за­тем, чтобы он не думал, что
познал все и про­жил здесь свою жизнь, исчерпав до дна ее воз­можности.
     -- Завидую вам, -- сказала она.
     Они  шли  вместе  по  парку,  небо было  голу­бым, кусты  -- желтыми  и
красными,  и  Якубу снова  представилось, что  это  образ  огня, в  ко­тором
сгорают его прошлые истории, воспоми­нания и обстоятельства.
     -- Вам нечему завидовать. В эту минуту мне кажется, что я не должен был
бы никуда уез­жать.
     -- Почему? В последнюю минуту вам здесь понравилось?
     --  Вы  мне понравились.  Вы мне  ужасно  по­нравились.  Вы  невероятно
красивы.
     Он высказал это, даже не ведая как,  и  тут же мелькнула мысль, что  он
может  говорить ей все, ибо через несколько часов его здесь не бу­дет  и его
слова не возымеют никаких последст­вий ни для него, ни для нее. Эта нежданно
об­ретенная свобода опьяняла его.
     --  Я  жил  как  слепой. Как  слепой.  Впервые  сегодня  я  понял,  что
существует красота. И что я проворонил ее.
     Она  сливалась у него с музыкой и картина­ми, с тем царством, в которое
он  никогда  не  вступал,  она сливалась у него  с  разноцветными  деревьями
вокруг,  и он  уже не видел в  них ни посланий, ни смыслов (образ  огня  или
сгора­ния), а прозрел лишь  экстаз красоты, загадочно пробужденный  касанием
ее стоп, ударом ее го­лоса.
     -- Я  сделал  бы  все  для того,  чтобы завоевать вас. Я хотел  бы  все
бросить и прожить всю  свою жизнь иначе -- лишь ради вас и для вас.  Но я не
могу, поскольку в эту минуту меня, по суще­ству, здесь уже нет. Я должен был
уехать еще вчера, а сегодня я здесь лишь в качестве собст­венного опоздания.
     Ах  да, только сейчас он понял, почему он  должен был встретить ее. Эта
встреча  произо­шла за пределами  его  жизни,  где-то по другую  сторону его
судьбы, на обороте его биографии. Но тем раскованнее он говорил с ней,  пока
на-
     конец не почувствовал, что все равно не сможет сказать ей то, что хотел
бы.
     Он коснулся ее руки и указал:
     -- Здесь принимает доктор Шкрета. Подни­митесь на второй этаж.
     Пани Климова долго смотрела на Якуба, и он  впивал ее взгляд, влажный и
мягкий, как даль. Он еще раз коснулся ее руки, повернулся и пошел прочь.
     А оглянувшись, увидел, что  пани Климова стоит и смотрит ему  вслед. Он
оглянулся еще несколько раз, а она все стояла и смотрела ему вслед.

7
     В  приемной сидело  примерно  двадцать  жен­щин, заметно  нервничавших;
Ружене и Климе уже негде было сесть. Напротив них на стене висели плакаты, с
помощью картинок и лозун­гов призывавшие женщин не делать абортов.
     "Мамочка, почему ты  не хочешь меня?" -- было написано большими буквами
на плакате, с которого улыбался младенец в одеяльце; под младенцем такими же
буквами было напечатано стихотворение  про то, как нерожденное  дитя про­сит
маму  не выскабливать его  и  за это  сулит  ей море  радостей: "В чьих  ты,
мамочка, объятиях умрешь, если, нерожденного, меня убьешь?"
     На других  плакатах  были  увеличенные  фо­тографии смеющихся  матерей,
сжимающих руч­ки колясок, и фотографии писающих мальчи-
     ков. (Климе  пришло в  голову,  что  писающий мальчик -- неопровержимый
аргумент в пользу деторождения. Он  вспомнил, как однажды в ки­нохронике был
показан  писающий  мальчик  и как весь  зал  зашелестел счастливыми женскими
вздохами.)
     После  некоторого  ожидания Клима постучал в дверь; вышла сестричка,  и
Клима  назвал имя  доктора Шкреты.  Через какое-то время доктор появился  и,
протянув Климе бланк, попросил заполнить его и потом терпеливо подождать.
     Клима прижал бланк к стене и стал запол­нять отдельные графы: имя, дату
рождения,  мес­то рождения. Ружена подсказывала ему.  Затем дошла очередь до
графы, где  стояло:  имя  отца.  Он смешался. Ужасно  было видеть черным  по
белому это постыдное звание и приписывать к нему свое имя.
     Ружена, глядя на руку Климы, заметила, как она дрожит. Это доставило ей
удовольствие.
     -- Ну пиши, -- сказала она.
