огда он узнал, как рождаются дети, и с той поры этот образ пре­следовал его
тем  навязчивее, чем подробнее с  годами  он  постигал  конкретную  сущность
жен­ской плоти. Он потом часто представлял свое
     рождение;  представлял,  как  его тельце проходит по  тесному  влажному
тоннелю, как его рот и нос забиты удивительной слизью, как весь он измазан и
отмечен  ею. Да,  эта женская слизь  отметила  его,  чтобы затем  пожизненно
обладать над ним таинственной властью, чтобы иметь пра­во притягивать  его к
себе в  любую минуту и управлять диковинными  механизмами его тела. К такому
рабству он всегда  испытывал непри­язнь и противился ему хотя бы тем, что не
от­давал своей  души  женщинам,  что  сохранял  свою свободу  и одиночество,
отводя власти слизи лишь ограниченные часы своей жизни. Да, возможно, потому
он так и любил Ольгу, что она была для него за гранью секса; он был  уверен,
что  своим телом  она  никогда  не напомнит  ему о  постыд­ном  способе  его
рождения.
     Он с усилием отогнал эти мысли; ситуация на диване развивалась так, что
он с минуты на минуту  должен был  проникнуть в  ее тело, но мысли о  гадком
мешали ему. Он сказал себе: эта  открывающаяся ему женщина -- единственная в
его жизни, к кому его  влечет чистое и беско­рыстное  чувство,  и сейчас  он
займется  с нею любовью только  ради того, чтобы  осчастливить  ее и одарить
радостью, помочь ей стать уверен­ной в себе и веселой.
     А потом он изумился самому себе: он качал­ся  на  ней, словно на волнах
доброты. Он чув­ствовал себя счастливым, ему  было хорошо. Его душа  покорно
согласилась с действиями его те­ла, словно любовный акт был не чем иным, как
телесным проявлением благодетельной любви,
     чистого чувства к ближнему.  Тут  уж  ничего  не мешало,  тут ничего не
звучало фальшиво. Они сплелись друг с  другом в тесном объятии, и их дыхание
сливалось воедино.
     Это  были прекрасные и долгие минуты, а потом Ольга шепнула  ему на ухо
скабрезное слово. Она  прошептала  его раз, другой, а  потом снова и  снова,
возбуждаясь сама этим словом.
     И  тут  вдруг  волны  доброты расступились,  и Якуб с девушкой оказался
посреди пустыни.
     Нет, случалось, отдаваясь любви, он не  про­тивился скабрезностям.  Они
будили в нем  чув­ственность и жесткость. Так женщины  станови­лись  приятно
чужими его душе и приятно же­ланными его телу.
     Но  скабрезное  слово  в устах  Ольги вмиг  раз­рушило  всю  сладостную
иллюзию. Оно пробу­дило  его ото сна. Облако доброты рассеялось, и он  вдруг
обнаружил в своих  объятиях  Ольгу  такой, какой за минуту до этого видел: с
боль­шим  цветком  головы, под  которым дрожит  тон­кий  стебель  тела.  Это
трогательное  существо  вело   себя  вызывающе,  точно  потаскушка,   но  не
переставало  при этом  быть трогательным, и потому  скабрезные слова звучали
комично и пе­чально.
     Но Якуб знал, что ничем не смеет обнару­жить это, что должен выдержать,
испить горь­кую чашу доброты до дна, поскольку это бес­смысленное объятие --
его единственный доб­рый  поступок, его единственное  искупление  (его ни на
минуту не оставляла мысль о яде в чужой сумке), его единственное спасение.

29
     Словно   большая  жемчужина  в   двух   створках   раковины,  роскошные
апартаменты Бертлефа за­жаты  с  обеих сторон менее роскошными ком­натами, в
которых  живут Якуб и Клима. Но в  обеих крайних комнатах уже давно тишина и
покой,  тогда  как Ружена в  объятиях Бертлефа  простанывает свой  последний
оргазм.
     А потом она тихо  лежит  рядом с ним, и он  гладит  ее по лицу.  Минуту
спустя она начинает рыдать. Плачет долго, уткнувшись головой в его грудь.
     Бертлеф гладит ее, как  маленькую девочку, и она в самом деле чувствует
себя маленькой. Ма­ленькой, как никогда прежде (она никогда так не пряталась
на чьей-то груди),  но  и  большой,  как  ни­когда  прежде (она  никогда  не
испытывала  столь­ких оргазмов, как сегодня).  И плач порывистыми  всхлипами
возносит ее к  чувству  блаженства, ка­кого  она также  до  сих  пор еще  не
познала.
