она  любит меня,  и не мог сердиться за то, что она проявляет
эту любовь так, как  умеет, пользуясь теми средствами, какие ей подсказывает
ее не­винная подлость. И  вот  что я сказал ей: "Я знаю, что забеременела ты
от кого-то другого. Но знаю и то, что эту ложь ты употребила во имя любви, и
за эту любовь я хочу отплатить тебе любовью.  Мне все равно, от  кого у тебя
ребенок, но если ты хочешь, я женюсь на тебе".
     -- Сущее безумие!
     --  И все  же,  возможно,  более  плодотворное,  чем  ваши  продуманные
действия.  Когда я еще несколько  раз повторил этой  шлюшке, что люб­лю ее и
женюсь на ней даже с ребенком,  она расплакалась и  призналась, что обманула
меня.  Сказала,  что  именно  моя  доброта  позволила  ей  понять,  что  она
недостойна меня и никогда не сможет стать моей женой.
     Трубач задумчиво молчал, а Бертлеф добавил:
     -- Я был бы рад, если  бы  эта история могла послужить  вам своего рода
притчей.  Не  пытай­тесь разыгрывать  перед  Руженой любовь, а по­старайтесь
действительно  полюбить  ее.  Поста­райтесь пожалеть  ее.  И даже  если  она
обманула вас, постарайтесь в этом обмане увидеть ее спо­соб любви. Я уверен,
что она не устоит перед силой вашей доброты и сама все устроит так, чтобы не
причинить вам вреда.
     Слова  Бертлефа  произвели на трубача силь­ное впечатление. Но когда он
более  явственно представил  себе  облик  Ружены, то понял, что путь  любви,
указанный Бертлефом,  проторить  ему не дано;  что это  путь  святых,  а  не
простых смертных.

5
     Ружена сидела за столиком в большом зале, где вдоль стен были  кушетки,
на  которых  отды­хали  после водных процедур  женщины.  Она  взяла  у  двух
вошедших пациенток  курортные карты,  отметила в них  дату,  выдала ключи от
разде-
     валок,   полотенце  и  длинную  простыню.   Затем,  взглянув  на  часы,
направилась  (в  одном белом  халате на голом теле, так  как  в облицованных
кафелем  залах  стоял густой горячий пар) в зад­ний зал  к  бассейну, где  в
чудодейственной род­никовой воде барахталось десятка два голых жен­щин. Трех
она  окликнула по  имени и объявила им,  что время, отведенное  для купания,
истекло. Дамы послушно выскочили из бассейна, затряс­ли  большими грудями, с
которых  стекала вода, и, подпрыгивая,  последовали  за Руженой в  пе­реднее
помещение. Там дамы улеглись на сво­бодные кушетки, и  Ружена одну за другой
обер­нула в простыню, вытерла им кончиком мате­рии глаза и набросила на  них
еще  по теплому  одеялу.  Дамы  улыбались Ружене,  но  она  не от­вечала  им
улыбкой.
     Мало приятного родиться  в маленьком  го­родке,  куда ежегодно наезжает
десять тысяч жен­щин, но где почти не бывает ни одного молодого мужчины; уже
в  пятнадцать лет женщина  спо­собна здесь точно предугадать все эротические
возможности,  отпущенные  ей  до  конца дней,  ес­ли  она  не  сменит  места
проживания. Но сме­нить место проживания? Здравница, в которой она работала,
очень  неохотно расставалась  со  своими служащими,  да  и  родители  Ружены
при­ходили в неистовство при любом намеке на пе­реселение.
     Нет, эта девушка, пусть и старалась вполне добросовестно выполнять свои
обязанности, от­нюдь не пылала любовью к пациенткам. Приве­дем три причины:
     Зависть: они приехали  сюда от мужей, от любовников, из мира бессчетных
возможностей, недоступных ей, хотя у нее и грудь красивее, и ноги длиннее, и
лицо правильнее.
