на  улицу,  сел на  свой  безотказный мотоцикл  и поехал  на ок­раину
городка в районное монтажное управление сдать дневную выручку. Было немногим
более двух, когда он полностью освободился. Он снова завел мотоцикл и двинул
к курорту. На стоянке  увидел белый  лимузин.  Припарковал мотоцикл  рядом и
колоннадой, прошел к клубу, предпола­гая, что именно там может быть трубач.
     Не дерзость и  не  воинственность вели его  ту­да. Он уже  и  не  думал
устраивать сцены. Напро­тив, готов был целиком переломить себя,  сми­риться,
подчиниться.  Говорил себе,  что любовь его  так  велика, что  ради  нее  он
способен согла­ситься на все. Так же, как сказочный  принц вы­держивает ради
принцессы  любые испытания и  трудности,  борется с  драконом и  переплывает
океан, так и он готов на бесконечное унижение, мыслимое разве что в сказках.
     Отчего же  он так безропотен? Почему бы не поискать ему другую девушку,
каких на этом горном курорте столь заманчивый переизбыток?
     Франтишек моложе Ружены, то бишь на свое несчастье он очень молод. Лишь
повзрослев, он  познает недолговечность сущего и  поймет, что  за горизонтом
одной   женщины  сразу   же  откры­вается  горизонт  других  женщин.  Однако
Фран­тишеку  пока неведомо, что  такое  время. С  детства  он живет  в мире,
пребывающем в неизменности, он живет в какой-то неподвижной вечности, у
     него  один и  тот же отец,  одна и та  же  мать и одна Ружена,  которая
сделала его мужчиной, которая возвышается над ним как небосвод, един­ственно
возможный небосвод. Он не в силах представить себе жизнь без нее.
     Вчера  он  послушно  обещал  не шпионить за  ней и даже  решил  сегодня
избегать ее. Он убеж­дал  себя,  что его интересует один  трубач, и ес­ли он
выследит только его, то  не нарушит своего обещания.  Он, конечно,  понимал,
что это  лишь увертка и что Ружена осудила бы его  поведение,  но этот позыв
был в  нем  сильнее  любого  рассуж­дения или  умысла.  Это  было  столь  же
неотвра­тимо, как наркомания: он должен был видеть его; он должен был видеть
его, видеть снова,  не торо­пясь  и вблизи. Он должен  был  заглянуть в лицо
своей  пытки.  Он  должен был  посмотреть на его тело, чье слияние  с  телом
Ружены казалось  ему невероятным  и немыслимым. Он должен был по­смотреть на
него, чтобы попытаться определить глазами, совместимы их тела или нет.
     На сцене уже играли: доктор Шкрета был за барабаном, какой-то маленький
человечек --  за роялем,  а  Клима --  с  трубой. На стульях  в зале  сидело
несколько  молодых   парней,   джазовых  фа­натов,  проникших  сюда,   чтобы
понаблюдать  за  репетицией. И Франтишеку нечего  было опа­саться,  что  для
кого-то станет очевидной  при­чина  его прихода.  Он был уверен, что трубач,
ослепленный фарами его мотоцикла, не разгля­дел в среду его лица, а другие о
его отношениях с Руженой благодаря ее же осмотрительности вряд ли что знают.
     Трубач  прервал  свою  партию и подсел  к ро­ялю, чтобы  проиграть  для
маленького  человечка  один  пассаж  в  более подходящем ритме. А Фран­тишек
сидел в  конце зала, постепенно  становясь тенью, которая в  этот день ни на
миг не покинет трубача.

6
     Он возвращался из загородного трактира, и ему было жалко, что рядом уже
не сидит  весе­лый пес, который поминутно облизывал бы ему лицо. И он тут же
подумал  о том,  какое  это  чудо, что в течение всех сорока пяти  лет своей
жизни он сохранил свободным место рядом с собой, и теперь может покинуть эту
страну  лег­ко,  без багажа, ничем не обремененный, один, с обманчивым и все
же прекрасным ощущением  молодости, словно студент, который  только  сей­час
строит планы на будущее.
     Он стремился полностью проникнуться со­знанием, что покидает родину. Он
стремил­ся воссоздать  в  памяти свою прошлую  жизнь. Стремился увидеть ее в
образе  просторного  края,  на  который  он  оглядывается  с  печалью,  края
головокружительно  далекого.  Не  получа­лось. То,  что  он  сумел  мысленно
увидеть по­зади себя, было мелким, сплюснутым, словно закрытая гармоника. Он
с  усилием  восстанав­ливал лишь  обрывки  воспоминаний, которые  смогли  бы
выстроиться в некую иллюзию про­житой судьбы.