     Где сейчас Клима и  где  Франтишек? Они  где-то  в далеких  туманах, их
фигуры, удаляю­щиеся  к горизонту, легче пуха. И где же ее  упор­ное желание
завладеть  одним и избавиться от другого? Где ее судорожные приступы злости,
ее оскорбленное молчание, в какое она сегодня с утра замкнулась?
     Она лежит, все еще всхлипывая, а он гладит ее по лицу и говорит, что ей
надо уснуть, что в соседней комнате  у него своя спальня.  И Руже­на, открыв
глаза, смотрит  на  Бертлефа:  нагой,  он идет в ванную  (слышно,  как течет
вода), по-
     том  возвращается,  открывает  шкаф, вынимает  оттуда  одеяло  и  нежно
прикрывает ее тело.
     Ружена видит на его икрах варикозные  вены. Когда он наклонялся  к ней,
она заметила, что  его  волнистые с проседью  волосы поредели и  сквозь  них
просвечивает кожа. Да, Бертлефу шестьде­сят, а то и шестьдесят пять,  но для
Ружены это  не  имеет значения. Напротив,  его  возраст успо­каивает ее, его
возраст  бросает ослепительный  свет на ее молодость, до  сих  пор  серую  и
невы­разительную, и потому она чувствует себя пол­ной жизни  и почти в самом
начале  пути.  Сейчас в его присутствии она  вдруг понимает,  что  еще долго
будет молодой и  ей никуда не надо спе­шить. Бертлеф  снова подсаживается  к
ней, гла­дит ее, и  она чувствует  себя защищенной не толь­ко успокаивающими
ласками его пальцев, но и утешительным объятием его лет.
     А потом он внезапно  исчезает, в голове ее  проносятся сумбурные образы
первого неглубо­кого  сна. Она снова  пробуждается,  и ей  кажется,  что вся
комната залита странным голубым  сия­нием. Что  это  за удивительное сияние,
которого  она никогда прежде не видела? Может,  сюда  сошла  луна, окутанная
голубоватой пеленой? Или она спит с открытыми глазами?
     Бертлеф улыбается ей и непрестанно гладит по лицу.
     И она окончательно закрывает глаза, уноси­мая сном.

 * День пятый *

1
     Было еще темно,  когда Клима  пробудился  от  тревожного  сна. Он хотел
застать Ружену дома до ее ухода на работу. Но как объяснить Ками­ле, что ему
надо куда-то уйти еще до рассвета?
     Он взглянул  на  часы:  было пять. Чтобы не  разминуться с Руженой, уже
сейчас  нужно встать,  но какую  придумать  отговорку? От  вол­нения  сильно
стучало сердце, однако делать  бы­ло нечего  --  он встал и начал одеваться,
тихо, чтобы не разбудить Камилу. Он  уже застегивал пиджак, когда услышал ее
голос. Высокий голо­сок, говорящий со сна:
     -- Ты куда?
     Он подошел к кровати и нежно поцеловал ее в губы:
     -- Спи, я сейчас вернусь.
     -- Я пойду с тобой, -- сказала Камила, но тотчас снова уснула.
     Клима быстро вышел за дверь.

2
     Возможно ли? Он все еще ходит взад и впе­ред?
     Да.  Но  сейчас  он  остановился,  увидев  в во­ротах  Ричмонда  Климу.
Спрятался, потом при-
     пустил за  ним  к дому Маркса.  Прошел  мимо привратницкой  (привратник
спал)  и притаился за углом коридора, где была  комната Ружены. Увидел,  как
трубач стучится  в ее дверь.  Но ему  никто не открывал.  Клима постучал еще
раз, другой, повернулся и пошел прочь.
     Франтишек  выбежал  за  ним.  Трубач по длинной  улице  шел  в  сторону
водолечебницы, где у Ружены через полчаса начиналась сме­на. Он снова вбежал
в дом Маркса, постучал в ее дверь и громко зашептал в замочную сква­жину:
     -- Это я! Франта! Меня нечего бояться! Мне ты можешь открыть!
     Никто не ответил.
     Когда Франтишек выходил, привратник уже проснулся.
     -- Ружена дома? -- спросил он.
     -- Со вчера ее тут не было, -- сказал при­вратник.
     Франтишек вышел на улицу. Вдалеке увидел 1 Климу, входящего в курортное
здание.

3
     Ружена  всегда  просыпалась в половине шес­того. И сегодня,  когда  так
чудесно нисходил к ней сон,  она не спала ни на минуту дольше.  Она  встала,
оделась и на цыпочках вошла в сосед­нюю комнату.
