и с длинными шестами сливались в его сознании
     с тюремными надзирателями, следователями и доносчиками, приглядывающими
за тем, не за­водит ли сосед в магазине политические раз­говоры. Что толкало
людей к  их прискорбной деятельности? Злоба? Бесспорно, но и жажда  порядка.
Ибо  жажда  порядка  -- это  желание  пре­вратить  человеческий  мир  в  мир
неорганичес­кий, где все налажено, все действует, подчиня­ясь надличностному
уставу.  Жажда  порядка  есть  одновременно и  жажда  смерти, ибо  жизнь  --
из­вечное  нарушение порядка. Или  можно сказать иначе: жажда порядка являет
собой добродетель­ный  предлог, с помощью которого ненависть к людям прощает
себе свои бесчинства.
     Затем он вспомнил светловолосую  девушку,  не желавшую пропустить его с
собакой в Рич­монд,  и почувствовал к  ней болезненную непри­язнь. Старики с
шестами  не  вызывали в  нем  отвращения,  тех он хорошо знал, тех учитывал,
никогда не сомневаясь в том, что они сущест­вуют и должны существовать и что
всегда будут его  преследовать. Но эта девушка...  вот где был  источник его
вечного  поражения.  Красивая,  она  появилась на  сцене  отнюдь  не  в виде
преследо­вателя,   а   как   зритель,   полностью  поглощенный  зрелищем   и
отождествившийся  с теми,  кто пре­следует. Якуб  всегда приходил  в ужас от
того, что такие зрители безоглядно готовы придер­жать для палача жертву. Ибо
палач  с течением времени стал по-соседски  близкой  фигурой,  то­гда как от
преследуемого  попахивает  чем-то арис­тократическим.  Душа  толпы,  которая
когда-то, возможно, отождествлялась с преследуемыми
     убогими, теперь отождествляется с убогостью преследователей. Ибо  охота
на человека  в  на­шем веке стала  охотой на  привилегированных: на тех, кто
читает книги или имеет собаку.
     Он чувствовал  под рукой  теплое собачье тело и говорил  себе,  что эта
светловолосая девушка явилась затем,  чтобы таинственным намеком опо­вестить
его, что в этой стране он никогда не будет любим и что она, посланец народа,
всегда с готов­ностью придержит его для тех, кто станет протя­гивать  к нему
шест с проволочной петлей. Он об­нял пса и привлек к  себе. Мелькнула мысль,
что он не может бросить его здесь на произвол судь­бы, что должен увезти его
из этой  страны,  как  па­мять  о  преследованиях, как  одного из  тех,  кто
уце­лел. И он представил,  что  прячет здесь у себя это­го веселого  песика,
словно гонимого, убегающего от полиции человека; это рассмешило его.
     Раздался стук в дверь, и в комнату вошел Шкрета:
     -- Наконец-то ты дома. Ищу тебя целый день. Где ты бродишь?
     -- Я был с Ольгой, а потом... -- Он хотел бы­ло  рассказать ему историю
с собакой, но Шкрета прервал его:
     -- Я это и предполагал. Так тратить  время, когда надо обсудить столько
вещей. Я уже ска­зал  Бертлефу, что ты здесь, и попросил его при­гласить нас
к себе.
     В эту минуту пес спрыгнул с дивана, подо­шел к доктору, встал на задние
лапы, а передние положил ему на грудь. Шкрета потрепал пса  по шее и, как бы
ничему не удивляясь, сказал:
     -- Ну ладно, Бобеш, ладно, ты хороший...
     -- Его зовут Бобеш?
     --  Да,  Бобеш,  -- подтвердил Шкрета и объ­яснил,  что пес принадлежит
владельцам лесного трактира неподалеку от курорта; пса тут  знает каждый, он
частенько сюда захаживает.
     Пес  понял,  что  речь  идет о  нем, и обрадовал­ся. Виляя  хвостом, он
норовил лизнуть Шкрету в лицо.
     Доктор Шкрета сказал:
     -- Ты отличный психолог. Сегодня ты дол­жен  как следует прощупать его.
А то я не знаю, как и подступиться к нему. У меня на него боль­шие виды.
     -- В смысле этих иконок?
     -- Иконки -- ерунда,-- сказал Шкрета.-- Речь идет о более важных делах.
Хочу, чтобы он усы­новил меня.
     -- Усыновил?
     --  Вот именно.  Для  меня  это  дело  жизни.  Если  стану  его  сыном,
автоматически получу американское гражданство.
     -- Ты хочешь эмигрировать?
