. Если  ты дашь  вы­ковырять ребенка, меня здесь
тоже не будет. Если убьешь ребенка, на твоей совести будут две жизни.
     Ружена глубоко  вздохнула и посмотрела  на  стол.  Там  лежала сумка  с
тюбиком голубых таб­леток. Она стряхнула одну на ладонь и прогло­тила.
     А голос Франтишека уже не кричал, а умо­лял:
     -- Прошу тебя, Ружена. Прошу тебя. Я не могу жить без тебя. Я покончу с
собой.
     В это  мгновение Ружена почувствовала ди­кую резь внутри,  и  Франтишек
увидел  ее лицо, искаженное болью,  не  похожее на  себя, увидел  ее  глаза,
широко раскрытые, но незрячие, уви­дел, как ее тело корчится,  извивается, и
как она, сжав руками живот, падает на пол.

15
     Ольга  плескалась в  бассейне  и вдруг услы­шала... Собственно, что она
услышала? Она не понимала, что она слышит. Но зал охватила па­ника. Женщины,
что  были рядом  с  ней,  выби­рались  из бассейна  и  устремляли  взгляды в
со­седнее помещение, которое как бы всасывало в себя  все вокруг. Ольга тоже
оказалась в  этом  неудержимом  потоке  и,  бездумно  подчиняясь  тревожному
любопытству, шла за остальными.
     В соседнем  помещении у  двери  она увидала  толпу женщин.  Они  стояли
спиной к ней, голые
     и мокрые,  и, выставив  зады, наклонялись  к  по­лу. Против  них  стоял
молодой человек.
     И все остальные голые женщины  старались  протиснуться  к этой  группе;
Ольга тоже протис­нулась туда и увидела сестру Ружену: она ле­жала на полу и
не шевелилась. Молодой чело­век вдруг опустился на колени и закричал:
     -- Я убил ее! Это я ее убил! Я убийца!
     С женщин  стекала вода. Одна  из  них  нагну­лась  к  лежавшей Ружене и
попыталась нащу­пать пульс. Но это  был  напрасный  жест,  ибо  здесь царила
смерть,  и  в  ней  уже никто  не  со­мневался.  Голые,  мокрые  тела женщин
нетерпе­ливо  напирали друг на  друга, чтобы  увидеть  смерть  вблизи, чтобы
заглянуть ей в довери­тельно знакомое лицо.
     Франтишек стоял на коленях. Он обнимал и целовал Ружену.
     Вокруг толпились женщины, Франтишек об­водил их глазами и все повторял:
     -- Я убил ее! Арестуйте меня!
     Одна  из женщин сказала: "Ну  делайте что-нибудь!", а другая выбежала в
коридор  и стала звать на помощь.  Примчались  обе сослуживицы  Ружены, а за
ними врач в белом халате.
     Только сейчас Ольга осознала, что она голая и что протискивается сквозь
толпу других го­лых женщин перед чужим молодым человеком и  чужим  врачом, и
ситуация  показалась ей смеш­ной. Но  она понимала,  что  это уже ничего  не
изменит и что она все  равно по-прежнему будет протискиваться  вперед, чтобы
посмотреть в ли­цо притягивавшей ее смерти.
     Врач держал распростертую  Ружену  за руку,  тщетно  пытаясь  прощупать
пульс. А Франти­шек твердил свое:
     -- Я убил ее. Вызовите полицию. Арестуйте меня.

16
     Якуб  встретил  друга,  когда тот  возвращался  из поликлиники  в  свой
кабинет в доме Маркса.  Он похвалил  его за  вчерашнюю  игру на  бараба­не и
извинился, что не подождал его после кон­церта.
     -- Меня это очень расстроило.  Ты здесь  пос­ледний  день и  весь вечер
мотаешься черт знает где. А нам надо было многое обсудить. И хуже всего, что
ты  наверняка  был с этой замухрыш­кой.  Ясно дело, благодарность -- чувство
ужас­ное.