     Бертлеф лежал  на боку, глубоко дышал, и во­лосы, тщательно причесанные
днем, сейчас рас-
     трепались и обнажали кожу  на  черепе. Во сне его  лицо казалось  более
серым и старым. На ночном столике стояло несколько пузырьков с лекарст­вами,
напомнивших Ружене больницу. Но это не  мешало ей.  Она  смотрела на него  и
чувствовала,  как  к  глазам  подступают слезы. Она  не  знала вечера  более
прекрасного, чем вчерашний. У нее было странное желание встать  перед ним на
ко­лени. Она не сделала этого, лишь нагнулась и нежно поцеловала его в лоб.
     А  на  улице,  уже приближаясь  к  водолечеб­нице, увидела  шедшего  ей
навстречу Франти­шека.
     Еще вчера  эта встреча  встревожила  бы ее.  Хотя она и любила трубача,
Франтишек зна­чил для нее многое. Он составлял с Климой нерасторжимую  пару.
Один означал обыден­ность, другой -- мечту, один хотел  ее, другой не хотел,
от одного  она стремилась избавиться,  по другому тосковала. Один  определял
смысл  существования другого. Даже решив, что бере­менна  от Климы,  она  не
вычеркнула  Франти­шека  из  своей   жизни;  напротив,  Франтишек  оставался
постоянным поводом  для  такого ре­шения. Она  стояла  между ними, как между
двумя  полюсами своей жизни; они создавали север  и юг ее планеты, и никакой
другой она не знала.
     Но  сегодня  утром  она  неожиданно  поняла, что  это  не  единственная
планета, на  которой  можно жить.  Она  поняла, что можно  существо­вать без
Климы  и  без Франтишека, что  незачем  спешить, что времени достаточно, что
можно
     позволить  умным  и  зрелым мужчинам вывести ее  из этой  заколдованной
территории, где так быстро приходит старость.
     -- Где ты была ночью? -- накинулся на нее Франтишек.
     -- А тебе что до этого!
     -- Я был у тебя. Тебя не было дома.
     -- Тебе нет дела, где я была, -- сказала Ру­жена и,  не останавливаясь,
прошла к воротам водолечебницы. -- И не ходи ко мне. Не хочу, чтобы ты ходил
ко мне.
     Франтишек  остался один перед водолечеб­ницей, а поскольку  после целой
ночи  хождения  болели ноги, он сел на лавочку, откуда удобно было наблюдать
за входом.
     Ружена вбежала по лестнице на второй этаж, вошла в просторную приемную,
вдоль стен  уставленную скамьями и креслами для пациентов. Перед дверью в ее
отделение сидел Клима.
     -- Ружена! -- Он встал и смотрел на нее  от­чаянными глазами. --  Прошу
тебя. Ну прошу, образумься, и пойдем туда вместе.
     Его страх был  обнаженным,  очищенным  от всякой  любовной демагогии, к
которой он так упорно стремился все эти дни.
     Ружена сказала:
     -- Ты хочешь избавиться от меня. Он испугался:
     --  Я вовсе не хочу избавиться от  тебя. На­оборот. Все  это ради того,
чтобы мы могли еще больше любить друг друга.
     -- Не лги, -- сказала Ружена
     -- Ружена, прошу тебя! Будет ужасно, если ты не пойдешь!
     -- Кто сказал,  что я не пойду? У нас еще три часа впереди. Ведь сейчас
только шесть. Сту­пай к своей жене и выспись как следует!
     Она   закрыла   за   собой   дверь,  надела  белый   халат  и   сказала
тридцатипятилетней:
     -- У меня к тебе просьба. В девять мне при­дется уйти.  Не могла  бы ты
побыть здесь часок вместо меня?
     --  Значит,  ты  поддалась  на  его  уговоры,  --  сказала  сослуживица
укоризненно.
     -- Нет, не поддалась. Я влюбилась, -- сказа­ла Ружена.

4
     Якуб подошел к окну, открыл его.  Он думал о голубой таблетке  и не мог
поверить, что вчера действительно дал  ее посторонней женщине. Он смотрел на
голубизну неба и дышал свежим воз­духом осеннего утра. Мир, который он видел
в окне,  был  нормальным, спокойным, естествен­ным.  Вчерашнее приключение с
медсестрой вдруг представилось ему бессмысленным и неправдо­подобным.
     Подняв телефонную  трубку, он набрал  номер  водолечебницы. Сказал, что
хотел бы погово­рить с сестрой Руженой из женского отделения.  Ждал довольно
долго.  Потом раздался  женский  голос.  Он  повторил  свою  просьбу.  Голос
отве­тил, что сестра Ружена сейчас занята в бассейне
     и подойти к телефону не может. Он поблагода­рил и повесил трубку.
