проставлена дата. Разумеется, речь  могла  идти о
самых разных вещах: о репетиции орке­стра, о встрече  с продюсером, но она в
течение месяца думала лишь о том, с какой женщиной
     в условленный день встретится Клима, и весь месяц плохо спала.
     Но если ее так ужасал коварный мир жен­щин, то  почему за утешением она
не могла от­правиться в мир мужчин?
     Трудно. Ревность обладает удивительной спо­собностью высвечивать яркими
лучами лишь  одного-единственного мужчину, а толпы  всех про­чих оставлять в
кромешной   тьме.   Мысль   пани   Климовой   способна   была   устремляться
исклю­чительно в направлении этих мучительных лу­чей,  и ее муж стал для нее
единственным муж­чиной на свете.
     Сейчас она  услыхала  поворот ключа  в  замоч­ной  скважине  и  увидала
трубача с букетом роз.
     В первую  минуту она ощутила радость,  но следом  отозвались  сомнения:
почему он принес  букет уже сегодня,  когда день ее рождения толь­ко завтра?
Что это значит?
     -- Завтра тебя здесь не будет? -- приветст­вовала она его вопросом.

9
     То, что он  принес розы уже сегодня, еще вовсе  не означало, что завтра
его здесь не  будет.  Но ее по­дозрительные щупальца,  никогда не дремлющие,
вечно  ревнивые,  способны были  далеко вперед  улавливать каждое  потаенное
намерение  мужа.  Всякий  раз,  когда  Клима  осознавал  существование  этих
страшных  щупальцев, которые  оголяли его,  выслеживали и  разоблачали,  его
охватывало без-
     надежное чувство  усталости. Он  ненавидел их, убежденный, что если его
браку  что-то и  угрожает,  так это только  они. Он всегда считал  (и в этом
смысле совесть его  была воинственно чистой), что если иной раз и обманывает
жену,  то  исключитель­но  из  желания  пощадить ее,  оградить  от  ненужных
волнений, и что своей подозрительностью она лишь обрекает себя на муки.
     Он смотрел на ее  лицо и читал  на  нем по­дозрение,  печаль  и  дурное
настроение. Его ох­ватило  желание хлопнуть букетом  об пол, но  он  овладел
собой, зная, что в ближайшем  будущем ему придется сдерживать себя и в  куда
более сложных ситуациях.
     -- Ты недовольна, что я принес цветы уже сегодня? -- сказал он, и жена,
почувствовав в голосе мужа раздражение, поблагодарила его и пошла  наполнить
вазу водой.
     -- Чертов социализм, -- высказался чуть по­годя Клима.
     -- В каком смысле?
     -- Да вот, пожалуйста. Нас без  конца застав­ляют выступать за спасибо.
То во имя борьбы с империализмом, то по  случаю годовщины рево­люции или дня
рождения  какого-нибудь  руково­дящего босса,  и,  если я  хочу,  чтобы  наш
оркестр не  разогнали, приходится со всем соглашаться. Не представляешь, как
сегодня я озверел.
     -- А что случилось? -- спросила она без вся­кого интереса.
     -- На  репетицию  к  нам заявилась  одна  референтка  из  национального
комитета и давай нас по­учать, что мы должны играть и что не должны, а
     под конец обязала нас дать даровой концерт для Союза молодежи. Но самое
скверное,  что  завтра  целый  день  я  должен  торчать на  одной  идиотской
конференции,  где нам преподадут урок, какая му­зыка лучше всего содействует
строительству   со­циализма.  Загубленный  день,   начисто  загублен­ный!  И
главное, это день твоего рождения!
     -- Не станут же тебя там держать до поздней ночи!
     --  Нет, конечно. Но  представляешь,  в  каком  настроении  я  вернусь.
Поэтому я хотел спокой­но провести с тобой часок-другой сегодня вече­ром, --
сказал он и взял жену за руки.
     -- Ты хороший,-- сказала  Камила, и  Клима по­нял по ее голосу, что она
не  верит  ни  единому   сло­ву  из  того,  что  он   говорил  о  завтрашней
конферен­ции. Но она не осмеливалась выразить ему свое не­доверие, зная, что
оно доводит его до бешенства. Хотя Клима уже давно не надеялся на ее доверие
вне зависимости от того, говорил он правду или ложь, он всегда подозревал ее
в  том,  что  она  подо­зревает  его.  Но  ему  ничего  не  оставалось,  как
про­должать  говорить так,  будто  он верит, что  она  ве­рит ему, а  она (с
печальным  и чужим лицом)  зада­вала ему  вопросы о завтрашней  конференции,
делая вид, что не сомневается в ее существовании.
