таки
овладевал  собой, и уже при спуске  ко  мне возвращалась бодрость и  желание
женить­ся  исчезало. А однажды Зузи пошла обходным  путем, и это восхождение
так затянулось,  что я  согласился на свадьбу еще задолго до его  кон­ца.  А
сейчас мы ждем ребенка, и мне приходит­ся думать о деньгах. Этот американец,
надо ска­зать, рисует еще и иконки. Они могли  бы при­нести  немалые деньги.
Что ты скажешь на это?
     -- Ты считаешь, что иконки пользуются боль­шим спросом?
     -- Колоссальным! Друг мой, поставить здесь у церкви в храмовый праздник
ларек  и  прода­вать иконки по  сотне -- считай,  мы  набили  кар­ман!  Я бы
продавал их и половину прибыли отдавал ему.
     -- А он что на это?
     --  У этого малого денег куры не клюют, и ни на какую коммерцию подбить
его невозмож­но! -- сказал Шкрета и чертыхнулся.

3
     Ольга прекрасно видела, что с края бассейна  машет ей сестра Ружена, но
продолжала пла­вать, как бы не замечая этого.
     Эти две женщины недолюбливали друг дру­га.  Доктор Шкрета поселил Ольгу
в комнате, соседствовавшей с Ружениной. Ружена имела
     привычку включать радио на полную громкость, тогда как Ольга  вожделела
тишины. Не  раз  она стучала в стену, но  медсестра в ответ лишь  уси­ливала
звук.
     Ружена  терпеливо  махала до тех  пор,  пока  ей  не  удалось  передать
пациентке, что в двена­дцать часов к ней пожалует гость из столицы.
     Ольга сразу поняла,  что это Якуб, и ее  охва­тила бесконечная радость.
Но тут же следом она удивилась своей радости:  почему я так радуюсь, узнав о
его приезде?
     А надо  сказать, что Ольга относилась к тому  типу современных  женщин,
которые  умеют  раз­дваиваться:  одно  существо в них  переживает раз­личные
чувства, другое -- наблюдает.
     Но и Ольга  наблюдающая испытывала ра­дость.  Она прекрасно  сознавала,
что  столь  ди­кая  радость  Ольги  переживающей  несоразмерна  событию,  но
поскольку  была  злорадной,  то  ис­пытывала  удовольствие  именно  от  этой
несо­размерности. Ее забавляла мысль о  том, как испугался бы Якуб, узнай он
об остроте ее ра­дости.
     Стрелка  на часах,  висевших  над бассейном,  показывала  без  четверти
двенадцать. Ольга пред­ставляла себе, какой вид сделал бы Якуб,  если бы она
бросилась  ему на шею  и  страстно  поце­ловала  его. Она  подплыла  к  краю
бассейна, вы­шла и направилась в  раздевалку. Было немного  досадно, что она
не знала  о его  приезде  еще утром. Она  постаралась бы  приодеться. Серое,
неинтересное платьице, которое сейчас было на ней, портило настроение.
     Случалось, да вот хоть минутой  раньше, ко­гда плавала в бассейне,  она
забывала о своей внешности. Но теперь она стояла перед ма­леньким зеркальцем
в кабинке  и видела себя  в сером  платьице. Еще  две-три минуты назад  идея
броситься  Якубу на шею и страстно по­целовать его вызывала у нее  злорадную
улыб­ку. Но эта идея осенила ее в бассейне, где она плавала, не ощущая тела,
претворившись в од­ну лишь свободную мысль. Теперь, наделенная вдруг телом и
одеждой,  она  была  бесконечно  далека  от  этого веселого  образа и  снова
осо­знавала  себя  именно такой, какой  ее всегда, к несчастью,  видит Якуб:
девушкой, нуждающей­ся в помощи.
