е с той поры, когда выступала с микрофоном на подмостках.
     Самый высокий из них, режиссер, тотчас взял ее под руку:
     -- Как чудесно было бы  вообразить, что ты приехала  сюда к нам  и ради
нас...
     -- А  ты приехала  всего лишь к своему му­жу...  -- грустно сказал  его
помощник.
     --  Какая  жалость!  -- сказал режиссер.  --  Са­мую  красивую  женщину
стольного града некий трубач держит в клетке, и потому  уже годы ее нигде не
видать...
     --  Мать его за ногу! --  сказал  оператор (мо­лодой человек  в  рваном
свитере). -- Пошли об­моем это дело!
     Они думали,  что расточают свои восторжен­ные речи перед  ослепительной
королевой, кото­рая тотчас равнодушно бросит  их в плетеную корзинку, полную
других ненужных даров. А она между тем принимала их слова с благодарнос­тью,
словно девушка-хромоножка, поддержанная благожелательной рукой.

12
     Ольга говорила,  а Якуб  думал о том, что отдал незнакомой женщине  яд,
который она мо­жет проглотить в любую минуту.
     Произошло это внезапно, быстрее, чем он  ус­пел осознать. Произошло это
помимо его соз­нания.
     Ольга без умолку говорила, а Якуб мысленно  оправдывал себя тем, что не
хотел давать тюбик этой женщине и что она сама вынудила его сде­лать это.
     Но как бы он ни убеждал себя, он знал, что это пустая отговорка. У него
была  тысяча  воз­можностей  не  подчиниться медсестре. Ее наглос­ти  он мог
противопоставить  собственную на­глость и, спокойно сбросив верхнюю таблетку
на ладонь, сунуть ее в карман.
     А  если  у  него  не  нашлось  достаточно  вы­держки  и  он  не  сделал
необходимого, он мог в конце  концов броситься  за ней следом и при­знаться,
что в тюбике  яд. В этом не было ни­чего сложного: просто объяснить, как все
про­изошло.
     А он меж тем сидит и смотрит на Ольгу, которая говорит что-то.  Нет, он
все-таки должен подняться и побежать за медицинской сестрой. Еще есть время.
И он обязан сделать  все, чтобы сохранить ей жизнь. Так почему же он сидит и
не двигается с места?
     Ольга говорила, а он удивлялся тому, что сидит и не двигается с места.
     Да, надо подняться  и  пойти поискать ее. Но  как сказать Ольге, что он
должен уйти? Надо ли поделиться с ней тем, что произошло? Нет, он не может с
ней поделиться. Что,  если  медсе­стра проглотит  лекарство  раньше,  чем он
дого­нит ее? Разве Ольга должна знать, что он убий-
     ца? Но если  он и догонит медсестру вовремя,  как ему оправдаться перед
Ольгой, что он так долго колебался? Как ей  объяснить, что он  во­обще отдал
тюбик этой женщине?  Ведь уже сей­час, только из-за этих коротких мгновений,
что он сидит здесь и бездействует, любой наблюда­тель сочтет его убийцей!
     Нет, он не может поделиться с Ольгой, но что сказать ей? Как объяснить,
что он сейчас вдруг встанет из-за стола и куда-то побежит?
     Но  разве сколько-нибудь  важно,  что  он  ей  скажет?  Какие  глупости
приходят  ему  все  время  на ум!  Перед  лицом  жизни  и смерти какое имеет
значение, что подумает Ольга?
     Он  знал,  что его  рассуждения насквозь по­рочны и  что каждая  минута
промедления повы­шает опасность, в  какой оказалась медсестра. А впрочем,  и
сейчас уже  поздно.  За то  время,  пока  он  здесь  медлит,  она  с молодым
человеком уже так  далеко ушла от винного погребка,  что он  и не  ведает, в
какую сторону бежать,  чтобы  найти ее. Откуда ему знать, куда они  пошли. В
какую сторону податься за ними?
     Но он тотчас осознал, что и это всего-навсего новая отговорка. Найти ее
было бы трудно, но возможно.  Еще не поздно что-то сделать, но де­лать нужно
немедленно, пока не стало поздно!
     -- С  самого  утра день был для меня неудач­ным, -- сказала Ольга. -- Я
проспала, опоздала на завтрак, меня не  хотели  кормить, в бассейне были эти
дурацкие  киношники.  А я так мечтала, чтобы сегодняшний  день был чудесным,
коль я вижу тебя в последний раз. Ты даже не знаешь,
     как для  меня  это важно. Якуб,  знаешь ли ты вообще,  как для меня это
важно?