     Потом она ушла в  кухню приготовить ужин.  Пересолила  его.  Она всегда
готовила с удоволь­ствием и превосходно (жизнь не избаловала ее и не отучила
от хозяйских забот), и Клима знал, что если на сей раз ужин не удался ей, то
лишь  потому,  что  она  страдала.  Он  представил  себе  болезненно  резкое
движение, каким она сыпа-
     нула в пищу лишку соли, и сердце у него сжа­лось. Ему казалось,  что  в
пересоленных кусках он  постигает  вкус ее слез и  глотает свою собст­венную
провинность. Он знал, что Камилу тер­зает ревность, знал, что  она  опять не
будет  спать  ночью,  и потому  был  полон  желания  гладить  ее,  целовать,
убаюкивать, но тут же осознавал, что все это  пустое, ибо ее щупальца в этой
нежности обнаружили бы только его нечистую совесть.
     Наконец  они  пошли  в  кино. Герой картины,  с  завидной  уверенностью
избегавший  вероломных  ловушек,  некоторым  образом  приободрял  Климу.  Он
представлял себя  на его месте, и подчас ему ка­залось, что уговорить Ружену
сделать аборт -- су­щая малость,  с  которой он благодаря своему  обая­нию и
своей счастливой звезде играючи справится.
     Потом они легли рядом  в широкую кровать. Он смотрел на нее. Она лежала
на  спине, голо­ва была вжата в подушку, подбородок  слегка вздернут,  глаза
устремлены в потолок,  и в этой напряженной вытянутости ее  тела (она всегда
на­поминала ему  струну, он говорил ей,  что у нее "душа струны") он вдруг в
одно  мгновение уви­дел всю ее  сущность.  Да, иногда  случалось  (это  были
волшебные  минуты),  что  он  вдруг в  ее единственном  жесте  или  движении
провидел всю историю ее тела  и  души. Это  были минуты  не только какого-то
абсолютного ясновидения, но и абсолютного умиления; ведь эта женщина люби­ла
его, еще когда он ровно ничего не значил, была готова ради него пожертвовать
всем, вслепую уга­дывала все его  мысли, и потому он мог  говорить  с ней об
Армстронге и Стравинском, о разных
     глупостях  и  печалях,  она была  самым близким  человеком  на свете...
Сейчас он вдруг представил себе это сладкое тело, это сладкое лицо мертвы­ми
и понял, что ни дня не прожил бы без нее. Он знал, что способен оберегать ее
до последнего вздоха, способен отдать за нее жизнь.
     Но это ощущение исступленной любви было лишь мгновенным проблеском, ибо
его мозг был целиком  обуян тревогой и  страхом.  Он лежал рядом  с Камилой,
знал, что бесконечно  любит ее,  но мыслями был не с ней.  Он гладил  ее  по
лицу,  словно  гладил  ее из  необозримой,  про­стершейся  на  многие  сотни
километров дали.

 * День второй *

1
     Было  около  девяти  утра,  на  окраине  курор­та  (дальше  проезд  был
запрещен) остановился элегантный белый автомобиль, и из него вышел Клима.
     По центру курорта  тянулся  длинный парк с редкими деревьями,  газоном,
посыпанными  пес­ком дорожками  и разноцветными скамейками.  С  обеих сторон
парк  обрамляли  курортные  зда­ния,  среди  них  и  дом  Маркса,  где  жила
мед­сестра Ружена и где в ее маленькой комнатуш­ке трубач провел два роковых
ночных часа.  На­против  дома  Маркса по другую  сторону парка стояло  самое
красивое  здание  курорта в  модер­нистском стиле  начала  века,  украшенное
бога­той  лепниной и  мозаикой, венчающей широкий  портал. Ему единственному
выпала честь сохра­нить неизменным свое первоначальное название Ричмонд.
     --  Здесь еще живет пан Бертлеф?  -- спросил Клима привратника; получив
утвердительный ответ, он вбежал по красному ковру  на второй этаж и постучал
в дверь.
     Войдя,  он  увидел  Бертлефа,  направлявшего­ся к нему в  пижаме. Клима
извинился за свое внезапное вторжение, но Бертлеф прервал его:
     --  Друг мой! Не извиняйтесь! Вы подарили мне величайшую радость, какой
в эти утренние часы здесь меня никто не удостаивал!