     -- Кого я тут должен вписать? -- прошептал Клима.
     Сейчас он казался ей трусливым и  испуган­ным, она презирала его. Всего
боится,  боится   ответственности,  боится  даже  собственной   под­писи  на
официальном бланке.
     --  Извини, но, по-моему, совершенно ясно, кого  ты там должен вписать,
-- сказала она.
     -- Я думал, что это не имеет значения, -- сказал Клима.
     Даже  потеряв к нему интерес, она все-таки в душе была глубоко убеждена
в том, что этот
     трус виноват перед ней; ей было приятно его наказывать:
     -- Если тебе угодно врать, то вряд ли со мной договоришься.
     Когда он вписал в графу свое имя, она при­совокупила со вздохом:
     -- Все равно еще не знаю, как поступлю...
     -- В каком смысле?
     Она смотрела в его испуганное лицо:
     -- Пока из меня его не вынули, я могу еще и передумать.

8
     Она сидела в кресле,  положив  ноги  на  стол,  и смотрела в  детектив,
купленный  на случай курортной скуки. Но  читала она весьма  рассе­янно, так
как в голову ей поминутно лезли си­туации и слова минувшего вечера. Вчера ей
нра­вилось все, но  более  всего -- она сама. Наконец она была такой,  какой
мечтала  быть  всегда;  ни­коим  образом  не  жертвой  мужских  помыслов,  а
единственным  творцом  своей   судьбы.   Она   ре­шительно  отбросила   роль
воспитанницы, отве­денную ей  Якубом,  и, наоборот,  сама  сотворила  его по
своему желанию.
     Она  казалась  себе элегантной,  независимой  и  смелой.  Она сидела  и
смотрела на свои ноги, положенные на стол, туго обтянутые белыми джинсами, и
когда раздался стук в дверь, весело крикнула:
     -- Входи, я жду тебя!
     Якуб вошел, вид у него был опечаленный.
     -- Привет! -- сказала она, все еще не спус­кая со стола ноги.
     Ей показалось, что Якуб  смущен, это  до­ставило ей удовольствие. Потом
она подошла к нему и чмокнула в щеку.
     -- Останешься нанемного?
     -- Нет, -- сказал Якуб грустным голосом. -- На этот раз я действительно
прощаюсь  с  тобой.  Уезжаю.  Решил напоследок  еще раз  проводить  тебя  до
водолечебницы.
     -- Отлично, -- весело сказала Ольга, -- мо­жем пройтись.

9
     Якубу, целиком захваченному образом пре­красной пани Климовой, пришлось
преодолеть  определенную  неприязнь,  чтобы  прийти  про­ститься  с  Ольгой,
оставившей  в  его  душе  после  вчерашней встречи ощущение растерянности  и
грязи. Но он никогда не дал  бы ей это  понять. Он заставил себя держаться с
ней с исключи­тельным тактом, чтобы она и заподозрить не могла,  сколь  мало
наслаждения и радости полу­чил он от их вчерашней любовной близости -- пусть
она  сохранит  об этом  самые лучшие  вос­поминания. Он делал серьезный вид,
ничего не значащие фразы  бросал с печальным придыха­нием, слегка касался ее
руки, временами гладил по волосам,  а когда она  засматривала ему  в гла­за,
отвечал грустным взглядом.
     По дороге она предложила ему  еще заско­чить куда-нибудь на бокал вина,
но Якуб,  тяго­тясь  этой  последней их  встречей,  старался  по возможности
сократить ее.
     -- Прощание  -- слишком  печальная вещь, я не хочу  продлевать его,  --
сказал он.
     Перед входом в  курортное здание он взял ее за обе руки  и  заглянул  в
самую глубину глаз.
     Ольга сказала:
     -- Якуб, ты молодец, что приехал. Вчера был потрясающий  вечер. Я рада,
что  ты  нако­нец  перестал  играть  роль  папеньки   и  стал  Якубом.  Было
по-настоящему здорово. Правда, здо­рово?
     Якуб понял, что до нее ничего не доходит. Неужто эта утонченная девушка
воспринимает  их вчерашнюю близость всего лишь как пустую забаву? Неужто  ее
толкнула   к  нему   чувствен­ность,  лишенная  чувства?  Неужто   радостное
вос­поминание об единственном любовном  вечере перевесило печаль прощания на
всю оставшую­ся жизнь?
     Он  поцеловал ее.  Она  пожелала ему счастли­вого  пути и повернулась к
широким воротам водолечебницы.

10
     Он ходил часа два перед зданием поликли­ники,  теряя терпение.  И  хотя
без конца убеждал себя,  что не смеет  устраивать сцены, он чувст­вовал, как
самообладание покидает его.