     Кроме  зависти, нетерпение:  они  являлись  сю­да  со  своими  далекими
судьбами, а  она  была  здесь без  судьбы, в прошлом  году такая же, как и в
нынешнем;  ее бесило,  что  отпущенное  ей вре­мя в этом  маленьком  поселке
протекает без со­бытий, и она, несмотря на свою молодость, по­стоянно думала
о  том,  что жизнь  ускользнет  от  нее  раньше, чем она  вообще  начнет  ее
проживать.
     И в-третьих: она  испытывала инстинктивное отвращение  к этому скопищу,
обесценивавшему отдельно  взятую  женщину.  Ее обступала печаль­ная инфляция
женских  грудей,  среди  которых  даже  такие  красивые груди,  как  у  нее,
утрачи­вали ценность.
     По-прежнему не улыбаясь, она уже успела закутать последнюю из трех дам,
когда в зал заглянула ее худая сослуживица и крикнула ей:
     -- Тебя к телефону!
     Вид у  нее был столь  торжественный,  что  Ру­жена  сразу  поняла,  кто
звонит. Зардевшись, она зашла за кабинки, подняла трубку и назвала свое имя.
     Клима поздоровался и спросил, когда у нее найдется для него время.
     -- Я кончаю в три, -- ответила она, -- в че­тыре мы можем встретиться.
     Затем  стали договариваться о месте  встречи. Ружена  предложила  самый
большой на курорте винный погребок, открытый в течение всего дня.
     Худая сослуживица, стоявшая  рядом с  Руженой и не  сводившая глаз с ее
губ, утвердительно  кивнула. Но трубач  возразил, сказав, что пред­почел  бы
встретиться с Руженой  в более уеди­ненном месте, и предложил  ей выехать на
его машине за пределы курорта.
     -- Лишнее. Куда нам еще ехать, -- сказала Ружена.
     -- Будем одни.
     -- Если ты стыдишься меня, незачем  вообще сюда  приезжать, --  сказала
Ружена, и ее сослу­живица вновь утвердительно кивнула.
     -- Я не это имел  в виду, -- сказал Клима. -- Ну что ж, буду ждать тебя
в четыре у винного погребка.
     -- Отлично, -- сказала худая, когда Ружена повесила трубку. -- Он хотел
бы  увидеться с тобой где-нибудь тайком,  но ты  должна стре­миться  к тому,
чтобы вас видело как можно больше народу.
     Ружена  постоянно пребывала  в сильном воз­буждении, а перед  свиданием
особенно нервни­чала. Сейчас ей было трудно даже представить себе Климу. Как
он выглядит? Как улыбается, как ведет себя? От их единственной встречи у нее
осталось очень  смутное  воспоминание.  Со­служивицы  тогда  очень  подробно
расспрашива­ли ее о трубаче: какой он, что говорит, как вы­глядит раздетым и
как  умеет  любить. Но она не могла ни о чем говорить  и лишь повторяла, что
это было "как сон".
     И это была не пустая фраза. Мужчина, с  кото­рым она провела два часа в
постели, сошел к ней
     с  афиш. Его  фотография  на время обрела  трех­мерную  материальность,
температуру  и  вес,  но  за­тем  снова  стала  нематериальным и  бесцветным
образом, размноженным в несчетных экземплярах и потому еще более абстрактным
и нереальным.
     Да,  именно  потому, что он тогда так  быстро  ускользнул от нее в свой
графический знак,  в ней осталось неприятное ощущение его совер­шенства. Она
не могла уцепиться ни за одну деталь, которая бы принизила его и приблизила.
Когда он был далеко, она была полна решитель­ной  воинственности, но теперь,
в предчувствии его близости, утратила смелость.
     -- Держись, -- сказала ей худая. -- Буду бо­леть за тебя.