     Он оглядывал деревья вокруг. Листья были зе­леными, красными, желтыми и
коричневыми. Ле­са, казалось, занялись  пожаром. Он  подумал, что  уезжает в
дни, когда  горят леса, и это прекрасное и  безжалостное пламя  пожирает его
жизнь и  вос­поминания. Должен ли он страдать из-за того, что  не  страдает?
Должен ли он испытывать тоску из-за того, что не испытывает тоски?
     Да,  тоски  он   не  испытывал,   но   и  торопиться  не  хотелось.  По
договоренности  с зарубежными друзьями ему  полагалось бы уже  в эти  минуты
пересечь  границу,  но он  чувствовал,  что  его  вновь  одолевает  какая-то
раздумчивая  леность,  которая в кругу  его  знакомых пользовалась  комичной
из­вестностью, ибо он предавался ей именно тогда, когда от него  требовались
решительные и опре­деленные действия. Он знал, что до последней минуты будет
декларировать, что должен уехать еще сегодня,  но понимал и то, что с самого
утра  делает  все, чтобы  оттянуть свой  отъезд  из это­го милого курортного
городка,  куда  многие годы приезжал  к своему другу,  порой  после  больших
перерывов, но всегда с удовольствием.
     Он  припарковал машину (да, рядом с  бе­лым лимузином трубача и красным
мотоциклом  Франтишека)  и вошел в винный погребок, где через полчаса должен
был встретиться с Оль­гой. Ему приглянулся столик  в  дальнем  углу у  окна,
откуда  были видны пламенеющие  деревья  парка,  но, к сожалению,  там сидел
мужчина  лет  тридцати.  Якуб сел за  соседний стол.  Отсюда  не было  видно
деревьев,  однако его внимание при­ковал вид этого человека, который заметно
нерв-
     ничал, непрерывно постукивая ногой об пол и не отрывая глаз от входа.

7
     Наконец она вошла. Клима вскочил со сту­ла, подошел к ней  и повел ее к
столику у  окна.  Он улыбался  ей,  словно  этой улыбкой хотел  сказать, что
уговор их в силе, что оба они спокойны, уравновешенны и доверяют друг другу.
Он  искал  в  выражении лица девушки одобрительный ответ на свою  улыбку, но
тако­вого не обнаружил. Это обеспокоило его. Он боялся говорить о том, о чем
думал, и завел с девушкой незначащий разговор, который  дол­жен  был создать
непринужденную обстановку. Но его  слова  разбивались о ее молчание,  как об
утес.
     И вдруг она прервала его:
     -- Я передумала. Это было бы преступлени­ем. Ты, наверное, мог бы такое
сделать, а я нет.
     У трубача  оборвалось сердце. Он безмолвно  смотрел на Ружену, не зная,
что  и  сказать  ей.  Чувствовал  лишь  отчаянную  усталость.  А Руже­на все
повторяла:
     -- Это было бы преступлением.
     Он смотрел на нее, и  она казалась ему нере­альной.  Эта женщина, облик
которой он  не  мог даже воссоздать на расстоянии, представлялась ему теперь
его пожизненной карой. (Как и все мы, Клима также  считал  реальным лишь то,
что входит в нашу жизнь изнутри, постепенно, ор-
     ганически,  а  то,  что  приходит извне,  неожидан­но  и  случайно,  он
воспринимал  как  вторжение  нереального.  К  сожалению,  нет  ничего  более
ре­ального, чем это нереальное.)
     Затем около их  столика появился  официант, узнавший позавчера трубача.
Он принес на под­носе две рюмки коньяка и добродушно сказал:
     -- Верно, я по глазам читаю ваше желание.  А Ружене сказал то же, что и
в прошлый раз:
     --  Гляди в оба! Все девчата  готовы глаза тебе выцарапать! -- и сам же
от души засмеялся.
     Весь во власти  своего  ужаса, Клима  не обра­щал внимания  на болтовню
официанта. Глотнув коньяку, он наклонился к Ружене:
     -- Прошу тебя! Мы же договорились. Мы все объяснили друг другу.  Почему
ты внезапно изменила решение? Ты ведь согласилась с тем, что первые годы нам
лучше посвятить друг дру­гу.  Ружена!  Мы же делаем  это ради нашей люб­ви и
ради того, чтобы у нас был ребенок, кото­рого мы оба по-настоящему захотим.