     Она перегнулась через стол и взяла его за руки.
     -- Не волнуйся, нет причин, чтобы этот день  был для тебя неудачным, --
сказал он ей с  уси­лием, поскольку вообще не мог на  ней  сосредо­точиться.
Какой-то голос без устали напоминал ему, что у медсестры в сумке яд и что от
него зависит, жить ей  или умереть. Этот голос был  назойливо постоянным, но
при этом удивитель­но слабым, словно доносился из глубочайших глубин.

13
     Клима  ехал с Руженой по лесной  дороге  и убеждался, что  на  сей  раз
прогулка на роскош­ной машине  не  приносит  ему желанного  успе­ха.  Ему не
удавалось преодолеть ожесточенную неприступность Ружены, и потому он надолго
умолк. Когда молчание сделалось слишком тя­гостным, он сказал:
     -- Ты придешь на концерт?
     -- Не знаю, -- ответила она.
     --  Приходи,  --  сказал  он, и  вечерний  кон­церт  стал  поводом  для
разговора, который  на  время отвлек  их от  пререканий.  Клима  старал­ся в
шутливом тоне рассказывать о главном враче, играющем на барабане, а решающий
по­единок с Руженой вознамерился отложить на вечер.
     -- Надеюсь, ты подождешь меня после кон­церта, -- сказал он. -- Как и в
тот  раз,  когда  я  играл  здесь... Только  выговорив последние  слова,  он
осо­знал их смысл. "Как и в тот раз" означает, что после концерта они должны
были бы заняться любовью. Боже правый, почему он вообще не принимал в расчет
такую возможность?
     Странно,  но до этой минуты  ему совершенно не приходило  на ум, что он
мог бы  спать  с ней. Ее  беременность тихо  и незаметно  отодвинула  ее  во
внесексуальное  пространство страха.  Хотя  он  и  положил себе быть  с  ней
нежным, целовать и гладить ее и  старался вести себя именно так, однако все,
что  он ни делал, было только жес­том, пустым знаком, при  полном отсутствии
вся­кой телесной заинтересованности.
     Думая  об   этом  сейчас,  он  пришел  к  мысли,  что  именно  эта  его
незаинтересованность была  самой большой  ошибкой, какую  он  допустил в эти
дни. Да,  теперь это стало  ему совершенно  ясно (и  он  сердился  на  своих
друзей-советчи­ков, упустивших  этот момент):  непременно нуж­но переспать с
ней! Ведь эта внезапная отчуж­денность,  которой  окуталась девушка и сквозь
которую он не в силах  пробиться, вызвана имен­но тем,  что их тела остаются
далекими.  Отвер­гая  ребенка, цветок ее утробы, он  тем самым оскорбительно
отвергает и ее зачавшее тело. И потому  тем больший интерес он должен был бы
проявить к ее незачавшему телу. Он должен был бы противопоставить ее родящее
тело телу неродящему и в нем найти своего союзника.
     Когда он  все так  осмыслил, в нем вновь  ожи­ла надежда. Он сжал плечо
Ружены и накло­нился к ней:
     -- Наши споры разрывают мне сердце. Уве­ряю тебя,  все как-то уладится.
Главное, что мы вместе. Эту ночь у нас никто не посмеет  отнять, и она будет
так же прекрасна, как и та, последняя.
     Одной рукой он держал руль, другой -- об­нимал ее за плечи, и вдруг ему
показалось,  что где-то  далеко в  его глубинах  просыпается вле­чение к  ее
голой коже, и  он  наполнился  радос­тью:  ведь только это влечение способно
было  предоставить  ему  единый  общий  язык,  на  кото­ром  он  мог  с  ней
договориться.
     -- А где мы встретимся? -- спросила она.
     Клима тут же осознал,  что весь курорт станет свидетелем того, с кем он
уходит после концер­та. Но выбора не было:
     -- Как только концерт кончится, приходи ко мне за кулисы.

14
     В то время как Клима  поспешал в клуб,  что­бы еще раз  прорепетировать
"Сент-Луис  Блюз"  и  "Святые  маршируют",  Ружена пытливо огля­дывалась  по
сторонам.  Еще минуту  назад, когда  ехала  в  машине,  она несколько  раз в
зеркале заднего  обзора видела, как он издали следует за ними  на мотоцикле.
Но сейчас его нигде не было.
     Она ощущала себя затравленным зверем, за которым  охотится  время.  Она
понимала, что до завтрашнего дня ей надо знать, что она хочет, но сейчас она
не знала ничего. Во всем мире не бы­ло ни одной души, которой бы она верила.