     О,  какое он  почувствовал  облегчение:  медсе­стра жива!  Таблетки  из
тюбика принимают три раза в день, она должна была принять их вчера вечером и
сегодня утром и, значит, его таблетку уже давно  проглотила. Вдруг все перед
ним про­яснилось: голубая таблетка, которую он носил в кармане  как гарантию
своей свободы, была обма­ном. Его друг преподнес ему таблетку иллюзии.
     Боже правый, как случилось, что до сих пор это не осенило его? Он снова
припомнил  тот давнишний день, когда он попросил друзей до­стать ему яд.  Он
вернулся как  раз  тогда  из тюрь­мы  и сейчас,  по истечении стольких  лет,
пони­мает, что каждый из них счел его просьбу всего лишь театральным жестом,
каким он хотел  уже задним числом обратить  внимание  на  пережитые муки. Но
Шкрета без  колебаний пообещал вы­полнить его просьбу  и действительно через
не­сколько  дней принес  ему блестящую голубую таблетку. Да и зачем было ему
колебаться и в чем-то разубеждать  его?  Он поступил гораздо мудрее тех, кто
отверг его просьбу. Он дал ему безобидную иллюзию покоя и уверенности  и тем
самым еще и купил его на всю жизнь.
     Как  же  это  ни разу не приходило  ему в  го­лову? Он тогда  несколько
удивился,  что Шкре­та  дал ему яд в  виде обыкновенной,  фабричным способом
изготовленной пилюльки.  Он  знал,  правда,  что Шкрета  как биохимик  имеет
доступ к  ядам, но не мог понять,  как ему удалось  по­добраться к фабричным
автоматам, штампую-
     щим  таблетки. Да он особенно  и не задумывался над этим. И хотя все на
свете подвергал сомне­нию, в таблетку верил как в Евангелие.
     Сейчас,  в минуты бесконечного  облегчения, он был, конечно, благодарен
другу за его обман. Он был счастлив, что медсестра жива и что  вся вчерашняя
бессмысленная история обернулась всего лишь кошмаром и дурным сном. Но ничто
на  свете не длится  слишком долго, и  вслед за  слабеющими  волнами чувства
успокоенности за­звучал тоненький голосок сожаления:
     Как  это   смешно!  Таблетка  в  кармане  сооб­щала  каждому  его  шагу
театральный  пафос  и  дала  ему   возможность   сотворить  из  своей  жизни
возвышенный миф! Он был убежден,  что носит в шелковистой бумажке  смерть, а
на самом деле там затаился лишь тихий смех Шкреты.
     Якуб понимал,  что его друг  в конечном  счете действовал правильно, но
все-таки  ему  казалось,  что  тот  самый  Шкрета,  которого он  так  любил,
превратился  вдруг в обыкновенного эскулапа, каких тринадцать на дюжину. Той
естественнос­тью, с какой тогда Шкрета, нимало не колеблясь, вручил  ему яд,
он полностью  исключал себя  из того  круга людей, которых Якуб знал. В  его
по­ведении было нечто невообразимое. Он поступал не так,  как поступают люди
с себе подобными. Он был  далек  от  мысли,  что Якуб может вос­пользоваться
ядом в  приступе истерии или деп­рессии. Он обращался с ним как с человеком,
полностью владеющим своей судьбой и не под­верженным человеческим слабостям.
Они дейст­вовали вместе, как два бога, вынужденных жить
     среди людей, -- и это было прекрасно. Это было незабываемо. И вдруг все
исчезло.
     Якуб смотрел на голубизну неба и говорил себе:  "Он подарил мне сегодня
облегчение  и  покой.  И  вместе  с тем  отобрал у  меня  самого себя, моего
Шкрету".

5
     Клима был  сладко опьянен согласием  Руже­ны,  но  даже  самая  большая
награда  не  выманила  бы  его  из этой  приемной.  Вчерашнее  необъяс­нимое
исчезновение Ружены угрожающе запе­чатлелось в его памяти. Он принял решение
терпеливо  ждать ее  здесь, чтобы  никто не сумел разубедить ее,  увести или
похитить.
     Мимо  него сновали  пациентки  и входили  в  дверь,  за которой исчезла
Ружена; одни  оставались там, другие снова выходили в коридор и,  усевшись в
расставленные  вдоль  стен  кресла,  не сводили  во­просительного взгляда  с
Климы, ибо в приемную женского отделения мужчинам хода не было.