     Если бы Ольга  была чуточку глупее,  она, быть может, считала  бы  себя
вполне  красивой.  Но  она  была  умна,  и  потому  казалась  себе  го­раздо
непригляднее, чем была  на самом деле, ибо, по правде говоря,  она  не  была
красивой, но не была и уродливой, и любой мужчина со сред­ними эстетическими
запросами охотно провел бы с нею ночь.
     Но  поскольку Ольга любила  раздваиваться, то  и сейчас ее  наблюдающая
половина одерги­вала  переживающую: что особенного  в том, как она выглядит?
Почему она терзается, глядя на себя в зеркало? Неужто она и вправду не более
как предмет мужского внимания? Лишь товар, который сам себя несет  на рынок?
Неужто она не может быть  независимой от своей внешности хотя бы в той мере,
в какой независим от нее любой мужчина?
     . Она вышла  из  курортного  здания и увидела  его  лицо,  осветившееся
добродушной  нежностью. Она знала, что вместо рукопожатия он по­гладит ее по
голове, как хорошую дочку. Конеч­но, он так и сделал.
     -- Куда пойдем обедать? -- спросил он.
     Она  предложила  ему поесть в  столовой для  пациентов: за ее столом --
свободное место.
     Огромное  помещение  было  забито столами и обедающими. Якуб  и  Ольга,
усевшись, долго жда­ли, пока официантка нальет  им в глубокие тарел­ки супа.
За их столом сидели  еще  двое, которые завязали с Якубом разговор, сразу же
зачислив в  дружную  семью пациентов.  И потому Якубу лишь  в редкие  минуты
посреди  разговора удава­лось спросить  Ольгу о  каких-то обыденных  ве­щах:
довольна ли она  столом,  врачами,  процедура­ми. На  вопрос, как она живет,
Ольга  ответила, что  у  нее  ужасная соседка, и кивком указала на  один  из
ближних столов, за которым сидела Ружена.
     Затем  соседи  по столу  попрощались  и  ушли, а Якуб, глядя на Ружену,
сказал:
     --  У  Гегеля  есть весьма  любопытное  размыш­ление  о  так называемом
греческом  профиле, чья красота,  по его  мнению, основана на том,  что  нос
соединен  со  лбом одной линией, чем под­черкивается верхняя половина головы
-- вмес­тилище  разума  и духа. Глядя  на твою соседку, я вижу,  что все  ее
лицо, напротив, сконцентри­ровано  вокруг рта.  Посмотри, как она  увлеченно
жует   и  при   этом  громко  разговаривает!  Акцент,  падающий  на  нижнюю,
чувственную часть лица, внушал бы Гегелю отвращение, хотя эта девуш-
     ка, не вызывающая, впрочем, у меня симпатии, достаточно красива.
     -- Тебе  так  кажется? -- спросила Ольга,  и  в  ее  голосе  прозвучало
неудовольствие. Поэтому Якуб быстро сказал:
     -- Я боялся бы ее рта, как бы он не изжевал меня.
     И добавил еще:
     -- Ты больше бы  устраивала Гегеля. Доми­нантой на твоем лице выступает
лоб, который мгновенно сообщает каждому о твоем уме.
     --  Такие размышления меня ужасно бесят, -- резко  сказала Ольга. -- Из
них  всегда  вытекает,  что  лицо человека  --  оттиск его души.  Но  это же
абсолютная  чепуха.  Свою  душу  я  представ­ляю  с  большим  подбородком  и
чувственными губами,  тогда как у меня и подбородок и рот маленькие. Если бы
я  никогда  не  видела  себя  в  зеркале,  но должна  была бы  описать  свою
внеш­ность в соответствии  с тем,  какой я себя вижу изнутри,  эта внешность
ничуть не походила бы на мою реальную. Я нечто совершенно другое, чем кажусь
на первый взгляд!