     -- При чем тут благодарность? За что мне благодарить ее?
     -- Ты же писал мне, что ее отец много для тебя сделал.
     В  этот  день   у  доктора   Шкреты   не  было   при­емных   часов,   и
гинекологическое кресло без­действенно возвышалось в задней части кабине­та.
Оба приятеля сели в кресла друг против друга.
     --  А, пустое, -- продолжал Якуб разговор. --  Я хотел, чтобы ты принял
ее здесь, и  думал,  что будет проще  сказать, как я обязан ее  отцу. Но все
было совершенно иначе. Коли я подо всем
     подвожу здесь черту, то скажу тебе и об этом. Я загремел тогда в тюрьму
при полном согла­сии ее отца. Ее отец послал меня на смерть. А через полгода
пошел на смерть сам, тогда как мне посчастливилось уцелеть.
     -- Выходит, это дочь негодяя, -- сказал док­тор Шкрета.
     Якуб пожал плечами:
     -- Он поверил, что я  враг революции.  Все  стали утверждать  это, и он
поверил.
     -- А почему ты мне сказал, что это твой друг?
     --  Мы  были друзьями.  Тем  большей своей заслугой  он считал  то, что
голосовал  за  мой  арест. Таким образом  он доказал,  что  идеалы  для него
превыше дружбы. Объявил меня пре­дателем  революции,  он был уверен, что  он
по­давил в себе личный интерес во имя чего-то высшего, и счел это величайшим
подвигом сво­ей жизни.
     -- И это для тебя повод любить эту уродину?
     -- У нее нет ничего общего с этим. Она не­виновна.
     -- Таких невиновных девушек пруд пруди. Если ты выбрал именно ее  среди
прочих, то вероятно потому, что она дочь своего отца.
     Якуб пожал плечами, а доктор Шкрета про­должал:
     -- В  тебе есть что-то извращенное, как и в нем. Мне думается, что и ты
считаешь свою привязанность к этой девушке величайшим под­вигом своей жизни.
Ты поборол в себе естест­венную ненависть, подавил  естественную непри­язнь,
чтобы самому себе доказать свое благород-
     ство. Это красиво, но вместе с тем неестественно и совершенно излишне.
     -- Это не так, -- возразил Якуб. -- Я не хо­тел ничего подавлять в себе
и не  стремился  к  благородству. Мне просто стало  жалко ее. Сразу же,  как
только  я увидел ее. Еще  ребенком  ее выгнали из родного дома,  она  жила с
матерью  в какой-то горной  деревеньке,  люди  боялись об­щаться с ними. Она
долго   не  имела  права  учить­ся,  хотя  это   одаренная  девушка.  Ужасно
пресле­довать детей  из-за родителей! И мне прикажешь ненавидеть ее из-за ее
отца? Мне стало  жалко  ее. Мне стало жалко ее потому, что казнили  ее отца,
мне стало жалко ее потому, что ее отец послал на смерть своего товарища.
     Зазвонил  телефон.  Шкрета  поднял  трубку  и  с  минуту  слушал.  Явно
нервничая, он сказал:
     -- Сейчас я занят. Мое присутствие необхо­димо там?
     Минуту стояла тишина, потом он сказал:
     -- Хорошо. Я иду.
     Повесил трубку и чертыхнулся.
     -- Если тебя куда-то вызывают, можешь ид­ти. Мне все  равно пора ехать,
-- сказал Якуб и поднялся с кресла.
     -- Черт побери, -- выбранился Шкрета. -- Так мы ничего и не обсудили. А
собирались пого­ворить. Прервали нить моих  мыслей. А было это нечто важное.
С утра об этом думаю. Не знаешь, о чем я думал?
     -- Нет, -- сказал Якуб.
     -- Проклятие, мне надо сейчас бежать в во­долечебницу...