     -- Нет. Я провожу здесь серьезные опыты и не хочу их прерывать. Об этом
тоже  собираюсь сегодня  потолковать  с тобой, потому  что  для них  ты  мне
понадобишься. Но с американским пас­портом я смогу свободно передвигаться по
всему  миру.  Иначе простому человеку отсюда никуда не выбраться. А я мечтаю
побывать в Исландии.
     -- Почему именно в Исландии?
     -- Нигде  лучше  не ловятся лососи, --  ска­зал Шкрета и  продолжал: --
Сложность за-
     ключается лишь в том, что Бертлеф не на­столько старше меня, чтобы быть
моим отцом. Придется объяснить ему, что юридический статус приемного отца --
нечто совершенно  иное, чем статус отца  настоящего, и что  тео­ретически он
мог бы меня усыновить, даже будь он моложе  меня.  Он, пожалуй, поймет меня,
но  у  него очень молодая жена.  Моя  па­циентка.  Послезавтра она приезжает
сюда. Я послал Зузи в столицу, чтобы встретить ее в аэропорту.
     -- Зузи знает о твоем плане?
     --  Конечно. Я попросил ее любой ценой рас­положить к себе свою будущую
свекровь.
     -- А как американец относится к этому? Что он говорит?
     -- В том-то и вся загвоздка. Этот малый ни до чего не  может додуматься
сам. Поэтому мне нужно, чтобы ты прощупал его  и посоветовал, как мне к нему
подкатиться.
     Шкрета, взглянув на часы, заявил, что Бер­тлеф уже ждет их.
     -- А как быть с Бобешом?
     -- Но как получилось, что он у тебя?
     Якуб рассказал приятелю, как  спас собаке жизнь, но  тот был погружен в
свои мысли и слушал его вполуха. Когда Якуб кончил, Шкре­та сказал:
     -- Пани  трактирщица  --  моя  пациентка.  Два  года назад  она  родила
прекрасного  ребятенка. Бобеша  они  очень  любят,  и  тебе  придется завтра
отвести его к ним. А пока дадим ему снотвор­ное, чтобы он не докучал нам.
     Он вытащил  из кармана тюбик с таблетками. Притянул к себе пса,  открыл
ему пасть и вбро­сил таблетку в горло.
     -- Через минуту он сладко уснет, -- сказал  Шкрета и вышел  с Якубом из
комнаты.

9
     Бертлеф приветствовал обоих гостей. Якуб, оглядев помещение,  подошел к
картине, на ко­торой был изображен бородатый святой.
     -- Я слышал, что вы рисуете, -- сказал он Бертлефу.
     -- Да, -- ответил Бертлеф. -- Это святой Ла­зарь, мой патрон.
     -- Почему вы сделали сияние голубым? -- удивился Якуб.
     --  Мне  приятно,  что вы об этом  спрашивае­те. Люди обычно смотрят на
картину и совер­шенно  не вникают в то,  что видят. Сияние я сделал голубым,
потому что оно на самом деле голубое.
     Якуб вновь удивился, а Бертлеф продолжал:
     -- Люди, привязанные  к Богу  особенно силь­ной  любовью, вознаграждены
святой радостью,  которая разливается  по их душам  и исходит из них наружу.
Свет  этой  божественной  радости  спокойный  и тихий  и имеет цвет небесной
ла­зури.
     -- Постойте, -- прервал его Якуб, -- вы пола­гаете, что сияние -- нечто
большее, чем только изобразительный символ?
     -- Несомненно, -- сказал Бертлеф. -- Однако не стоит представлять себе,
что  головы святых источают его непрерывно и что святые ходят  по свету, как
марширующие фонари.  Ничуть  не бы­вало. Лишь  в определенные минуты большой
внутренней  радости из  них изливается голу­боватое сияние.  В  первые  века
после  смерти  Иисуса,  когда  было много  святых и много тех, кто  знал  их
близко, в  цвете  сияния никто не сомневался -- на  всех  картинах и фресках
того  времени  вы увидите его  голубым. Лишь  с  пятого  столетия  художники
начинают изображать  его другими  цветами, скажем, оранжевым или  жел­тым. В
период готики оно уже исключительно  золотое. Это было  более декоративно  и
лучше выражало мирскую мощь и  славу церкви. Но настоящее сияние походило на
это ничуть не больше, чем тогдашняя церковь на первоначаль­ное христианство.
     --  Я этого не знал, --  сказал Якуб.  Бертлеф, подойдя  тем временем к
шкафчику с алкоголь­ными напитками, стал обсуждать с гостями, ка­кой бутылке
отдать  предпочтение. Наливая за­тем в три  рюмки  коньяку,  он  обратился к
док­тору Шкрете:
     -- Надеюсь, вы не забудете о том незадачли­вом отце. Для меня это очень
важно.