     Он пожал Климе руку и продолжал:
     -- В этой стране люди не ценят  утра.  Через силу  просыпаются под звон
будильника, кото­рый разбивает  их  сон, как удар топора, и тотчас предаются
печальной   суете.  Скажите  мне,  каким  может  быть  день,  начатый  столь
насильствен­ным актом! Что должно происходить  с людьми, которые вседневно с
помощью будильника по­лучают небольшой электрический шок! Они изо дня в день
привыкают к насилию и изо дня в день отучаются от наслаждения. Поверьте мне,
характер людей формируют их утра.
     Бертлеф нежно обнял Климу за плечи и, уса­див в кресло, сказал:
     -- А я так упоительно  люблю эти утренние часы бездействия, по которым,
как по мосту, ук­рашенном скульптурами, перехожу из  ночи в день,  из  сна в
бдение.  Это  часть дня, когда я  был бы несказанно благодарен за  маленькое
чудо,  за неожиданную  встречу,  какая  убедила бы меня,  что сны моей  ночи
сбываются и что между аван­тюрами сна и авантюрами яви не зияет пропасть.
     Трубач наблюдал, как Бертлеф в  пижаме хо­дит по  комнате,  приглаживая
рукой поседевшие  волосы, и отмечал про себя,  что  в звучной речи  Бертлефа
ощутим  неистребимый американский  акцент,  а  в  выборе  слов  --  забавная
старомод­ность,  легко объяснимая  тем,  что  на  своей ис­конной  родине он
никогда не жил и родной язык слышал лишь в семейном исполнении.
     -- И никто, друг мой, -- склонился он к Кли­ме с доверительной улыбкой,
-- никто в  этом  курортном  городишке не способен понять меня  и  пойти мне
навстречу. Даже  медицинские  се­стры,  в  основном  доступные, неприязненно
хму­рятся, стоит мне  предложить им провести со мной несколько веселых минут
за  завтраком, и  потому я вынужден переносить  все свидания на вечер, когда
чувствую себя немного усталым.
     Затем, подойдя к столику с телефоном, он спросил:
     -- Когда вы приехали?
     -- Утром, -- сказал Клима. -- На машине.
     -- Несомненно, вы голодны, -- сказал Бер­тлеф и поднял трубку.  Заказал
завтрак на дво­их: --  Четыре яйца  всмятку,  сыр, масло, рога­лики, молоко,
ветчину, чай.
     Тем  временем  Клима обвел взглядом  ком­нату.  Большой  круглый  стол,
стулья,  кресла,  зеркало, два  дивана,  дверь  в  ванную и  другие соседние
помещения,   где,   помнилось,  была  не­большая  спальня.   Здесь,  в  этих
великолепных покоях, все и началось. Здесь сидели подвыпив­шие ребята из его
оркестра; дабы развлечь их, богатый американец позвал нескольких мед­сестер.
     -- Да, -- сказал  Бертлеф, -- этой  картины,  на которую  вы  смотрите,
здесь тогда не было.
     Только  сейчас  трубач  заметил   картину,  на  которой  был  изображен
бородатый  человек со странным  голубым  диском  вокруг головы,  в ру­ках он
держал  кисть и  палитру. Картина  выгля­дела неумело написанной,  но трубач
знал, что
     многие картины, выглядевшие неумело написан­ными, стали знаменитыми.
     -- Кто это рисовал?
     -- Я, -- ответил Бертлеф.
     -- Не знал, что вы рисуете.
     -- Рисую с превеликим удовольствием.
     -- А кто это?
     -- Святой Лазарь.
     -- Разве Лазарь был художник?
     -- Это  не библейский Лазарь, а святой Ла­зарь, монах, живший в девятом
веке в Констан­тинополе. Это мой патрон,
     -- Вот как, -- сказал трубач.
     -- Это был необычайный святой.  Его мучи­ли не язычники  за  то, что он
веровал  в Христа, а злобные христиане, ибо  он любил рисовать. Вероятно, вы
знаете,  что в  восьмом и  девятом  веке в  греческой  церкви  царил жесткий
аске­тизм,  нетерпимый к любым светским радостям.  И живопись,  и скульптура
воспринимались как  нечто  порочно  сибаритское.  Император  Теофил  повелел
уничтожить  тысячи  прекрасных  картин, а  моему обожаемому  Лазарю запретил
рисовать.  Но Лазарь  знал, что своими картинами он  про­славляет Бога, и не
сдавался.  Теофил  держал  его  в темнице,  подвергал пыткам, требуя,  чтобы
Лазарь отрекся от кисти, но Бог был к нему милостив и дал ему силу выдержать
страшные муки.
     -- Красивая легенда,-- учтиво сказал трубач.