4
     Трудно найти  слово, которым можно было бы определить отношение Якуба к
Ольге,  дочери его друга, казненного, когда ей было семь лет. Якуб уже тогда
решил взять под  свое покровительство осиротевшую девочку.  Детей у  него не
было, и ему казалось заманчивым приобщиться к некое-
     му  необязательному   отцовству.  В  шутку   он   на­зывал   ее   своей
воспитанницей.
     Сейчас  они сидели  в ее комнате. Ольга  вклю­чила плитку, поставила на
нее кружку с водой, и Якуб  почувствовал себя неспособным открыть ей причину
своего  визита. Всякий  раз,  когда  он  собирался  сказать ей, что  приехал
проститься,   его  охватывал  страх,  что   эта  новость  прозвучит  слишком
патетически    и   что   между   ними   воз­никнет    атмосфера   неуместной
сентиментальнос­ти. Он уже давно подозревал, что Ольга тайно любит его.
     Ольга  взяла из шкафа две чашки, насыпала  в них молотый  кофе и залила
кипятком. Поме­шивая кофе, Якуб вдруг услышал, как Ольга сказала:
     -- Якуб, скажи, пожалуйста, каким на самом деле был мой отец?
     -- Почему ты спрашиваешь об этом?
     -- Действительно на его совести не было ни­чего дурного?
     -- Что  за  ерунда вдруг пришла тебе в  голову? -  удивился Якуб.  Отец
Ольги  уже  некото­рое время  назад был  публично  реабилитирован и объявлен
невинно пострадавшим. В его неви­новности никто не сомневался.
     --  Я  так  не  думаю,  -- сказала Ольга.  -- Я пред­полагала  как  раз
обратное.
     -- Не понимаю тебя, -- сказал Якуб.
     -- Я часто  думала, не совершил ли он по  от­ношению  к кому-то другому
именно то, что дру­гие совершили  по  отношению к нему.  Те, что приговорили
его к виселице, были точно такими
     же, как и он. У них была та же вера, они были такими же фанатиками. Они
были убеждены, что  любое, хоть сколько-нибудь отличное воззрение смертельно
угрожает  революции, и потому были подозрительны. Они послали его на  смерть
во имя того святого, что было свято и для него. Так почему же он не способен
был поступать с дру­гими так же, как они поступили с ним?
     -- Время  ужасающе  быстротечно, и чем  от­даленнее  прошлое,  тем  оно
непонятнее, -- за­думчиво сказал Якуб.  -- Что ты знаешь о своем отце, кроме
нескольких  писем,  нескольких  стра­ниц  его  дневника,  который  милостиво
вернули тебе, и немногих воспоминаний его друзей?
     -- Почему  ты увиливаешь?  -- напирала на него Ольга. -- Я  задала тебе
совершенно ясный вопрос. Мой отец был таким же, как и те, что послали его на
смерть?
     -- По-видимому, да, -- пожав плечами, ска­зал Якуб.
     -- Почему же тогда и он не мог допустить такие же жестокости?
     -- Если взглянуть на вещи теоретически, -- очень медленно отвечал Якуб,
--  теоретически он мог поступать с другими так же,  как другие  поступили с
ним.  Нет на свете человека, кото­рый  не  способен  был  бы  с относительно
легкой душой послать своего ближнего на смерть. По  крайней мере я ни одного
такого не  встретил.  Если  люди когда-нибудь изменятся  в этом  пла­не,  то
утратят свое первенствующее человечес­кое свойство. Это будут уже не люди, а
какой-то иной вид существ.
     --  Вы  мне  чрезвычайно  нравитесь!  --  вос­кликнула  Ольга,  как  бы
обращаясь  к великому множеству таких, как Якуб. -- В силу того, что вы всех
людей  почитаете  убийцами,  ваши  соб­ственные   убийства   перестают  быть
преступле­нием и становятся лишь неотъемлемым знаком людского рода.
     -- Большинство людей  вращается  в идилли­ческом круге  между  домом  и
работой, -- сказал Якуб. -- Они живут в безопасном пространстве добра и зла.