     -- Значит, самое время проститься. Посре­ди разговора, -- сказал Якуб и
пожал приятелю руку.

17
     Тело  мертвой Ружены лежало в  маленьком помещении, предназначенном для
ночного  де­журства  врачей. Здесь  сновало  уже  несколько официальных лиц,
среди  которых был  инспек­тор уголовного  розыска, успевший  уже допро­сить
Франтишека и записать  его  показания. Франтишек  снова  настаивал на  своем
аресте.
     -- Эту таблетку дали ей вы? -- спросил ин­спектор.
     -- Нет, я не давал.
     -- Тогда перестаньте твердить, что вы уби­ли ее.
     --  Она  мне  постоянно говорила,  что  покон­чит  с собой,  --  сказал
Франтишек.
     -- Почему она говорила, что покончит с собой?
     -- Говорила, что покончит  с собой, если я буду все  время приставать к
ней. Говорила, что не  хочет ребенка. Что скорее руки на себя  на­ложит, чем
родит ребенка.
     В  помещение  вошел   доктор  Шкрета.  Он  по-дружески  поздоровался  с
инспектором,  потом  подошел  к   мертвой.  Приподняв  веко,  проверил  цвет
конъюнктивы.
     --  Пан  главврач, эта  сестра была  вашей под­чиненной, не  так ли? --
сказал инспектор.
     -- Именно так.
     -- Допускаете ли вы, что  она могла восполь­зоваться каким-нибудь ядом,
свободно применя­емым в вашей здешней практике?
     Шкрета  снова  повернулся к мертвой  Ружене  и  попросил  сообщить  ему
подробности ее смер­ти. Вслед за этим сказал:
     -- Нет.  Это не  похоже ни на один меди­камент,  ни  на  одно вещество,
какое  она могла бы достать в наших  кабинетах. Это безуслов­но какой-нибудь
алкалоид. Какой, установит вскрытие.
     -- Как она могла его получить?
     -- Затрудняюсь сказать.
     -- Пока все покрыто мраком неизвестности, -- сказал инспектор. -- В том
числе  и мотив.  Вот  этот  молодой  человек показал,  что у нее должен  был
родиться от него ребенок, которого она хо­тела уничтожить.
     -- Он принудил ее к этому! -- кричал Фран­тишек.
     -- Кто? -- спросил инспектор.
     -- Трубач! Он хотел отбить ее у меня и при­нудил ее избавиться от моего
ребенка! Я следил за ними! Он был с ней на комиссии.
     --  Я  могу  подтвердить  это,  --  сказал доктор Шкрета. -- Мы сегодня
действительно рассмат­ривали заявление этой сестры на предмет аборта.
     -- Трубач был там с ней?
     -- Да, -- сказал  Шкрета.  -- Наша сестра  объ­явила  его отцом  своего
ребенка.
     -- Это вранье! Это мой ребенок! -- кричал Франтишек.
     --  В этом никто не  сомневается, --  сказал  док­тор Шкрета. -- Однако
нашей сестре необходи­мо  было  объявить  отцом  человека  женатого,  что­бы
комиссия согласилась с пресечением бере­менности.
     --  Выходит, вы знали, что это  вранье! -- кри­чал Франтишек на доктора
Шкрету.
     -- По закону решающим является утвержде­ние женщины. Если сестра Ружена
объявила нам,  что носит в  себе плод пана Климы, и он, кстати, утверждал то
же самое, то никто из нас не имел права возражать против этого.
     -- Но  вы  не  верили,  что пан  Клима  --  отец  ребенка?  --  спросил
инспектор.
     -- Нет.
     -- А что привело вас к такому заключению?
     -- Пан  Клима  посетил наш курорт всего лишь два  раза, и то мимоходом.