     -- Превосходная. Но вы определенно при­шли ко мне по другому поводу,  а
вовсе не для того, чтобы посмотреть на мои иконки.
     Раздался стук в дверь, вошел официант с большим подносом. Поставив  его
на стол, он накрыл для обоих мужчин завтрак.
     Бертлеф, пригласив трубача к столу, сказал:
     -- Завтрак не настолько пышный, чтобы  по­мешать нам продолжить беседу.
Выкладывайте, что вас тревожит!
     И  трубач, разжевывая  пищу,  стал  излагать свою историю,  вынуждавшую
Бертлефа неод­нократно прерывать его наводящими вопросами.

2
     Прежде всего  он попытался  выяснить,  поче­му  Клима не ответил сестре
Ружене ни на одну из  ее открыток, скрывался от нее и сам ни разу  не сделал
какого-либо дружеского  жеста, кото­рый продолжил бы их любовную ночь тихим,
умиротворяющим отголоском.
     Клима признался, что вел себя  нелепо и не­достойно.  Однако переломить
себя не мог. Вся­кое дальнейшее общение с этой девушкой пре­тило ему.
     -- Соблазнить женщину, -- хмуро сказал Бер­тлеф, -- умеет каждый дурак.
Но по умению рас­статься с ней познается истинно зрелый муж­чина.
     -- Верно, --  с  грустью согласился трубач,  -- но это отвращение,  эта
непреодолимая антипа­тия во мне сильнее любого благого порыва.
     -- Скажите пожалуйста, -- удивился Бер­тлеф, -- вы женоненавистник?
     -- Ходит такая молва.
     --   Но  откуда   это  у  вас?  Вы  не   выглядите  ни  импотентом,  ни
гомосексуалистом!
     -- Я и вправду не импотент и не гомосексу­алист. Это кое-что похуже, --
меланхолично  об­ронил  трубач.  -- Я  люблю свою собственную же­ну. Это моя
эротическая тайна, которая для большинства людей совершенно непостижима.
     Это признание было  настолько трогательным, что оба  мужчины  ненадолго
умолкли. Затем тру­бач заговорил снова:
     --  Этого никто  не понимает, и менее  всех  моя  жена. Она думает, что
любовь  выражается лишь в  том, что для вас не существует других женщин. Это
форменная чушь! Меня постоянно влечет к той или иной чужой женщине, но стоит
мне овладеть ею, какая-то мощная пружина  от­брасывает меня от нее  назад  к
Камиле.  Иногда  мне кажется,  что  я ищу  других  женщин только  ради  этой
пружины,  ради  этого  броска  и восхи­тительного полета (полного  нежности,
желания и смирения) к собственной жене, которую с каждой новой изменой люблю
все больше.
     --  Получается,  сестра  Ружена  была  для  вас  лишь   утверждением  в
моногамной любви.
     -- Да, -- сказал трубач. -- И весьма прият­ным утверждением. Ибо сестра
Ружена  обладает  особым  очарованием, когда  видишь ее  впервые,  однако ее
очарование  с  немалой  для  тебя  поль­зой  в  течение двух  часов  целиком
исчерпывает  себя; тебя уже  ничто  не влечет к  продолжению этой  связи,  и
пружина мощно отбрасывает тебя в прекрасный обратный полет.
     -- Милый друг, я  вряд ли мог  бы доказать  на другом примере успешнее,
чем на вашем, сколь грешна преувеличенная любовь.
     --  Я  полагал,  что любовь к  жене  -- единст­венное, что есть во  мне
хорошего.
     --  И  вы  ошибались.  Ваша  преувеличенная любовь  к  жене является не
искупительным про­тивовесом вашего бессердечия, а его источни­ком. Поскольку
ваша  жена  для  вас все, осталь­ные женщины  для вас ничто,  или,  попросту
го­воря,  потаскухи.  Но  это  великое  кощунство  и  великое  неуважение  к
творениям Божьим. Милый друг, этот тип любви не что иное как ересь.

3
     Бертлеф отодвинул в  сторону пустую чашку, встал  из-за стола и  ушел в
ванную, откуда до Климы  донесся  звук текущей воды, а минутой  позже  голос
Бертлефа:
     -- Вы полагаете, что человеку дано право умерщвлять зачатого ребенка?
     Уже увидев изображенного  бородача с ним­бом, Клима несколько смутился.
Он помнил Бер­тлефа добродушным бонвиваном, и ему  вовсе не приходило на ум,
что он человек верующий. И сейчас у него сжалось сердце -- он испугался, что
услышит  нравоучения  и  его  единственный  оазис  в  пустыне этого  городка
покроется песком. Приглушенным голосом он спросил:
     -- Вы относитесь к тем, кто называет это убийством?