Их  искренне  ужасает  вид человека,  совершающего  убийство.  Но достаточно
вывес­ти их из этого тишайшего пространства, и они становятся убийцами, даже
не  ведая  как.  Суще­ствуют  испытания и  соблазны,  которые  лишь  изредка
случаются в истории. И никто не может им противостоять. Впрочем,  совершенно
беспо­лезно   говорить  об  этом.   Какое   имеет  для  тебя  значение,  что
теоретически  способен был  сде­лать  твой  отец,  если  все равно это никак
нельзя  доказать.  Тебя скорее  должно занимать, что  он  сделал  и чего  не
сделал. И в этом смысле у него была чистая совесть.
     -- Ты в этом полностью уверен?
     -- Полностью. Никто не знает о нем больше меня.
     --  Я действительно рада слышать от  тебя та­кое, -- сказала  Ольга. --
То, о  чем я спрашиваю, пришло  мне в голову не случайно. Уже долгое время я
получаю  анонимные письма. Мне пи­шут, что я не  вправе  изображать из  себя
дочь мученика, поскольку мой отец до того, как  его  казнили, сам отправил в
тюрьму много непо-
     винных людей, виноватых лишь в  том,  что  они думали о мире иначе, чем
он.
     -- Чепуха, -- сказал Якуб.
     --  В  этих  письмах  его  изображают  яростным  фанатиком  и  жестоким
человеком. Письма пусть анонимные и злые,  но не  примитивные. Мысль  в  них
выражена  без преувеличения, по существу и точно, так  что я почти  поверила
им.
     --  Это все та  же  месть,  -- сказал Якуб. -- Рас­скажу  тебе кое-что.
Когда твоего отца посадили, тюрьмы были переполнены теми, кого загнал  ту­да
первый   натиск   революции.   Заключенные   уз­нали    в   нем   известного
коммунистического лиде­ра, набросились на  него при первом же удобном случае
и избили до полусмерти. Надзиратели на­блюдали за этим со злобной ухмылкой.
     -- Я знаю, -- сказала Ольга, и Яков понял, что говорит ей то, о чем она
уже  много раз слышала. Он  уже давно дал себе слово не гово­рить о подобных
вещах, но его всякий  раз про­рывало.  Кто  пережил автоаварию, тот столь же
тщетно запрещает себе вспоминать о ней.
     -- Я знаю, -- повторила Ольга.  --  Но эти  лю­ди не удивляют меня.  Их
сажали без суда, за­частую без малейшего повода. И вдруг они во­очию увидели
одного из тех, кто был повинен в их несчастье.
     -- В ту минуту, когда твой отец надел тю­ремную  робу, он стал одним из
них. Бессмыс­ленно было избивать его, тем паче на глазах у надзирателей. Это
было не  что иное,  как трус­ливая месть. Нет большей подлости, как  топтать
беззащитного. И эти письма, что ты получаешь,
     плод все той же мести, которая, как я вижу, сильнее времени.
     -- И все-таки послушай, Якуб! Их было сот­ни тысяч в тюрьмахТысячи, что
никогда уже не вернулись! Но ни один виновник не был наказан! Ведь эта жажда
мести всего лишь не­удовлетворенная жажда справедливости!
     -- Мстить дочери за отца -- здесь нет ничего общего со справедливостью.
Только вспомни:  из-за него  ты  лишилась дома, уехала  из города,  не имела
права учиться. Из-за мертвого отца, ко­торого ты толком даже не зналаИ из-за
него  же   теперь  снова   подвергаешься   преследованиям  со  стороны  тех,
другихПоделюсь  с тобой са­мым печальным  открытием в  моей  жизни: те,  что
стали жертвами,  были ничуть не лучше тех, кто принес их в  жертву. Их  роли
представля­ются мне взаимозаменяемыми. Ты можешь ус­мотреть в этом уловку, с
помощью  которой че­ловек хочет уйти от ответственности, взвалив ее на плечи
Творца, замыслившего человека таким, какой он есть. И, возможно, хорошо, что
ты  так думаешь.  Ибо  прийти  к  тому, что  нет  различия между виноватым и
жертвой,  значит  утратить  всякую  надежду.  И  называется  это  адом,  моя
де­вочка.