Семья была ей чужой. Франтишек любил ее, но именно поэтому она и не доверяла
ему (как лань не до­веряет охотнику). Климе не доверяла она, как не доверяет
охотник лани. Хотя она и была дружна со своими сослуживицами, но и им она не
верила  до конца (как  охотник не доверяет  другим охот­никам).  Она шла  по
жизни одна, а в последнее время с каким-то странным дружком, которого носила
в утробе, о котором одни говорили, что  это  ее величайшее счастье, а другие
--  прямо противоположное,  и  к которому она  сама вовсе не имела  никакого
отношения.
     Она ничего не знала. Ее переполняло незна­ние. Она была  само незнание.
Не знала даже, куда идет.
     Она шла мимо ресторана "Славия", самого ужасного заведения на  курорте,
грязного кабака, куда  захаживали местные жители выпить  пива и поплевать на
пол.  Когда-то,  верно, это заведение  было лучшим  в  округе, и с  той поры
сохранились  здесь  в  маленьком  палисаднике  три  деревянных,  выкрашенных
красной  краской  (но  уже  облупив­шейся)  стола со  стульями  -- память  о
буржуаз­ных радостях эстрадных оркестров, танцеваль­ных праздников и дамских
зонтиков,  прислонен­ных к стульям.  Но  что знала о  тех  временах  Ружена,
шедшая  по  жизни лишь  узким  мостиком настоящего  без всякой  исторической
памяти?
     Она  не  могла  видеть  тень розового  зонтика,  от­брошенную  сюда  из
временной дали, а видела лишь трех мужчин в джинсах, одну красивую женщину и
бутылку  вина посреди  пустого  стола.  Один  из  мужчин  окликнул  ее.  Она
поверну­лась и узнала оператора в рваном свитере.
     -- Идите к нам, -- крикнул он ей. Она послушалась.
     --  Эта  очаровательная девушка  дала нам се­годня  возможность отснять
короткий  порногра­фический  фильм, -- представил оператор Руже­ну  женщине,
которая протянула ей руку и не­внятно пробормотала свое имя.
     Ружена села возле оператора, он поставил перед ней бокал и наполнил его
вином.
     Ружена была благодарна, что что-то проис­ходит. Что ей не нужно думать,
куда  идти  и что делать. Что  ей не нужно решать, оставить  или не оставить
ребенка.

15
     Наконец  он все же пересилил себя. Распла­тившись  с официантом, сказал
Ольге,  что  пока  расстается  с  ней  и  что  встретятся  они  только перед
концертом.
     Ольга  спросила,  что  он  собирается делать,  и у него  вдруг возникло
скверное  ощущение  того,  что  его  допрашивают.  Он  ответил,  что  должен
встретиться со Шкретой.
     -- Хорошо, -- сказала она, -- но это же не продлится так долго. Я пойду
переоденусь, а в
     шесть часов буду ждать тебя опять здесь. При­глашаю тебя на ужин.
     Якуб проводил Ольгу к дому Маркса.  Когда  она  исчезла в коридоре, что
вел к комнатам, он наклонился к привратнику:
     -- Скажите, пожалуйста, сестра Ружена дома?
     -- Нет, -- сказал привратник. -- Ключ висит здесь.
     --  Мне необходимо поговорить с ней, -- ска­зал Якуб, -- не знаете, где
я мог бы найти ее?
     -- Не знаю.
     --  Недавно  я  видел  ее  с трубачом,  сегодня  вечером  он дает здесь
концерт.
     -- Да, я тоже слыхал, что между ними что-то есть, -- сказал привратник.
-- Он наверняка ре­петирует сейчас в клубе.
     Доктор Шкрета, сидевший на  сцене за бара­банами, увидел  в дверях зала
Якуба и поднял в  знак приветствия палочку.  Якуб, улыбнувшись ему,  оглядел
ряды стульев, где сидело  с десяток фанатов (да, Франтишек, превратившись  в
тень Климы, тоже был среди них). Якуб сел на стул  и стал ждать, не появится
ли в зале медсестра.
     Куда бы еще  пойти поискать ее, раздумы­вал он. Она могла быть сейчас в
самых разных местах,  о  которых  он и  понятия  не имел.  Мо­жет,  спросить
трубача?  Но как спросить  его?  А  вдруг  с ней уже что-то случилось?  Якуб
толь­ко   сейчас   осознал,  что  ее  возможная  смерть  бу­дет   совершенно
необъяснима  и  убийца, убив­ший без мотива, не будет раскрыт. Так должен ли
он привлекать к себе внимание? Должен ли
     он оставлять какие-то следы и возбуждать по­дозрение?