Поэтому  маловеро­ятно,  что  между  ним  и нашей сестрой  могли  завязаться
интимные отношения. Наш курорт '  слишком мал, чтобы такая новость не  дошла
до меня. Отцовство  пана Климы было с наиболь­шей вероятностью камуфляжем, к
которому се­стра Ружена склонила его, чтобы комиссия раз­решила  аборт. Этот
молодой человек, конечно, возражал бы против аборта.
     Но  Франтишек уже  не слышал,  что  говорил Шкрета.  Он стоял здесь, но
ничего не видел. Он слышал лишь слова Ружены "доведешь меня до самоубийства,
точно доведешь меня до самоубий­ства",  знал,  что он причина  ее гибели,  и
все-таки не понимал почему и не мог ничего объяснить. Он стоял здесь, словно
дикарь перед чудом, сто-
     ял  здесь словно перед  чем-то  сверхъестествен­ным,  сделавшись  вдруг
глухим   и   слепым,   ибо   разум   отказывался   воспринять  непостижимое,
об­рушившееся на него.
     (Несчастный Франтишек,  ты  пройдешь по  жизни, так и  не поняв ничего,
зная лишь, что твоя любовь убила женщину, которую  ты лю­бил, ты пройдешь по
жизни с этим чувством,  как  с тайной метой  ужаса, как прокаженный, который
приносит  любимым  необъяснимые  бе­ды,  ты  пройдешь по  жизни, как вестник
несчас­тья.)
     Он стоял бледный,  недвижный, точно  камен­ное  изваяние, и не  заметил
даже, как в  помеще­ние взволнованно  вошел еще  один  человек; он подошел к
мертвой, долго смотрел на нее, потом погладил по волосам.
     Доктор Шкрета прошептал:
     -- Самоубийство. Яд.
     Вошедший резко повернул голову:
     -- Самоубийство? Голову  даю на отсечение, что эта женщина не покончила
с собой. А если она и проглотила яд, то это точно было убийство.
     Инспектор удивленно смотрел на вошедше­го. Это был Бертлеф -- его глаза
пылали гнев­ным огнем.

18
     Якуб повернул ключ,  и машина тронулась. Он проехал последние курортные
особняки и очутился на широком просторе. До границы бы-
     ло всего часа четыре езды, не  хотелось торо­питься. Сознание, что этой
дорогой  он едет  в  последний раз,  преображало весь край, приняв­ший вдруг
редкостный и необычный вид. Ему казалось, что  он не  узнает его, что вокруг
все  другое, чем представлялось  прежде,  но, к сожа­лению,  он уже не может
здесь задержаться.
     И одновременно он тут же возражал  себе, понимая,  что никакая отсрочка
отъезда, пусть на день или  на годы, не изменит того, что  мучит его сейчас:
этот край он не познал бы ни на йоту ближе, чем знал до сих пор. И он должен
смириться с тем, что покидает его, так и  не  познав до конца,  не  исчерпав
всей его прелести. Что  покидает его как должник и как кредитор  со счетами,
взаимно не оплаченными.
     И снова  вспомнилась ему девушка,  которой он вложил  в тюбик фальшивый
яд, и он поду­мал,  что его  карьера убийцы  была  самой корот­кой  из  всех
карьер, которые выпали  ему  на  до­лю. Я  был  убийцей  часов восемнадцать,
улыб­нулся он своим мыслям.
     Но потом возразил  себе: нет,  неправда, что  он был убийцей всего лишь
короткое  время. Он  убийца и  останется  им до самой  смерти. Ибо  вовсе не
важно, была или не была  голубая таб­летка  ядом, важно то, что он считал ее
ядом и что, несмотря на это, дал ее незнакомой женщи­не и  даже не пошевелил
пальцем, чтобы спас­ти ее.
     И  сейчас  он  задумался  над  этим  уже  с  без­заботностью  человека,
понявшего, что его посту­пок оказался в плоскости чистого эксперимента.