5
     Обеим  сослуживицам   не  терпелось  узнать,  чем  кончилось  вчерашнее
свидание Ружены. Но в этот день они дежурили в другом конце водо-
     лечебницы и, встретившись с ней лишь около трех, засыпали ее вопросами.
     Ружена, немного поколебавшись, неуверенно сказала:
     -- Он говорил, что любит меня и что женит­ся на мне.
     --  Ну  вот видишь!  Я  же говорила тебе!  -- сказала  худая. --  А  он
разведется?
     -- Сказал, что да.
     -- Придется, --  сказала  тридцатипятилетняя  весело. --  Ребенок  есть
ребенок. А его жена без­детная.
     И тут Ружену прорвало:
     --  Он говорил, что  возьмет меня в Прагу. Устроит  меня там на работу.
Говорил,  что по­едем в Италию в  отпуск.  Но  сейчас начинать нашу жизнь  с
ребенка он не хочет, и он прав. Эти первые годы  самые прекрасные, а  если у
нас будут дети, мы не сможем жить друг для друга.
     Тридцатипятилетняя опешила:
     -- Ты, что же, хочешь избавиться от ребенка? Ружена кивнула.
     -- Ты с ума сошла! -- прикрикнула на нее худая.
     -- Он обвел тебя вокруг пальца,  -- сказала тридцатипятилетняя. -- В ту
минуту, когда ты освободишься от ребенка, он плюнет на тебя!
     -- Почему это плюнет?
     -- Давай поспорим! -- сказала худая.
     -- А если он любит меня?
     -- Откуда ты знаешь, что он любит тебя? -- сказала тридцатипятилетняя.
     -- Говорил так.
     -- А почему тогда целых два месяца не от­зывался?
     -- Боялся любви, -- сказала Ружена.
     -- Что, что?
     -- Как бы это тебе объяснить? Испугался того, что влюбился в меня.
     -- И потому не отзывался?
     -- Хотел проверить, может ли забыть меня. Неужели это трудно понять?
     --  Ну, ну, -- продолжала  тридцатипятилет­няя.  -- И когда  узнал, что
обрюхатил тебя, сразу понял, что забыть тебя не в силах.
     --  Говорил,  даже рад,  что я в положении. Но  не из-за  ребеночка,  а
потому, что я дала о себе знать. Он понял, что любит меня.
     -- Господи, какая ты идиотка! -- сказала худая.
     -- Почему же это я идиотка?
     -- Потому  что ребенок  --  единственное, что есть у  тебя, --  сказала
тридцатипятилетняя.  --  Ес­ли этого ребенка  выкинешь,  у  тебя  ничего  не
останется и он на тебя плюнет.
     -- Мне нужно, чтобы он хотел меня ради меня самой, а не ради ребенка.
     -- Прости меня, но что ты о себе понимаешь? Почему это  ему хотеть тебя
ради тебя самой?
     Они  еще  долго  возбужденно  беседовали,  и обе  женщины  не  уставали
повторять Ружене, что ребенок  ее  единственный козырь, от  кото­рого она не
смеет отступаться.
     -- Я бы никогда  не избавилась от ребенка.  Это я тебе говорю. Никогда,
понимаешь, никог­да, -- твердила худая.
     И вдруг почувствовав себя маленькой девоч­кой, Ружена сказала (это была
та самая фраза, которая вчера вернула Климе вкус к жизни):
     -- Тогда подскажите мне, что я должна делать!