     Но он тут же упрекнул  себя. Имеет ли он право рассуждать так трусливо,
если в опас­ности человеческая жизнь? Воспользовавшись перерывом между двумя
номерами, он  с  задне­го входа  прошел  на  сцену. Доктор  Шкрета ра­достно
обернулся к  нему, но он,  приложив  па­лец к губам,  тихо  попросил  Шкрету
выяснить у трубача, где сейчас может  находиться медсе­стра,  с  которой тот
час назад сидел в винном погребке.
     -- Что у  вас у всех за дела с ней? -- пробор­мотал  Шкрета недовольно.
--  Где  Ружена?  --  крикнул  он трубачу,  но  трубач, залившись  крас­кой,
ответил, что не знает.
     -- Тогда  ничего  не поделаешь, --  сказал в  свое оправдание Якуб.  --
Продолжайте играть.
     -- Нравится тебе наш оркестр? -- спросил его доктор Шкрета.
     --  Потрясающе, --  сказал  Якуб и, сойдя со сцены, снова сел в один из
рядов. Он знал, что все время ведет себя  исключительно гнусно. Ес­ли бы ему
и  вправду  важна была ее  жизнь, он должен был  бы забить тревогу и поднять
всех на ноги, чтобы ее тотчас нашли. Но он пошел искать ее лишь затем, чтобы
оправдаться перед собственной совестью.
     Вновь в памяти возникло мгновение, когда он подал  ей  тюбик с  ядом. В
самом ли деле это произошло  быстрее, чем он успел осознать? В самом ли деле
все произошло помимо его со­знания?
     Якуб знал, что это неправда. Сознание его не спало. Он снова представил
себе это лицо  под жел­тыми волосами и  понял: то,  что он  подал ей тюбик с
ядом, было вовсе не случайностью (вовсе не сном его сознания),  а его давней
мечтой, которая  уже долгие годы ждала случая и  была так вожделенна,  что в
конце концов сама призвала его.
     Он передернулся от ужаса и вышел из ряда.  Снова побежал к дому Маркса.
Но Ружены там все еще не было.

16
     Какая  идиллия,  какое  отдохновение!  Какой  перерыв  в  драме!  Какой
упоительный день с тремя фавнами!
     Обе  преследующие трубача женщины, обе  его  напасти  сидят друг против
друга, обе пьют  из одной бутылки вино и обе одинаково  счастли­вы,  что они
здесь  и  что  не  должны  хотя  бы  какое-то  время  думать  о  нем.  Какое
трогатель­ное единение, какое взаимопонимание!
     Камила смотрит  на  этих трех  молодых  лю­дей,  к  кругу  которых  она
когда-то  принадлежа­ла.  Она  смотрит на  них, словно перед ней  негатив ее
сегодняшней  жизни.  Погруженная  в заботы,  она  видит перед  собой  полную
беззаботность,  привязанная к единственному  мужчине, она ви­дит перед собой
трех фавнов, являющих беско­нечное многообразие мужского племени.
     Разговоры фавнов устремлены к очевидной цели: провести с двумя женщинам
ночь, ночь
     впятером. Цель эта иллюзорная, ибо они знают, что муж Камилы  здесь, но
цель эта настолько заманчива,  что они  устремлены  к ней,  несмотря  на  ее
недосягаемость.
     Камила  знает,   к   какой   они   устремлены  цели,  и  отдается  этой
устремленности  тем увлеченнее, что  это лишь  воображение,  лишь игра, лишь
искушение грез. Она смеется в ответ на дву­смысленные речи, ободряюще  шутит
с незнако­мой собеседницей  и была  бы непрочь, чтобы этот перерыв  в  драме
длился  как  можно  дольше,  чтобы  ей  еще долго  не пришлось  видеть  свою
соперницу и не смотреть правде в глаза.
     Еще  одна бутылка вина,  все веселы, все  опья­нены, но даже не столько
вином,  сколько этим странным  настроением, этой жаждой  продлить мгновение,
которое вот-вот улетучится.
     Камила чувствует,  что под  столом к  ее ноге прижалась икра режиссера.
Она  вполне  осозна­ет  это,  но ногу  не отставляет.  Такое  прикосно­вение
устанавливает  между ними  двусмыслен­ную кокетливую связь, но  вместе с тем
оно  могло  возникнуть  и  случайно  и было столь малозна­чащим,  что его не
обязательно осознавать. Ины­ми словами, это прикосновение  помещено точно на
грани  невинного  и бесстыдного. Камила не  хочет перейти  эту грань, но она
радуется, что может задержаться на ней (на этой тонкой тер­ритории нечаянной
свободы), и  возрадуется еще  больше, если  эта волшебная линия продви­нется
дальше -- еще к другим словесным наме­кам и  другим прикосновениям и  играм.