     Его убийство  было  особенным.  Это  убийство не имело мотивов. Оно  не
ставило своей  целью добиться  какой-либо  выгоды для  самого убий­цы. Стало
быть,  какой был в нем смысл?  Его смысл, по всей  вероятности, был  в  том,
чтобы он узнал, что он убийца.
     Убийство как эксперимент, как акт самопо­знания -- это он уже знал; это
Раскольников. Тот  убивал, чтобы ответить себе на  вопрос, име­ет ли человек
право  убить  неполноценного  че­ловека  и  способен  ли  он  перенести  это
убийст­во; этим убийством он спрашивал себя о себе.
     Да,   здесь    есть   нечто,   сближающее   его    с    Раскольниковым:
нецелесообразность убийства, его  теоретический характер. Но  здесь  есть  и
разли­чие: Раскольников задавался вопросом, имеет ли право способный человек
ради  своего  инте­реса пожертвовать  неполноценной  жизнью.  Но когда  Якуб
подавал медсестре тюбик  с  ядом, у него  не было подобных мыслей.  Якуба не
зани­мал вопрос,  имеет  ли человек право принести  в жертву чью-либо жизнь.
Напротив, Якуб убеж­ден, что человек не имеет такого права. Якуб жил в мире,
где люди жертвовали жизнями дру­гих во имя абстрактных идей.  Якуб знал лица
(беззастенчиво невинные или  печально трусли­вые) тех людей, что, извиняясь,
все же старатель­но приводят  в исполнение  над  своими близкими приговор, в
жестокости которого не сомневают­ся. Якуб  хорошо  знал эти лица и ненавидел
их. А еще Якуб знал, что каждый человек желает кому-то смерти, и от убийства
его удерживают лишь две вещи: страх наказания и физическая
     сложность убиения, как такового. Якуб знал, что если бы  каждый человек
имел  возможность  уби­вать тайно и на расстоянии, род  людской за несколько
минут  иссяк  бы.  Поэтому экспери­мент  Раскольникова он не  мог не считать
совер­шенно напрасным.
     Почему же в  таком случае он дал медсестре яд? Была ли  это  всего лишь
простая случай­ность? Ведь Раскольников  свое убийство тща­тельно продумывал
и  подготавливал, тогда как  он, Якуб, действовал в мгновенном порывеОд­нако
Якуб знал, что и он уже много лет непро­извольно готовился к своему убийству
и  что то мгновение,  когда  он  подал  Ружене яд, было  ще­лью,  в  которую
вклинилась,  точно лом, вся его прошлая жизнь, его всяческое разочарование в
людях.
     Раскольников,  убивший  топором   старуху-процентщицу,  сознавал,   что
перешагивает  страш­ный  порог; что  преступает  закон  Божий;  он знал, что
старуха  --  ничтожная  тварь,  но  одновремен­но  и  тварь  Божия. Якуб  не
испытывал страха Раскольникова. Для  него  люди не были  Божьими тварями. Он
любил мягкость  и  благородство, но убедился,  что  эти  свойства  вовсе  не
человечес­кие.  Якуб  хорошо  знал  людей  и потому  не  любил  их.  Он  был
благороден, и потому дал им яд.
     Стало быть, на убийство подвигло меня бла­городство, сказал  он себе, и
это показалось ему смешным и печальным.
     Раскольников, убивший старуху-процентщи­цу, не в силах был совладать со
страшной бурей угрызений совести. Тогда как Якуб, глубоко убеж-
     260
     денныи,  что человек не имеет права приносить  в  жертву  чужие  жизни,
вовсе не испытывает угрызений совести.
     Он  стремился  представить  себе  медсестру  дей­ствительно  мертвой  и
прислушивался,  овладе­вает  ли им  ощущение вины.  Нет, ничего похо­жего не
наступало, и Якуб продолжал спокойно и с удовольствием ехать по  приветливой
и неж­ной земле, прощавшейся с ним навсегда.