     --  Отстаивать свой интерес,  --  сказала  три­дцатипятилетняя,  затем,
открыв ящик в своем шкафчике, вынула стеклянный тюбик  с таблет­ками. -- На,
возьми! Ты ужасно взвинчена. Это успокоит тебя.
     Ружена положила в рот таблетку и прогло­тила ее.
     -- Оставь тюбик  у себя. Там написано три раза в день,  но ты принимай,
только когда тебе надо будет успокоиться. Не натвори  в  расстрой­стве какой
глупости. Помни, это стреляный ма­лый. Прошел  огонь и воду! Но  на этот раз
ему так легко не отвертеться!
     И  Ружена  уже  опять  не  знала, что ей  делать. Еще  минуту  назад ей
казалось, что все решено, но доводы  ее  сослуживиц звучали так убедительно,
что  ее вновь  охватили сомнения. Взбудораженная,  она  стала спускаться  по
лестнице водолечебницы.
     В вестибюле к ней бросился паренек, лицо у него горело.
     Она насупилась.
     -- Я  говорила тебе, что  здесь меня нельзя  ждать. А  после вчерашнего
вообще не понимаю, как у тебя хватает нахальства.
     -- Прости меня, не сердись! -- в отчаянии воскликнул молодой человек.
     -- Тссс! -- осадила она его. -- Будешь мне  здесь еще устраивать сцены!
-- сказала она, то­ропясь уйти.
     -- Если не хочешь сцен, так не убегай от меня!
     Что  было  делать?  Вокруг сновали пациенты,  поминутно мелькали  белые
халаты.  Ружене  не  хотелось  привлекать  к себе  внимание,  и  потому  она
остановилась и постаралась принять непри­нужденный вид.
     -- Ну что тебе? -- прошептала она.
     --  Ничего. Я просто хотел попросить проще­ния.  Мне правда  неприятно,
что я натворил. Но прошу тебя, поклянись, что у тебя с ним ниче­го нет.
     -- Я тебе уже сказала, что у меня с ним ничего нет.
     -- А ты поклянись.
     -- Не будь ребенком. Я не стану клясться из-за таких глупостей.
     -- Потому что у тебя с ним что-то было.
     --  Я  тебе  сказала, что нет.  А  если  не  веришь,  то нам не  о  чем
разговаривать. Это просто мой знакомый. Разве у  меня  нет права иметь своих
знакомых? Я уважаю его. И рада, что знакома с ним.
     -- Я понимаю. И не упрекаю ни в чем, -- говорил молодой человек.
     -- Завтра  у него здесь  концерт.  Надеюсь,  ты  не станешь шпионить за
мной.
     -- Если дашь мне слово, что у тебя с ним ничего нет.
     -- Я уже сказала тебе, что ниже моего до­стоинства давать честное слово
из-за таких пус­тяков. Но если еще раз будешь шпионить за мной, то даю  тебе
честное слово, что больше ко мне уже никогда не придешь.
     -- Ружена, но если я люблю тебя, -- горестно сказал молодой человек.
     -- Я тоже, -- деловито сказала Ружена, -- но из-за этого я не устраиваю
тебе сцен на шоссе.
     -- Потому что ты не любишь меня. Ты сты­дишься меня.
     -- Не пори чушь, -- сказала Ружена.
     -- Я не смею нигде с тобой появиться, ни­куда пойти с тобой...
     --  Тссс! -- осадила она его вновь, потому что  он опять повысил голос.
--  Отец  убил  бы меня. Я же тебе сказала, как он следит за мной. Но сейчас
мне правда пора, не сердись.
     Молодой человек схватил ее за руку:
     -- Подожди минутку!
     Ружена в отчаянии возвела глаза к потолку.
     Молодой человек сказал:
     --  Если бы мы поженились, все было бы по-другому. Он  бы уже ничего не
посмел говорить. У нас была бы семья.
     -- Я не хо