     Шкрета  заверил  Бертлефа,  что  все  благопо­лучно  кончится,  и  Якуб
спросил, о чем  речь.  Получив  объяснение (надо  оценить благород­ный  такт
обоих  мужчин:  даже  Якубу  они  не  назвали  имени  отца),  он  проявил  к
незнакомцу, зачавшему ребенка, большое сочувствие:
     -- Кто из нас не пережил подобных мук!  Это одно из  великих испытаний.
Тех,  кто не  выстоит  в  нем  и  станет  отцом  вопреки  своей  воле,  ждет
пожизненный крах. Впоследствии они становят­ся злобными, как все проигравшие
люди, и же­лают такой же участи всем остальным.
     -- Друг мой!  -- воскликнул  Бертлеф. -- И  это вы говорите счастливому
отцу! Если вы задержи­тесь здесь еще дня  на два, на три, вы увидите  мо­его
прекрасного сына и откажетесь от того, что вы только что сказали.
     -- Не откажусь, -- возразил Якуб,  -- ибо вы  стали  отцом  не  вопреки
своей воле!
     --  Слава Всевышнему, нет. Я  отец по  воле  своей  и  по воле  доктора
Шкреты.
     Доктор Шкрета удовлетворенно подтвердил его слова и заметил, что у него
иной  взгляд  на отцовство, чем  у Якуба, о чем, кстати,  свиде­тельствует и
беременность его дорогой Зузи.
     -- Единственное, -- добавил он, -- что вселяет в меня некоторый скепсис
в  отношении  деторожде­ния,   так  это  неразумный  выбор  родителей.   Уму
не­постижимо, как это уроды отваживаются размно­жаться. Они,  верно, думают,
что бремя уродства станет легче, если им поделиться с потомством.
     Бертлеф назвал точку зрения Шкреты эсте­тическим расизмом:
     --  Нельзя  забывать,  что не только Сократ  был  уродом, но  и  многие
знаменитые  любовницы  не отличались телесным  совершенством.  Эстети­ческий
расизм  едва  ли  не  всегда является  прояв­лением неопытности. Те,  что не
слишком глубо­ко проникли в мир любовных радостей, могут
     судить  о  женщинах лишь по  внешнему  виду.  Но те, что  по-настоящему
познали их, понимают, что глаза способны приоткрыть лишь малую то­лику того,
чем женщина  может  одарить  нас. Ко­гда Бог призвал  человечество  любить и
размно­жаться, он принимал во внимание, пан доктор, и уродливых, и красивых.
Впрочем, я убежден, что  эстетический критерий от дьявола, а  не от Бога.  В
раю уродство и красота не различались.
     Затем  в  дискуссию  вмешался  Якуб  и  сказал,  что  в  его  нежелании
размножаться эстетические доводы не играют никакой роли:
     -- Я мог бы привести с десяток доводов,  по­чему не следует становиться
отцом.
     -- Говорите, мне любопытно, -- сказал Бер­тлеф.
     -- Прежде всего я не люблю материнства, -- сказал Якуб и  задумался. --
Нынешний век ра­зоблачил  все мифы. Детство давно уже не яв­ляет  собой пору
невинности. Фрейд  обнаружил сексуальность у младенцев и поведал нам  все об
Эдипе. Одна Иокаста по-прежнему окутана тай­ной, и никто не решается сорвать
с нее этот покров. Материнство -- последнее  и наиболь­шее  табу,  но в  нем
скрывается  и  наибольшее   проклятие.  Нет  сильнее  привязанности,  нежели
привязанность матери к ребенку. Но эта привя­занность  навсегда калечит душу
ребенка  и с взрослением сына  уготавливает  матери самую  жестокую любовную
муку, какая существует. Я утверждаю, что материнство -- проклятие, и не хочу
его множить.
     -- Далее, -- сказал Бертлеф.
     -- Есть  еще и другие причины,  по которым  я  не  хочу  умножать число
матерей, -- сказал  Якуб в некотором смущении.  -- Я люблю  жен­ское  тело и
испытываю отвращение, представ­ляя  себе, как любимая  грудь  превращается в
ме­шок для молока.
     -- Далее, -- сказал Бертлеф.