6
     Когда  Клима закончил  разговор с Руженой,  Бертлеф взял его под руку и
повел  к  дому Марк­са, где практиковал и жил  доктор  Шкрета.  В  при­емной
сидели несколько  женщин, но Бертлеф решительно  постучал четырьмя короткими
уда­рами  в  дверь кабинета.  Спустя  минуту  вышел высокий мужчина  в белом
халате и очках над объемистым  носом. Ожидавшим приема женщи­нам он  сказал:
"Простите, одну минуту",  и по­вел  обоих мужчин в коридор,  а оттуда в свою
квартиру, расположенную этажом выше.
     -- Как поживаете, маэстро?  -- обратился он к трубачу,  когда все  трое
уселись. -- Когда мы вас снова увидим здесь с концертом?
     --  Никогда в жизни,-- ответил Клима.-- Этот курорт  приносит мне  одни
неприятности.
     Бертлеф объяснил доктору Шкрете, что при­ключилось с трубачом, и трубач
вслед за этим сказал:
     -- Я хотел попросить вас помочь  мне.  Преж­де всего  я хотел бы знать,
действительно ли она  беременна. Может, просто задержка. Или  она вешает мне
лапшу  на уши. Когда-то давно  такую  штуку проделала со  мной одна девушка.
Кстати, тоже блондинка.
     -- Вам не стоит связываться с блондинка­ми, -- сказал доктор Шкрета.
     --  Да,  --  согласился  Клима.  --  Блондинки  --  мое  несчастье. Пан
главврач, это было чудо­вищно. Я умолял ее пойти провериться у вра­ча. Но на
ранней  стадии беременности ничего с точностью определить нельзя. Поэтому  я
хо­тел, чтобы ей сделали анализ  на мышах. Мочу вводят в мышь, и  если у нее
набухают яич­ники...
     -- ...значит, дама беременна, -- дополнил его доктор Шкрета.
     -- Она понесла в бутылочке утреннюю мочу, я  сопровождал ее, но у самой
поликлиники  бу­тылочку  уронила на тротуар. Я  кинулся  к этим  осколкам  в
надежде сохранить хоть несколько капель! Я вел себя  так, словно она уронила
ча­шу Грааля! Она разбила ее нарочно, потому что знала,  что не беременна, и
хотела как можно дольше продлить мои муки.
     -- Типичное поведение блондинок, -- невоз­мутимо сказал доктор Шкрета.
     --  Вы  полагаете, что  блондинки отличаются  от  брюнеток?  --  сказал
Бертлеф,  в  ком  опыт­ность  Шкреты  по  части  женщин вызывала  не­которые
сомнения.
     -- Разумеется, -- сказал доктор  Шкрета. -- Светлые и  темные волосы --
два  полюса чело­веческого характера. Темные волосы означают мужественность,
смелость,   искренность  и  актив­ность,  тогда  как  светлые  символизируют
женст­венность,  нежность,  беспомощность  и пассив­ность.  Блондинка, стало
быть, вдвойне женщи­на.  Принцесса  должна быть  белокурой. Поэтому женщины,
желая быть  в  высшей степени жен­щинами, красят волосы  в блондинистый,  но
ни­как не в черный цвет.
     --  Было бы весьма  любопытно знать,  каким  образом пигменты оказывают
влияние на че­ловеческую душу, -- с сомнением сказал Бер­тлеф.
     --  Речь не  о пигментах.  Блондинка  непроиз­вольно уподобляется своим
волосам. Еще в боль­шей мере это происходит тогда, когда блондин­ка на самом
деле  перекрашенная  брюнетка.  Она  хочет   быть  верной  своему  цвету   и
прикидыва­ется созданием хрупким, куколкой  для игры, требуя  по отношению к
себе нежности и  услуж­ливости, деликатности и  алиментов;  не  умея ни­чего
делать своими руками, внешне  она сама  утонченность, а внутри хамство. Если
бы тем­ные  волосы стали всемирной модой,  на свете  жилось  бы  значительно
лучше. Это  была  бы самая  полезная  социальная реформа,  какая ко­гда-либо
осуществлялась.