Храни­мая двусмысленной невинностью этой передви-
     гающейся  черты,  она мечтает унестись  в необо­зримое,  все  дальше  и
дальше.
     Если  красота  Камилы,   слегка  раздражающая  своей  ослепительностью,
вынуждает  режиссера вести  наступление неспешно, с оглядкой, то  ба­нальное
очарование Ружены позволяет операто­ру  действовать нахрапом и прямолинейно.
Он обнимает ее за талию и лапает за грудь.
     Камила  смотрит  на  это.  Как  давно   она  не  видела  вблизи   чужие
непристойные жесты! Она смотрит на мужскую ладонь, которая прикры­вает грудь
девушки,  мнет ее,  теребит  и  гладит  сквозь платье.  Она смотрит  на лицо
Ружены, неподвижное,  чувственное,  покорное, инертное.  Рука  гладит грудь,
время  сладостно  ускользает, и  Камила  чувствует,  как  к  ее  другой ноге
при­жалось колено помощника режиссера.
     И тогда она говорит:
     -- Мне хотелось бы прокутить сегодня всю ночь.
     -- Черт бы побрал твоего трубача! -- сказал режиссер.
     -- Черт бы его побрал! -- повторил помощ­ник режиссера.

17
     В  эту минуту она узнала ее.  Да, это именно  то  лицо, которое подруги
показывали ей на фо­тографии! Она быстро сбросила руку оператора.
     -- Ты что дурака валяешь! -- запротесто­вал он.
     Он снова попытался ее обнять, но снова был отвергнут.
     -- Вы что себе позволяете! -- прикрикнула она на него.
     Режиссер и его помощник засмеялись.
     -- Вы это серьезно? -- спросил ее помощник режиссера.
     -- Конечно  серьезно,  --  ответила  она  строго.  Помощник  режиссера,
посмотрев на часы, ска­зал оператору:
     --  Сейчас  ровно шесть.  Перелом в  ситуации  возник потому,  что наша
приятельница каждый четный  час ведет  себя пристойно. Поэтому тебе придется
подождать до семи.
     Снова раздался смех.  От унижения  Ружена  покрылась краской.  Она была
застигнута  врас­плох: чужая  рука лежала  на ее  груди. Застигну­та  тогда,
когда  с  ней  делали  все,  что  хотели.  Застигнута  своей  самой  главной
соперницей в тот момент, когда все смеялись над ней.
     Режиссер сказал оператору:
     -- Пожалуй, тебе надо было попросить де­вушку в виде исключения считать
шестой час нечетным.
     --  Ты  полагаешь,  что  теоретически  возмож­но  считать  шесть числом
нечетным?
     --  Да,  --  изрек режиссер.  --  Эвклид  в  своих знаменитых "Началах"
говорит  об этом  букваль­но  вот  что: "При  некоторых необычных  и весь­ма
таинственных  обстоятельствах   отдельные  чет­ные  числа   ведут  себя  как
нечетные". Я  считаю, что мы стоим именно  перед  лицом  таких таин­ственных
обстоятельств.
     -- Стало быть, Ружена, вы согласны  с тем, чтобы мы считали этот шестой
час нечетным? Ружена молчала.
     -- Ты согласна? -- склонился к ней оператор.
     -- Барышня молчит, -- сказал помощник ре­жиссера, -- выходит, мы должны
решить, считать ли ее молчание знаком согласия или отрицания.
     -- Проголосуем, -- сказал режиссер.
     --  Правильно,  --  сказал его помощник.  -- Кто  считает,  что  Ружена
согласна  с  тем, что  шесть в  данном  случае  число  нечетное?  Камила! Ты
голосуешь первая!
     -- Думаю, что Ружена с этим безусловно со­гласна! -- сказала Камила.
     -- А ты что, режиссер?
     -- Я убежден, -- сказал  режиссер своим мяг­ким голосом, -- что барышня
Ружена будет счи­тать шесть нечетным числом.
     --   Оператор  слишком   заинтересован,  поэто­му   воздерживается   от
голосования. Я голосую "за", -- сказал помощник режиссера. -- Таким образом,
тремя голосами  мы решили, что  мол­чание  Ружены  означает  ее согласие. Из
этого  следует, что ты, пан оператор, должен не  меш­кая  снова  взяться  за
дело...  Оператор,  склонившись к Ружене, обнял ее таким манером,  что опять
коснулся ее груди. Ружена оттолкну