     Из  одной  двери выглянула толстая женщина  в белом халате;  она  долго
смотрела на него,  а  затем  подошла  и  спросила, не  ждет  ли он  Ру­жену.
Покраснев, он утвердительно кивнул.
     --  Вам  незачем ждать. До девяти у  вас есть  время, -- сказала  она с
назойливой доверитель­ностью, и  Климе  показалось, что  все женщины  вокруг
слышат это и знают, о чем идет речь.
     Было примерно без четверти  девять, когда  на пороге показалась Ружена,
одетая в обычное пла-
     тье. Он  присоединился к  ней, и  они  молча вышли на  улицу.  Оба были
погружены  в свои мысли и  потому не заметили, что Франтишек,  скрываясь  за
порослью парка, идет за ними следом.

6
     Якубу остается  лишь проститься с  Ольгой и  Шкретой, но прежде хочется
еще   пройтись  (на­последок)   по  парку   и  ностальгически  полюбо­ваться
деревьями, похожими на языки пламени.
     Он вышел в коридор в  ту самую  минуту, когда  за собой закрывала дверь
противополож­ной комнаты молодая  женщина -- ее высокая фигура привлекла его
внимание. Когда она по­вернула к нему лицо, он изумился его красоте.
     -- Вы знакомая доктора Шкреты? -- спро­сил он.
     Женщина приветливо улыбнулась:
     -- Откуда вы знаете?
     -- Вы  вышли из  комнаты,  которую доктор  Шкрета использует  для своих
друзей, -- сказал Якуб и представился.
     -- Очень приятно. Я Климова. Пан доктор поселил здесь моего мужа. Я как
раз  ищу его. Он, наверное,  с паном доктором. Не подскажете, где я могла бы
найти их?
     Якуб смотрел в лицо молодой женщины с неутолимым наслаждением, и у него
мелькнула мысль  (снова!),  что, поскольку он  здесь послед­ний день, каждое
событие приобретает особый смысл и становится символическим посланием.
     Но что говорит ему это послание?
     -- Я могу проводить вас к доктору Шкрете, -- сказал он.
     -- Я была бы вам очень благодарна, -- отве­тила она.
     Да, что говорит ему это послание?
     Прежде всего, что  это только послание, и ничего больше. Через два часа
Якуб уедет, и  это  прекрасное  создание  исчезнет  для  него навсегда.  Эта
женщина  пришла явить ему образ отрече­ния. Он встретил ее лишь затем, чтобы
понять, что она никогда не будет принадлежать  ему. Он встретил ее как образ
всего того, что он, уезжая, теряет.
     -- Удивительно, -- сказал он. --  Сегодня я бу­ду беседовать с доктором
Шкретой, верно, в по­следний раз в жизни.
     Но  послание,  которое  приносит  ему эта  жен­щина,  говорит  о чем-то
большем.  Оно пришло в  последнюю минуту возвестить  ему о  красоте.  Да,  о
красоте, и Якуб едва ли не с испугом осознал, что, по существу, он не имел о
ней никакого понятия, что пренебрегал ею и никог­да ради нее не жил. Красота
этой женщины за­вораживала его. У него вдруг возникло ощуще­ние, что во всех
его  решениях всегда была  ка­кая-то  погрешность. Что  он забывал учитывать
нечто важное в жизни. Ему  показалось, что, знай он эту женщину, его решения
были бы иными.
     -- Почему это вы будете беседовать с ним в последний раз?
     -- Я уезжаю за границу. И надолго.
     Нет,  не  то чтобы  у  него никогда  не было красивых женщин,  но  к их
очарованию он от­носился как к чему-то сопутствующему. То, что толкало его к
женщинам,  было   жаждой  мести,   тоской,  неудовлетворенностью,  а  подчас
жалос­тью и  состраданием, женский мир сливался у него с горькой драмой этой
страны,  где  он был  преследователем  и  преследуемым и где пере­жил  много
раздоров  и  мало  идиллий.   Но  эта  женщина  вдруг  предстала  перед  ним
отделен­ная от всего этого, отделенная от его жизни,  она  пришла  откуда-то
извне, она явила себя, явила  себя  не только как красивая женщина, но и как
красота сама по  себе и сообщила ему, что и здесь можно было жить иначе и во
имя чего-то другого, что красота больше  справедливос­ти, что красота больше
правды, что она реаль­нее ее, бесспорнее и даже доступнее, что красо­та надо
всем  прочим  и  что в  эту минуту она  потеряна для него навсегда.  Что она
пришла явить ему себя в последнюю минуту лишь