     -- Так  что Ружена тоже, вполне вероятно, просто дурачит меня. -- Клима
пытался извлечь из слов Шкреты хоть какую-то надежду.
     --  Нет.  Позавчера  я осмотрел  ее. Она  бере­менна, --  сказал доктор
Шкрета.
     Бертлеф заметил позеленевшее лицо трубача и сказал:
     -- Пан доктор, вы, однако, председатель ко­миссии, разрешающей аборты.
     -- Да, -- сказал Шкрета. -- В пятницу у нас заседание.
     -- Превосходно, -- сказал  Бертлеф. -- И  на­до бы поторопиться с этим,
ибо наш друг может не вынести напряжения. Я  знаю, что в этой стра­не аборты
разрешаются с трудом.
     -- С величайшим трудом, --  сказал доктор Шкрета. -- У меня в  комиссии
две  бабы, пред­ставляющие  народовластие; они страшны как война и потому на
дух  не переносят всех наших  посетительниц.  А знаете ли  вы, кто  на свете
са­мые ярые  женоненавистники? Женщины. Дру­зья мои, ни  один мужчина,  даже
пан  Клима,  которому   уже  две  женщины  пришили  свою  бе­ременность,  не
испытывает к ним такой нена­висти, какую испытывают они к себе подобным. Как
вы думаете, ради  чего женщины вообще  домогаются нас? Ради того лишь, чтобы
уязвить  и  унизить  своих  сотоварок.  Создатель  вложил  в  сердца  женщин
ненависть к другим женщинам, ибо хотел, чтобы род людской размножался.
     -- Я постараюсь немедля простить вам ваши слова, -- сказал Бертлеф,  --
так как хочу вер­нуться к делу нашего друга. В этой комиссии
     как-никак  ваше  слово  решающее,  и  эти страш­ные  бабы  примут  вашу
сторону.
     -- Да, там мое слово решающее, но я все равно хочу бросить это занятие.
Оно  не прино­сит мне  ни гроша. Маэстро, сколько вы зараба­тываете за  один
концерт?
     Сумма, названная Климой, явно произвела на доктора Шкрету впечатление.
     --  Нередко  прихожу  к мысли, что я  мог  бы подрабатывать музыкой, --
сказал он. -- Я впол­не сносно играю на барабане.
     --  Вы  играете  на  барабане?  --  с подчеркну­той заинтересованностью
спросил трубач.
     -- Да, --  сказал доктор  Шкрета. -- У  нас в клубе рояль и барабан.  В
свободное время я играю на барабане.
     --  Великолепно,  -- воскликнул  трубач,  бла­годарный  за  возможность
польстить главному врачу.
     --  Но  у  меня  здесь  нет  партнеров,  чтобы  ор­ганизовать настоящий
оркестр. Разве что апте­карь довольно  прилично играет  на рояле. Раз-другой
мы пробовали сыграться. Знаете что? -- задумался  он. -- Когда Ружена придет
на комис­сию...
     -- О, только бы пришла! -- вздохнул Клима. Доктор Шкрета махнул рукой:
     --  Туда  все  с  радостью  приходят.  Но   на  ко­миссии  требуется  и
присутствие отца, так что вам придется явиться вместе с ней.  А чтобы вам не
приезжать сюда только  ради этакой ерунды, вы могли бы приехать накануне,  и
мы вечером дали бы концерт. Труба, рояль, барабан. Tres
     faciunt orchestrum1. Если  на афише  будет ваше имя,  аншлаг
обеспечен. Как вы к этому относи­тесь?