     Он вошел в поликлинику. Курортный горо­док был невелик, и здесь все его
знали. Он спро­сил  привратника, не видел ли он,  как  вошла  внутрь Ружена.
Привратник  утвердительно кив­нул  и  сказал,  что  она  поднялась на лифте.
По­скольку лифт  ходил  только на четвертый  этаж,  а на  нижние этажи  люди
поднимались пешком, он решил ограничить свои поиски лишь дву­мя коридорами в
самой верхней части здания. Он прошел первым коридором, где были кан­целярии
(он  был  пуст),  а  во  второй  коридор  (где  помещалось  гинекологическое
отделение) вошел с чувством неловкости, ибо мужчинам вход туда  был заказан.
Увидел санитарку, знакомую на вид. Спросил о Ружене. Она кивнула на  дверь в
конце коридора. Дверь  была открыта,  и возле нее стояло  несколько мужчин и
женщин. Фран­тишек вошел  внутрь, там  сидели  еще  несколько женщин, но  ни
трубача, ни Ружены не было.
     -- Вы не видели здесь девушку, такую блон­динку?
     Женщина указала на закрытую дверь:
     -- Они там.
     "Мамочка,  почему ты не хочешь меня?" --  прочел Франтишек, а на других
плакатах увидел писающих мальчиков  и младенцев.  Он стал осо­знавать, о чем
идет речь.

11
     В помещении  стоял продолговатый стол.  С од­ной стороны сидели Клима с
Руженой, против них
     восседал доктор Шкрета, а рядом с ним -- две ко­ренастые женщины.
     Доктор  Шкрета  посмотрел на обоих заявите­лей  и  неприязненно покачал
головой:
     -- Мне грустно смотреть  на вас. Вы  знаете, какие  мы  здесь прилагаем
усилия,  чтобы  вернуть  несчастным бесплодным  женщинам  способность  иметь
детей?  А вы, люди  молодые, здоровые  и рослые, добровольно избавляетесь от
самого цен­ного  в жизни.  Я настоятельно обращаю ваше  внимание на то,  что
наша комиссия создана не для содействия абортам, а для их упорядочения.
     Обе  женщины  утвердительно  замурлыкали,  а  доктор  Шкрета  продолжал
наставлять  обоих за­явителей. У  Климы громко  стучало сердце.  Хо­тя  он и
понимал, что доктор  Шкрета адресует свои речи  вовсе  не ему, а двум членам
комис­сии, которые всей мощью своих  материнских животов ненавидели молодых,
не желающих  ро­жать женщин, но он  до ужаса боялся,  что эти слова собьют с
толку Ружену. Разве минуту на­зад она не сказала ему, что все еще не приняла
окончательного решения?
     -- Ради чего вы собираетесь жить? -- про­должал доктор Шкрета. -- Жизнь
без детей что дерево без  листвы. Будь моя воля, я запретил бы аборты. Разве
вас  не  пугает, что  год  от  года популяция сокращается? И это  у нас, где
забота о матери и  ребенке возведена на  такой  уровень, как нигде в мире! У
нас, где никто не должен бояться за свое будущее!
     Обе  женщины опять  утвердительно  замур­лыкали,  а доктор  Шкрета гнул
свое:
     --  Товарищ  женат и  теперь  боится  взять  на  себя  все  последствия
безответственной сексу­альной связи.  Однако вам следовало бы думать об этом
раньше, товарищ!
     Доктор Шкрета чуть помолчал и снова обра­тился к Климе:
     -- У  вас  нет детей. Вы  действительно  не мо­жете ради этого зачатого
ребенка развестись со своей женой?
     -- Не могу, -- сказал Клима.
     -- Я  знаю, --  вздохнул  доктор  Шкрета.  --  Я  получил  сведения  от
психиатра,  что пани Климова страдает суицидным синдромом. Рож­дение ребенка
создало бы угрозу ее жизни, раз­рушило  бы этот брак,  а сестра Ружена стала
бы матерью-одиночкой.  Что прикажете  делать, --  вздохнул  еще  раз  доктор
Шкрета и пододвинул бланк  к членам комиссии -- обе дамы тоже вздох­нули и в
надлежащей графе поставили свои под­писи.
     --  Явитесь  для   оперативного  вмешательства  на   будущей  неделе  в
понедельник,  к восьми ча­сам  утра, --  сказал доктор Шкрета Ружене  и  дал
понять, что она может уйти.