     Бертлеф ответил не сразу. Затем вышел  из  ванной одетым в повседневный
костюм и тща­тельно причесанным.
     -- Убийство -- слово, слишком  отдающее электрическим стулом,--  сказал
он.-- Речь о дру­гом. Видите ли, я думаю, что жизнь надо  прини­мать во всех
ее  проявлениях.  Это первая запо­ведь еще  до Десятословия. Все  события  в
руках Божьих. И мы ничего не ведаем об их завтраш­ней судьбе, иными словами,
я  хочу сказать,  что  принимать жизнь  во  всех  ее  проявлениях  означа­ет
принимать  непредвиденное. А  ребенок --  это  концентрация непредвиденного.
Ребенок -- сама непредвиденность. Вам не дано знать, что  из него получится,
что он принесет вам, и именно потому вы должны принять его. Иначе вы  живете
лишь  вполовину,  живете  как человек, не умеющий пла­вать  и  плещущийся  у
берега, тогда как настоящее море только там, где оно глубоко.
     Трубач намекнул, что ребенок не его.
     --  Допустим,-- сказал Бертлеф.-- Но искрен­не признайтесь и в том, что
вы столь же  настой­чиво уговаривали бы Ружену сделать  аборт, будь  ребенок
ваш. Вы делали бы это ради своей жены и грешной любви, какую к ней питаете.
     -- Да,  признаюсь,  --  сказал трубач,  -- я уго­варивал бы  ее сделать
аборт при любых обсто­ятельствах.
     Бертлеф стоял, прислонясь к косяку двери, ведущей в ванную, и улыбался.
     -- Я понимаю вас и не собираюсь переубеж­дать. Я слишком стар для того,
чтобы стремиться исправить мир. Я сказал вам, что думаю, и все тут.
     Я останусь  вашим  другом, хотя вы  и будете  по­ступать  вопреки  моим
убеждениям, и постараюсь помочь вам даже при моем несогласии с вами.
     Трубач  взглянул  на  Бертлефа,  изрекшего  последнюю  фразу  бархатным
голосом мудрого  проповедника. Он  казался ему  величественным. Похоже было,
что все сказанное Бертлефом может стать легендой, притчей, примером, гла­вой
из некоего  современного Евангелия. Труба­чу хотелось (мы поймем его, он был
взволнован и склонен к преувеличенным жестам) отвесить ему глубокий поклон.
     -- Я  помогу  вам по мере возможностей, -- продолжал Бертлеф. -- Сейчас
мы зайдем к мо­ему другу главному врачу Шкрете, который ради вас позаботится
о медицинской стороне дела.  Од­нако  скажите  мне, как вы  хотите принудить
Ру­жену к решению, которому она противится?

4
     Трубач  изложил свой план, и Бертлеф  сказал:  --  Это  напоминает  мне
историю, случившу­юся со мной во времена моей авантюрной мо­лодости, когда я
работал в порту докером. За­втрак нам разносила девушка с необычайно доб­рым
сердцем, не умевшая никому ни в чем отказать. Но за  такую доброту сердца (и
тела) мужчины, как  правило,  платили скорее грубос­тью, чем благодарностью,
так что я был единст­венным,  кто относился к ней  с почтительной нежностью,
хотя как раз у меня с ней ничего и
     не было. Моя нежность привела к тому, что она влюбилась в меня. Если бы
я в конце концов не переспал с ней, я унизил бы ее и причинил бы ей боль. Но
случилось  это  один-единствен­ный  раз,  и  я  тут  же   объяснил  ей,  что
по-преж­нему сохраню к ней самое нежное чувство, но любовниками мы не будем.
Она  расплакалась,  убежала, перестала со мной здороваться и еще откровеннее
стала отдаваться другим. Спустя два  месяца она объявила мне,  что беременна
от меня.
     -- Значит, вы были в таком же положении! -- воскликнул трубач.
     --  О,  друг мой,  --  сказал  Бертлеф,  --  неужто вы не  знаете,  что
происходящее с вами -- исто­рия всех мужчин на свете?
     -- И как же вы поступили?
     -- Я вел  себя так же, как собираетесь вести  себя вы,  с одной  только
разницей. Вы  собирае­тесь разыгрывать  перед  Руженой  любовь, тогда как  я
действительно  любил  ту  несчастную де­вушку,  всеми униженную и обиженную,
которая впервые познала со мной, что такое нежность, и не хочет лишиться ее.
Я понимал, что