     Клима  всегда  был   даже  слишком  требовате­лен  к  профессиональному
совершенству  своих  выступлений,  и  предложение главного врача  еще  вчера
показалось бы  ему просто-напросто аб­сурдным. Сегодня  же его не  волновало
ничего,  кроме  чрева  одной-единственной  медсестры,  и  потому  на  вопрос
главного врача он ответил учтивым восторгом:
     -- Это было бы великолепно!
     -- В самом деле? Вы за?
     -- Разумеется.
     -- А что вы думаете по этому поводу? -- об­ратился Шкрета к Бертлефу.
     -- Что это замечательная идея. Не представ­ляю, однако, как за неполных
два дня вы успе­ете подготовиться.
     Вместо ответа Шкрета встал и подошел к телефону. Набрал какой-то номер,
но там никто не отозвался.
     --  Самое  главное  -- немедленно сделать  афи­ши, но  наша секретарша,
должно  быть,  обедает,  --  сказал  он.  -- Освободить зал проще  простого.
Общество народного образования организует там  в четверг  лекцию по борьбе с
алкоголизмом, ко­торую должен прочесть мой коллега. Он  будет счастлив, если
я попрошу его сказаться боль­ным и отменить ее. А вам придется  приехать уже
в четверг в полдень, чтобы нам немного
     1 Трое составляют оркестр (лат.).
     порепетировать  и  посмотреть,  как  у  нас  получа­ется.  Или  это  не
обязательно?
     --  Нет, нет,  --  сказал  Клима. -- Обязательно. Перед  концертом надо
немного сыграться.
     -- Я тоже так считаю,  -- согласился  Шкре­та. -- Мы  выбрали  бы самый
эффектный  репер­туар.  Я  отлично исполняю  на  барабане "Сент-Луис Блюз" и
"Святые  маршируют".  У  меня  подготовлено  и  несколько  сольных  номеров,
лю­бопытно,  что  вы на это скажете. Кстати, что  вы  делаете сегодня  после
обеда? Не хотите ли по­пробовать?
     --  К сожалению, сегодня  после  обеда мне предстоит уговаривать Ружену
пойти на кюретаж.
     Шкрета махнул рукой:
     -- Плюньте на это. Она пойдет на это и без уговоров.
     -- Пан главный врач, -- просительно сказал Клима, -- лучше в четверг.
     --  Я  тоже думаю,  что вам лучше  подождать  до четверга, -- поддержал
трубача  Бертлеф. -- Наш друг сегодня, пожалуй, не в силах сосре­доточиться.
Кроме того, по-моему, он не взял с собой трубы.
     -- И в  самом  деле,  -- согласился Шкрета и повел приятелей в ресторан
напротив. Однако на  улице их  догнала  медсестра Шкреты и на­стойчиво стала
просить  пана  главного врача вернуться в кабинет. Доктор Шкрета  извинил­ся
перед приятелями  и послушно  поплелся  вслед за  сестрой к своим бесплодным
паци­енткам.

7
     В свою  маленькую комнатушку в доме Марк­са Ружена  переехала  примерно
полгода назад от  своих родителей,  проживавших в  недалеком  по­селке.  Она
надеялась, что самостоятельное жи­тье сулит ей невесть какие  радости, но за
это время поняла, что комнатушкой и свободой поль­зуется  не столь успешно и
разнообразно, как мечталось ей прежде.
     Вернувшись с работы после трех часов дня,  она была  неприятно поражена
тем, что дома  ее  ждет,  развалившись  на  диване,  отец.  Его  приход  был
некстати:  она хотела сосредоточенно заняться  своим туалетом, причесаться и
тщательно вы­брать то, что наденет.
     -- Что  ты здесь делаешь? -- спросила  она  его раздраженно, досадуя на
привратника, кото­рый знал ее отца и готов был когда угодно  в ее отсутствие
открыть ему комнату.
     -- Выпала свободная  минута,--  сказал  отец.  -- Сегодня  у  нас здесь
учения.