8
     Якуб вмиг узнал медсестру, которая вчера хотела бросить Бобеша старикам
на расправу. Не  спуская с нее глаз, он пытался понять, о чем она беседует с
мужчиной. Не разбирая ни еди­ного слова, он лишь чувствовал напряженность их
разговора.
     Вскоре стало заметно, что мужчину  прида­вила какая-то  новость. Прошла
минута, другая,
     пока он снова обрел способность говорить.  По его выражению  можно было
понять,  что он  в чем-то  убеждает девушку и  о чем-то просит.  Но де­вушка
чопорно молчала.
     Якубу  показалось,  что  на  карту  поставлена  чья-то  жизнь.  В  этой
светловолосой  девушке  он  все  время  видел  образ  той,   которая  готова
при­держать для палача жертву, и  ни на миг  не со­мневался,  что мужчина на
стороне  жизни, а она  на стороне  смерти. Мужчина  хочет  сохранить  чью-то
жизнь, просит о помощи, а блондинка от­казывает, и кто-то  должен  из-за нее
умереть.
     А потом он увидел, что мужчина перестал настаивать, что  он улыбается и
даже  гладит  де­вушку по  лицу.  Может, договорились?  Вовсе  нет. Лицо под
желтыми  волосами было непри­миримо  устремлено в  свои  дали, минуя  взгляд
мужчины.
     Якуб  не  в  состоянии был отвести  взор от  этой  девушки, которую  со
вчерашнего  дня  вос­принимал лишь  как  пособницу  палачей.  Ее  лицо  было
красивым  и  пустым. Достаточно  краси­вым,  чтобы привлечь  мужчину,  но  и
достаточно пустым, чтобы в нем затерялись все его слезные просьбы. Лицо было
еще  и гордым, и Якубу  подумалось,  что  оно гордится не  своей красотой, а
именно своей пустотой.
     Якубу  казалось, что в этом лице встретились тысячи других лиц, которые
он хорошо  знал. Ему казалось, что вся  его  жизнь  была  не чем  иным,  как
непрестанным диалогом с этим ли­цом. Когда он пытался что-то объяснить  ему,
оно обиженно отворачивалось, на его доводы
     отвечало  разговором  о  чем-то  другом,  когда  он  улыбался ему,  оно
упрекало  его   в  легкомыслии,  когда  о  чем-то  просил,  обвиняло  его  в
высоко­мерии, -- лицо, которое ничего не понимало и решало все, лицо пустое,
как бесплодная степь, и гордое своей пустотой.
     У Якуба мелькнула мысль, что сегодня в пос­ледний раз он смотрит на это
лицо, чтобы уже завтра навсегда покинуть пределы его царства.

9
     Ружена  тоже заметила Якуба и узнала  его. Она  чувствовала на себе его
пристальный  взгляд, это нервировало ее.  Ей  казалось, что она в ок­ружении
двух тайно  объединившихся мужчин, в окружении двух  взглядов, нацеленных на
нее, точно два дула.
     Клима повторял свои  доводы,  а она  не знала, что отвечать.  Она  ведь
постаралась  уверить се­бя,  что  там,  где речь  идет  о  будущем  ребенке,
рассудку нет места,  и право  голоса  принадлежит лишь  чувствам.  Она молча
отвернула лицо от взглядов  обоих мужчин и  уставилась в окно.  Определенная
сосредоточенность  при  этом  рож­дала в ней оскорбленное  чувство непонятой
воз­любленной и матери, и оно всходило в ее душе, будто тесто для кнедликов.
Не умея выразить его словами, она дала ему излиться из глаз, устрем­ленных в
какую-то одну точку парка напротив.
     Но именно там, куда Ружена тупо смотрела, она вдруг разглядела знакомую
фигуру и испу-
     галась. Сейчас она уже  не слышала,  что говорит  ей Клима. Это был уже
третий взгляд, чье дуло  было направлено на  нее, и он  был  самым опас­ным.
Ведь Ружена поначалу была не совсем уве­рена, кто  стал причиной ее будущего
материн­ства. В расчет принимался скорее тот,  кто  сей­час  тайно следил за
ней, неудачно спрятавшись  за деревом  в  парке. Конечно, эти сомнения  были
только поначалу,  позднее  она  все  больше  скло­нялась к тому,  что трубач
виноват в  ее беремен­ности, пока  наконец твердо не решила,  что  это он  и
никто другой. Постараемся понять: она вовсе не хотела ложно  приписывать ему
свою беременность. Своим решением она избрала не ложь, а правду. Она решила,
что так было на самом деле.