     -- А вы останьтесь здесь, -- обратилась  одна из толстух к Климе. Когда
Ружена  ушла,  жен­щина  сказала: --  Пресечение  беременности  не такая  уж
безобидная  вещь, как вам кажется. Про­исходит большая потеря  крови.  Своей
безот­ветственностью   вы  отняли  у   женщины  кровь   и  потому  извольте,
справедливости  ради, отдать свою.  -- Она  подсунула Климе какой-то бланк и
сказала: -- Распишитесь здесь.
     Смущенный Клима послушно расписался.
     -- Это  заявление от добровольных доноров.  Вы можете зайти  в соседний
кабинет, сестра возьмет у вас кровь.

12
     Ружена прошла приемную с опущенными гла­зами и увидала Франтишека уже в
коридоре, когда он окликнул ее.
     -- Где ты была?
     Испугавшись свирепого выражения его лица, она ускорила шаг.
     -- Я спрашиваю, где ты была?
     -- Тебе-то что!
     -- Я знаю, где ты была.
     -- Если знаешь, не спрашивай.
     Они  спускались  по лестнице, Ружена очень спешила,  стараясь  уйти  от
Франтишека и раз­говора с ним.
     -- Это была абортная комиссия. Ружена молчала. Они вышли на улицу.
     -- Это  была абортная  комиссия.  Я  знаю. И  ты  хочешь избавиться  от
ребенка.
     -- Сделаю то, что захочу.
     -- Нет, не сделаешь того, что захочешь. Это меня тоже касается.
     Ружена торопилась,  чуть  ли  не бежала. Фран­тишек бежал за ней. Когда
они были уже у ворот водолечебницы, она сказала:
     -- Только посмей идти за мной. Я уже на работе. Не мешай мне работать.
     Франтишек был взбешен:
     -- Посмей мне только что-нибудь сказать!
     -- У тебя нет никакого права!
     -- Это  у  тебя  не было  никакого  права!  Ружена  вбежала  в  здание,
Франтишек -- за ней.

13
     Якуб  был  счастлив, что  все  уже позади  и  ему  остается  последнее:
проститься со Шкретой. Он медленно пошел от курортного здания к дому Маркса.
     Издали  навстречу  ему по широкой аллее шла пани  учительница, а за ней
ребятишек двадцать из  детского сада. У пани учительницы в  руке был длинный
красный  шнур, и  все  дети, следо­вавшие за ней гуськом, держались за него.
Дети шли медленно,  и учительница, указывая на кус­ты и деревья, перечисляла
их названия. Якуб  остановился,  он плохо  разбирался  в  естество­знании  и
всякий раз забывал, что клен называ­ется кленом, а граб -- грабом.
     -- Это липа, -- указала учительница на по­желтевшее раскидистое дерево.
     Якуб оглядел детей. Все они были в синих курточках и красных шапочках и
выглядели род­ными братьями. Он присмотрелся к их  лицам,  и ему показалось,
что не только одеждой, но и лицами они похожи друг на друга. По крайней мере
у семерых из них он обнаружил приметно большие носы и широкие губы. Они были
по­хожи на доктора Шкрету.
     Он  вспомнил  носатого  ребенка хозяев трак­тира.  Неужто  евгеническая
мечта  Шкреты  была не  только игрой фантазии? Неужто в этом крае  и вправду
родятся дети великого отца Шкреты?
     Якубу  стало  смешно. Все  эти дети выглядят  одинаково, потому что все
дети на свете похо­жи друг на друга. Но потом снова  мелькнула мысль: а что,
если  доктор  Шкрета  и  вправду  осуществляет свой  удивительный  проект? И
по­чему не могут осуществляться удивительные проекты?
     -- А там что, дети?
     -- Береза! -- ответил маленький Шкрета; да,  это был вылитый  Шкрета; у
него  был не  только большой нос, но  и  очечки, и носовой выговор, делающий
речь друга Якуба столь трогательно смешной.
     -- Молодец, Ольдржих! -- сказала учитель­ница.
     Якубу представилось,  что через  десять, два­дцать лет эту страну будут
населять тысячи Шкрет. И  вновь его охватило странное чувство,  что он жил в
своем  отечестве  и  не  знал,  что в нем творится. Жил,  как  говорится,  в
эпицентре всех свершений. Переживал каждое актуальное  событие. Вмешивался в
политику, едва  не ли­шился из-за нее жизни,  и пусть потом был вы­швырнут в
никуда, все равно не переставал му­читься ее проблемами.
     Он всегда считал, что слушает сердце,  стуча­щее в груди страны. Но кто
знает, что он, соб­ственно, слышал! Сердце ли это было? Не был ли это старый
будильник, что отсчитывал со-
     вершенно ложное время? Не являлись ли все эти политические схватки лишь
блуждающими   огоньками,  призванными   отвлечь   его  от  того,  что   было
действительно важным?