     Ее отец был членом  добровольной  дружи­ны общественного порядка. Врачи
посмеива­лись   над   стариками,  которые  с  повязками   на  рукавах  важно
расхаживали по улицам, и по­этому Ружена стыдилась отцовской деятель­ности.
     -- Охота тебе, -- проворчала она.
     --  Скажи  спасибо,  что  твой  папка  никогда  не  бездельничал  и  не
собирается бездельничать. Мы,  пенсионеры, еще покажем вам, молодым, на  что
горазды!
     Ружена решила дать отцу высказаться,  а са­мой тем временем  продуманно
выбрать платье. Она открыла шкаф.
     -- Хотелось бы знать, на что вы горазды, -- сказала она.
     --  На  многое. Это курорт мирового  значе­ния, девочка. А как  все тут
выглядит! Детвора носится по газонам!
     -- О, Господи! -- выдохнула  Ружена, роясь в платьях. Ни одно из них ей
не нравилось.
     --  Если б только детвора, а то  собак тьма! Национальный комитет давно
постановил,  чтоб собак водили  на поводке и  в  наморднике! Да здесь никому
дела до  этого нет, каждый чудит, как хочет. Ты  только  погляди, что там  в
парке!
     Ружена вынула одно платье и стала разде­ваться за  полуоткрытой дверцей
шкафа.
     --  Все обоссали! Даже  песок на детской пло­щадке! А теперь представь,
что какой-нибудь ре­бенок играючи выронит  в этот песок  намазан­ный  ломоть
хлеба. А потом удивляешься, отку­да столько болезней! Ты погляди-ка!
     Отец подошел к окну:
     -- Только в эту минуту там свободно бегают четыре собаки.
     Ружена  вышла из-за дверцы шкафа и  по­смотрела  на  себя в зеркало. Но
дома у нее было только маленькое стенное зеркало, в  котором она видела себя
едва ли до пояса.
     -- Это тебя вроде не волнует, так, что ли? -- спросил отец.
     -- Почему же, волнует, -- сказала  Ружена, чуть отступая на цыпочках от
зеркала, чтобы
     рассмотреть, как в этом платье выглядят  ее но­ги, -- но ты не сердись,
я тороплюсь, мне срочно надо уйти.
     -- Я уважаю исключительно полицейских ов­чарок или охотничьих собак, --
сказал  отец.  --  Но не  понимаю  людей, которые держат собак  в  квартире.
Женщины скоро перестанут рожать и в колясках будут возить пуделей!
     Ружена была  недовольна образом,  возвращен­ным ей зеркалом. Она  снова
подошла к шкафу и стала выбирать платье, которое было бы ей больше к лицу.
     --  Мы  постановили, что  собаку  можно  дер­жать  в квартире только  с
согласия  всех  осталь­ных жильцов дома  на  общем собрании.  Кроме того, мы
повысим налоги на собак.
     -- Да,  у тебя забот невпроворот,  -- сказала Ружена, мысленно радуясь,
что  уже не  должна жить в родительском доме. С детства отец от­талкивал  ее
своими  нотациями  и указами. Она мечтала  о  мире, где люди говорят  другим
язы­ком, нежели он.
     -- Нечего насмешничать. Собаки и впрямь очень серьезная проблема, и так
думаю  не толь­ко  я, но и самые высокопоставленные лица. Вер­но, они забыли
спросить тебя, что  важно, а что нет. Ты, конечно, сказала бы, что на  свете
нет  ничего важнее  твоего платья, -- сказал он, заме­тив,  что дочь,  снова
спрятавшись за дверцу шка­фа, переодевается.
     --  Разумеется, платье важнее  твоих собак,  --  отрезала  она  и опять
встала на цыпочках перед зеркалом. И опять себе не понравилась. Но не-
     довольство самой собой в  ней постепенно  пере­растало в  строптивость:
она с  ехидством  поду­мала,  что  трубач  будет  рад принять ее  и  в  этом
дешевеньком платьице, и эта мысль доставила