     Раскольников  переживал совершенное убий­ство как трагедию и  падал под
бременем своего поступка. А Якуб изумляется тому,  сколь легок его поступок,
как он ничего не весит, как он ничуть не обременяет его. И он размышляет над
тем,  не больше ли  ужаса  в  этой легкости,  чем  в  истерических  метаниях
русского героя.
     Он  ехал медленно, и разве что окрестный пейзаж  порой отвлекал его  от
этих мыслей. Он  говорил себе,  что вся история с  таблеткой была всего лишь
игрой, игрой  без  последствий, как и вся его жизнь в этой стране, в которой
он не оставил  никакого следа, никаких корней, ника­кой  бороздки  и которую
покидает сейчас, слов­но пронесшийся над ней ветерок.

19
     Облегченный  на  четверть литра крови, Клима  ждал доктора Шкрету в его
приемной  с большим  нетерпением.  Ему  не  хотелось уезжать из  города,  не
простившись с ним и не попросив его слегка приглядывать за Руженой. Ее слова
     "пока из меня его не вынули,  я могу  еще и передумать" звучали  в  нем
непрестанно  и при­водили  в  ужас.  Он боялся, что  теперь, когда он уедет,
Ружена останется  без его  воздействия и  в  последнюю минуту может изменить
свое ре­шение.
     Наконец  доктор  Шкрета  появился.  Клима,  бросившись   к  нему,  стал
прощаться и благода­рить за его прекрасный аккомпанемент на бара­банах.
     -- Отличный был концерт,  -- сказал доктор  Шкрета,  --  вы превосходно
играли. Я  ни  о чем так  не мечтаю, как  о возможности повторить его.  Надо
будет подумать, как организовать та­кие концерты на других курортах.
     -- Да,  конечно,  играть  с вами  было  одно  удо­вольствие! --  горячо
отозвался трубач; затем до­бавил: -- У меня к вам небольшая просьба. Хо­рошо
бы чуть приглядывать за  Руженой. Боюсь, как бы не  взбрело  ей что-нибудь в
голову. От женщин всего можно ждать.
     --  Ей уже ничего не  взбредет  в  голову,  не беспокойтесь!  -- сказал
доктор Шкрета. -- Ру­жена мертва.
     На мгновение Клима остолбенел, и доктору Шкрете пришлось объяснить, что
произошло. Потом он сказал:
     -- Это  самоубийство, но выглядит оно  до­вольно загадочно. Кое-кто мог
бы и придраться к  тому, что она рассчиталась с жизнью через час после того,
как была с  вами  на комиссии. Нет, нет, не пугайтесь! -- Он схватил трубача
за руку, видя, как тот побледнел. -- Наша сестра,
     к счастью,  встречалась с одним молодым мон­тером, который убежден, что
ребенок его. Я за­явил, что у вас  с нашей сестрой ничего не  было и что она
просто упросила  вас  взять ребенка на  себя, поскольку не состоящим в браке
комиссия разрешения на аборт не дает. Так что не спу­тайте  карты,  если вас
будут об этом спрашивать. Нервы у  вас шалят, это сразу видно, и очень жаль.
Вам надо успокоиться, ведь у нас впереди немало концертов.
     Клима  не мог найти  слов.  Полный  благодар­ности, он кланялся доктору
Шкрете и много раз жал ему руку. Камила ждала его в Ричмонде. Клима без слов
обнял  ее и  стал  целовать. Он целовал каждое местечко на ее лице, а потом,
опустившись на колени, обцеловал поверх пла­тья ее всю -- до самых колен.
     -- Что случилось с тобой?
     -- Ничего. Я страшно счастлив, что ты у ме­ня есть. Я страшно счастлив,
что ты есть.
     Они  собрали свои  сумки и пошли к  машине. Сославшись на усталость, он
попросил ее сесть за руль.
     Ехали молча. Клима был совершенно изну­рен, однако чувствовал небывалое
облегчение