.
     Часа   через  два   Морли  приблизился   настолько,   что  можно   было
разговаривать, и немедленно заговорил, попутно  преодолевая последние валуны
по дороге к нам, ожидающим его на разогревшемся солнышке.
     - Дамское Общество вспомоществования отрядило меня проверить, приколоты
ли  у  вас,  ребята,  к  рубашкам голубые ленточки, говорят,  осталось  море
розового лимонада, и лорд Маунтбэттен  пребывает в нетерпении. Не исключено,
что  будут  установлены  причины недавних  прискорбных  событий  на  Среднем