     --  Пан доктор, несомненно,  подтвердит нам, что  к женщинам, лежащим в
клинике  после  абор­та,  врачи и сестры  относятся значительно хуже,  чем к
роженицам,  и  не  скрывают от них  неко­торого  презрения, хотя  и сами, по
крайней мере раз в  жизни, не обходятся без подобной опера­ции. Однако это в
них  сильнее любых  рассуж­дений,  ибо  культ размножения продиктован са­мой
природой. Поэтому  не  ищите  в призывах  к  увеличению  популяции  разумных
аргументов.   Вы   полагаете,   что  в  церковной  морали,  благослов­ляющей
размножение,  слышится  глас  Христа или  что  посредством  коммунистической
пропаганды  деторождения  с  вами  разговаривает Маркс? Из-за  стремления  к
сохранению рода человечество вскоре задохнется  на  своей маленькой планете.
Но призывы к увеличению популяции раздают­ся по-прежнему, и  публика умильно
льет  слезы при виде кормящей матери или ухмыляющегося младенца.  У меня это
вызывает отвращение. Сто­ит представить себя склоненным с тупой улыб­кой над
коляской, подобно миллионам прочих энтузиастов, мороз по коже подирает.
     -- Далее, -- сказал Бертлеф.
     -- И,  конечно, нельзя не думать  и о  том,  в  какой  мир ты посылаешь
ребенка. В скором
     времени  его  отберет  у  меня школа  и  станет  вбивать  ему в  голову
всяческие бредни, против которых я сам тщетно боролся всю жизнь.  При­кажете
мне смотреть, как из моего отпрыска вырастает болван-конформист? Или привить
ему свой образ мыслей и затем смотреть, как он несчастен,  ибо вовлечен в те
же конфликты, что и я?
     -- Далее, -- сказал Бертлеф.
     -- И, конечно,  нельзя не думать и о себе. В этой стране дети наказуемы
за  непослушание родителей, а родители  -- за непослушание  де­тей.  Сколько
молодых людей  были  выброшены из  школ  потому,  что  их  родители попали в
не­милость! А сколько родителей смирились со сво­ей трусостью до конца дней,
лишь бы  не  навре­дить детям! Кто  здесь хочет сохранить  хотя  бы  частицу
свободы, не должен иметь детей, -- ска­зал Якуб и замолчал.
     -- Вам  остается привести еще пять доводов, чтобы завершить ваши десять
заповедей, -- ска­зал Бертлеф.
     --  Последний довод настолько значителен, что он  стоит  всех пяти,  --
сказал Якуб.  -- Родить ребенка -- значит выразить свое абсолютное со­гласие
с человеком. Если у меня появился ре­бенок, то тем самым я как  бы сказал: я
родился,  познал жизнь и убедился, что она настолько хороша, что заслуживает
повторения.
     -- А для вас жизнь не была хороша? -- спро­сил Бертлеф.
     Якуб, стремясь быть точным, осторожно от­ветил:
     -- Знаю  лишь, что я никогда не  мог бы с полной убежденностью сказать:
человек -- заме­чательное творение, и его следует умножать.
     --  Это оттого,  что ты  познал жизнь  лишь с одной, причем  наихудшей,
стороны, --  сказал док­тор Шкрета.  --  Ты никогда не умел жить.  Ты всегда
считал,  что  твой  долг  быть, как  говорит­ся, у  первоисточника, в  самом
эпицентре собы­тий. А что представляли собой эти твои собы­тия? Политику. Но
политика  --  это наименее  существенная и  наименее  ценная сторона жиз­ни.
Политика  --  это  грязная пена  на  реке,  тогда  как  настоящая жизнь реки
разыгрывается гораз­до  глубже.  Детородные  способности  женщины  изучаются
тысячелетиями. Это надежная  и со­лидная  история. И ей  совершенно плевать,
ка­кое нынче правительство у кормила. Я,  натяги­вающий резиновую перчатку и
исследующий нут­ро женщины, куда больше в эпицентре жизни, чем ты, чуть было
не лишившийся ее в своих постоянных заботах о благе народа.
     Вместо того, чтобы  защищаться,  Якуб  согла­сился с  упреками друга, и
поощренный таким образом доктор Шкрета продолжал:
     --  Архимед своими кругами, Микеланджело  куском  камня,  Пастер своими
опытами  --  един­ственно  они  изменяли  жизнь  людей  и творили  подлинную
историю,  тогда как  политики...  --  Шкрета, помолчав, презрительно  махнул
рукой.
     -- Что "тогда  как политики"? -- спросил  Якуб и затем возразил: -- А я
вот  что скажу тебе. Если наука и искусство -- действительно подлинная арена
истории, то политика, по сути,
     закрытая научная лаборатория, где производят­ся невиданные эксперименты
над  человеком.  По­допытных людишек сбрасывают  там  в трюмы,  затем  вновь
извлекают на сцену, прельщая их аплодисментами и устрашая петлей, предавая и
принуждая к  предательству. В этой лаборато­рии я работал лаборантом, но  не
раз  бывал в  ней  и жертвой  вивисекции.  Бесспорно,  я не со­здал  никаких
ценностей (равно как  и никто из тех, кто работал там со  мной),  но я узнал
лучше других, что такое человек.