     Впрочем,  материнство --  вещь настолько  свя­щенная,  что  ей казалось
невозможным, чтобы причиной  его был тот, кого она едва ли не пре­зирала.  И
вовсе  не  логические  соображения,  а  какое-то  сверхрассудочное  озарение
убеждало ее,  что  зачать  она  могла  лишь от того, кто  ей нра­вился,  кто
вызывал  в  ней  интерес,  кем  она  вос­хищалась. А  когда  она  услыхала в
телефонную  трубку,  что  тот,  кого  она избрала  в  отцы  своего  ребенка,
потрясен,  испуган и противится своему отцовскому  предназначению,  все было
оконча­тельно решено, ибо в ту  минуту она  уже не только уверилась в  своей
правде, но была готова броситься за нее в огонь и в воду.
     Помолчав, Клима погладил Ружену по лицу. Очнувшись от своих мыслей, она
увидела его улыбку. Хорошо бы, сказал он, опять поехать
     им на машине за город, ибо  этот столик в ка­бачке разделяет их,  точно
холодная стена.
     Она испугалась. Франтишек все еще стоял за деревом в парке  и смотрел в
окно  винного  погребка. Что, если  он снова налетит  на них, как только они
выйдут на улицу? Что, если снова устроит скандал, как в среду?
     -- Получите за два коньяка, -- сказал Клима официанту.
     Она вынула из сумки стеклянный тюбик.
     Трубач подал официанту банкнот и широ­ким жестом отказался от сдачи.
     Ружена открыла тюбик, стряхнула на ладонь таблетку и проглотила ее.
     Когда она  закрывала тюбик, трубач, повер­нувшись к ней снова, заглянул
ей  в глаза.  Он протянул руки к ее рукам, и она, выпустив из ладони  тюбик,
покорилась ласке его пальцев.
     --  Пойдем, -- сказал он,  и Ружена встала. Она приметила взгляд Якуба,
пристальный и непри­ветливый, и отвела глаза.
     Когда  они  вышли на  улицу,  она  тревожно  посмотрела в парк,  однако
Франтишека там уже не было.

10
     Якуб  встал, взял  бокал недопитого  вина  и  пересел за освободившийся
столик.  Полюбовав­шись  из  окна  красноватыми  деревьями  парка, он  опять
подумал, что  это пожар, в  который он бросает  все свои прожитые сорок пять
лет. За-
     тем  его  взгляд  соскользнул  на  доску  стола, и  он  увидел рядом  с
пепельницей забытый стеклян­ный тоненький тюбик. Взял  его, осмотрел: на нем
было написано название  незнакомого лекар­ства и чернилами приписано: 3 раза
в  день.  Таб­летки  в  тюбике были  голубого  цвета.  Это  пока­залось  ему
странным.
     Он проводил последние  часы на  родине,  и потому  все  мелкие  события
приобретали осо­бенное значение, превращаясь в аллегорический театр. Есть ли
некий смысл в том, подумал он, что именно  сегодня кто-то оставляет для меня
на  столе  тюбик голубых  таблеток?  И почему мне оставляет  его именно  эта
женщина, Преем­ница политических гонений  и Пособница пала­чей? Хочет ли она
мне тем самым  сказать, что потребность в голубых таблетках еще не иссяк­ла?
Или  напоминанием о яде хочет выразить мне свою неискоренимую ненависть? Или
хочет  мне сказать, что  мой  отъезд  из  этой страны  та­кая же  покорность
судьбе,  как  и готовность  про­глотить  голубую  таблетку, которую я ношу в
кармашке?
     Он вынул сложенную бумажку, развернул ее. Сейчас, когда он посмотрел на
свою  таблетку, ему  показалось, что  она  все-таки немного темнее пилюлек в
забытом  тюбике. Открыв его, он вы­тряхнул одну таблетку  на ладонь. Да, она
не­много темнее и  меньше.  Затем он вложил обе  таблетки в тюбик. Когда  же
скользнул  сейчас  по ним беглым  взглядом, никакого различия не  обнаружил.
Поверх невинных таблеток, пред­назначенных, вероятно, для самых обыкновен-
     ных лечебных целей, легла замаскированная смерть.
     В эту минуту к столу  подошла Ольга. Он быстро закрыл тюбик  крышечкой,
положил воз­ле пепельницы и встал, чтобы встретить при­ятельницу.