     Учительница  повела  детей  дальше  по  широ­кой аллее  парка,  а  Якуб
чувствовал,   как  образ  красивой   женщины  все   больше   овладевает  им.
Воспоминание об  этой  красавице  вновь  и  вновь  рождало  в нем неотвязный
вопрос: а  что, если он жил  совсем  в ином мире, чем полагал? Что,  если он
видел все в превратном свете? Что, если красота значит больше, чем правда, и
что, если в самом деле ангел принес два дня назад Бер­тлефу георгин?
     -- А там что? -- услышал он голос учитель­ницы.
     И маленький очкарик Шкрета ответил:
     -- Клен.

14
     Ружена, вбегая по лестнице, старалась не ог­лядываться. Она  захлопнула
за  собой дверь сво­его отделения и сразу же пошла  в раздевалку.  Надела на
голое  тело   халат  курортной  сестры  и  облегченно  вздохнула.  Стычка  с
Франтише­ком растревожила ее, но при этом странным образом и  успокоила. Она
чувствовала, что те­перь они оба, и Франтишек и Клима, чужие ей и далекие.
     Она вышла из  кабины в  зал,  где на  кушетках вдоль стен  лежали после
купания женщины.
     За столиком у двери сидела тридцатипяти­летняя.
     -- Ну что, разрешили? -- холодно спросила она.
     --  Да. Спасибо  тебе, -- сказала Ружена, уже подавая  новой  пациентке
ключ и большую про­стыню.
     Как   только   тридцатипятилетняя   отошла,   при­открылась   дверь,  и
протиснулась голова Фран­тишека.
     -- Неправда, что это только твое  дело.  Это  нас  обоих касается.  Мое
решение тоже важно!
     --  Прошу  тебя, сгинь!  --  зашипела она. --  Это  женское  отделение,
мужчинам здесь делать нечего! Уходи сию же  минуту,  не  то я  прикажу  тебя
вывести!
     Франтишек  весь пылал  от  возбуждения, а  угроза  Ружены  и  вовсе так
взбесила его, что он вошел в зал и захлопнул за собой дверь.
     -- Мне плевать, что ты сделаешь! Мне со­вершенно плевать! -- кричал он.
     -- Я тебе говорю: мотай сию же минуту!
     -- Я  вывел вас  на  чистую  воду! Этот мужик все обстряпал! Трубач! За
всем этим  сплошная туфта и блат! Он провернул это дельце  у доктора, потому
что они вчера игра­ли вместе! Но я все вижу, я не дам убить моего ребенка! Я
отец,  и мое  слово тоже  кое-что  значит. И я  запрещаю тебе убивать  моего
ребенка!
     Франтишек  кричал, и  женщины, лежавшие  на  кушетках  под одеялами,  с
любопытством под­нимали головы.
     И  Ружена  была донельзя взвинчена: Фран­тишек кричал, а она  не знала,
как приглушить вспыхнувшую ссору.
     -- Вовсе это не твой ребенок,--  сказала  она. -- Ты  все  выдумал. Это
вовсе не твой ребенок!
     --  Что,  что?!  -- закричал  Франтишек  и сделал  еще два шага  внутрь
помещения, чтобы  обойти столик и  подступиться к Ружене. --  Как это не мой
ребенок? Кому, как не мне, знать это? А я знаю!
     Из  соседнего  зала, где  был  бассейн, вошла го­лая и мокрая  женщина,
которую  Ружена  должна  была уложить и  укутать. Она испуганно смотрела  на
Франтишека  -- он  стоял  в нескольких  метрах от нее  и  не  сводил  с  нее
невидящего взгляда.
     На минуту Ружена оказалась свободной;  она подошла к женщине, набросила
на нее просты­ню и повела к кушетке.
     -- Что здесь делает этот  парень?  -- спросила  женщина, оглядываясь на
Франтишека.
     -- Сумасшедший! Этот парень сошел  с  ума, и я не  знаю, как его отсюда
выпроводить. Про­сто ума не  приложу, что делать с этим пси­хом! -- говорила
Ружена, укутывая женщину в теплое одеяло.
     -- Послушайте, сударь!  -- крикнула ему дру­гая пациентка с кушетки. --
Вам здесь нечего де­лать! Проваливайте отсюда!
     -- Мне здесь есть что делать! -- упрямо ска­зал Франтишек, не  двигаясь
с места.
     Когда  Ружена  снова подошла  к нему, его ли­цо было  уже не красным, а
бледным; он уже не кричал, а говорил тихо и решительно:
     -- Я вот что тебе скажу