     --  Я понимаю вас, -- сказал Бертлеф, -- и знаю эту  лабораторию,  хотя
сам никогда  не  был в ней  лаборантом, а всегда был  лишь морской свин­кой.
Война  настигла  меня  в Германии.  Женщи­на,  которую  я любил, выдала меня
гестапо.  К ней  пришли и  показали мою  фотографию,  на  кото­рой  я  был в
объятиях другой женщины.  Ее это ранило, а как  вам известно, любовь нередко
об­ретает форму ненависти. Я отправился  в тюрьму с таким чувством, что меня
туда привела лю­бовь. Разве это не прекрасно  -- очутиться в лапах гестапо и
сознавать,  что это, по  сути, привиле­гия человека, которого слишком сильно
любят?
     Якуб ответил:
     -- Что  меня  особенно  отвращало  в человеке,  так  это  то,  как  его
жестокость, низость  и ограни­ченность  умеют напяливать на себя  лирическую
маску. Она послала  вас  на смерть, воспринимая это как трепетное проявление
раненой любви. А вы шли на  виселицу ради ограниченной бабен­ки, исполненный
сознания, что играете роль в трагедии, написанной для вас Шекспиром.
     --  После  войны она со  слезами  пришла ко мне,  -- продолжал Бертлеф,
словно  не  слыша  замечания  Якуба. -- Я  сказал ей: "Тебе нечего  бояться.
Бертлеф никогда не мстит".
     -- Видите ли,  -- сказал Якуб,-- я часто думаю  о царе Ироде. Вы знаете
эту историю. Он якобы узнал, что родился будущий иудейский царь, и из страха
лишиться трона приказал  истребить всех  младенцев. Я представляю себе Ирода
иначе, хотя знаю,  что это лишь игра воображения. По  моему мнению, Ирод был
образованный,  умный  и  очень  благородный  царь,  проработавший   долго  в
лабо­ратории политики и понявший, что  такое жизнь и что такое человек. Ирод
понял, что человека не следовало создавать. Кстати, его сомнения не бы­ли уж
так  неуместны  и грешны. Если  я не  ошиба­юсь,  Господь  тоже усомнился  в
человеке и увлек­ся мыслью перечеркнуть свое творение.
     -- Да,-- подтвердил Бертлеф,-- об этом сказа­но в шестой главе "Бытия":
"Истреблю  с лица  зем­ли человеков, которых Я сотворил... ибо Я раска­ялся,
что создал их".
     -- Но,  возможно, это была лишь минута  сла­бости Господа, ибо в  конце
концов  он позволил  Ною сохранить  себя  в своем  ковчеге и начать  историю
человечества сызнова. Можем ли мы быть уверены, что Бог никогда не сожалел о
своей слабости?  Но сожалел он или не  сожалел, делать  было нечего. Бог  не
может ставить себя в смешное  положение, постоянно меняя свои решения. А что
если это был  именно Он,  кто вложил свою мысль в голову Ирода? Можем  ли мы
исключить это?
     Бертлеф, пожав плечами, ничего не ответил.
     -- Ирод был царь. Он отвечал не только за себя. Он не мог сказать себе,
как я:  пусть другие поступают, как хотят, я же размножаться не  бу­ду. Ирод
был царь и  знал, что обязан решать не только за себя, но и за  других, и он
принял  решение  за  весь  род  людской: человек плодить­ся не будет.  И так
началось  избиение младен­цев.  Случилось это не по  столь  низкому  поводу,
какой  приписывает ему традиция.  Иродом  дви­гало  самое  что  ни  на  есть
благородное стремле­ние: высвободить наконец мир из когтей чело­века.
     --  Ваше толкование Ирода  мне вполне нра­вится, -- сказал Бертлеф.  --
Нравится  настолько,  что отныне я буду представлять себе избиение младенцев
так  же,  как вы. Но не забывайте,  что именно в то время, когда Ирод решил,
что  че­ловечество должно прекратить свое существова­ние, в Вифлееме родился
мальчик, который из­бежал его ножа. И этот мальчик вырос и сказал людям, что
существует лишь одно-единствен­ное, ради чего стоит жить: любить друг друга.
Возможно, Ирод был более образован и опытен. Иисус, по существу, был юноша и
многого о  жизни  не знал.  Возможно, все его учение