     -- Я  только что видела  знаменитого  трубача Климу!  Возможно  ли?  --
выпалила она, усажи­ваясь напротив  Якуба. -- Он шел под руку с этой мерзкой
бабой! Что я сегодня пережила из-за нее в бассейне!
     Тут она запнулась, поскольку  Ружена, вне­запно возникнув у их столика,
сказала:
     -- Я здесь забыла таблетки.
     Прежде  чем  Якуб  успел  ей  ответить,  она  уви­дела  лежавший  возле
пепельницы тюбик и про­тянула к нему руку.
     Но он, оказавшись проворнее, опередил ее.
     -- Отдайте! -- потребовала Ружена.
     -- Я хочу попросить вас кое о чем, -- сказал Якуб. -- Я могу взять одну
таблетку?
     -- Перестаньте, пожалуйста, у меня нет вре­мени...
     -- Я принимаю точно такие же лекарства...
     -- Я не походная аптека, -- сказала Ружена.
     Якуб хотел  открыть крышечку  тюбика, но прежде чем успел это  сделать,
Ружена попыта­лась выхватить тюбик. Якуб мгновенно сжал его в кулаке.
     -- Что вы делаете! Отдайте мне таблетки! -- крикнула она.
     Якуб, глядя ей в глаза, стал медленно раз­жимать ладонь.

11
     Под стук колес перед ней  ясно  обнажалась тщета  ее  поездки. Она ведь
совершенно убежде­на, что ее мужа нет на курорте. Так почему она туда  едет?
Едет четыре часа на поезде, чтобы только убедиться в том, в чем она и так не
со­мневалась, и потом уехать обратно? Однако  то, что гнало  ее в  путь,  не
было осмысленной  целью.  То  был мотор,  который работал  в  ней  на полную
мощность, и его нельзя было остановить.
     (Да, в эти минуты Франтишек и Камила были выпущены в пространство нашей
истории, как две ракеты, управляемые на расстоянии слепой -- впрочем, что же
это за управление? -- ревностью.)
     Связь столицы  с горным курортом далеко  не  из лучших, и пани Климовой
пришлось  трижды  пересаживаться,  прежде  чем  она  в  конце  концов вышла,
усталая,  на идиллической  станции,  за­лепленной  рекламами, рекомендующими
здеш­ние  лечебные источники и чудодейственные гря­зи. От станции к  курорту
она  шла  тополиной  аллеей, и  в  начале  колоннады  в  глаза ей броси­лась
нарисованная от руки афиша, на которой красными буквами было выведено имя ее
мужа. Потрясенная, она  остановилась перед ней и под именем  мужа прочла еще
два мужских имени. Трудно было  даже поверить: Клима,  значит,  не обманывал
ее!  Все  было  так,  как  он  сказал ей.  В первые  мгновения  она  ощутила
неизмеримую радость, чувство давно утраченного доверия.
     Но радость длилась недолго, ибо тут же сле­дом Камила осознала, что сам
факт концерта
     вовсе  еще   не  служит  доказательством   супружес­кой  верности.   Он
согласился  выступить на  этом западном  курорте наверняка  лишь потому, что
хотел здесь встретиться с женщиной. И тут она поняла,  что все гораздо хуже,
чем она предпо­лагала, и что она оказалась в ловушке:
     Она  ехала  сюда, чтобы убедиться,  что  мужа здесь нет,  и  тем  самым
(вновь,  в  который  уж  раз!) косвенно  уличить его  в  измене.  Но  теперь
положение изменилось:  она уличит  его  не во лжи,  а  в  неверности (причем
совершенно  прямо и  явно). Хочется ей  или  нет, но она увидит  постороннюю
женщину, с  которой Клима  про­водит  сегодняшний день. От этой мысли у  нее
едва не подкосились ноги. Хотя она и была уве­рена, что знает все, но до сих
пор ничего (ни одной его  любовницы) не видела. Впрочем,  по  правде говоря,
она  совсем  ничего не знала,  а  лишь  предполагала,  что  знает,  и  этому
предпо­ложению  придавала  весомость  истины. Она ве­рила в его  измены, как
христианин в существо­вание Божье. Однако христианин верит в  Бога в  полной
уверенности,  что никогда не узрит Его. И она, представив себе,  что сегодня
увидит Кли­му с  посторонней женщиной, испытала такой же ужас, какой испытал
бы христианин, позвони ему Бог и сообщи, что придет к нему пообедать.
     Тревога сковала все ее тело. Но вдруг она услыхала, как кто-то окликнул
ее по имени. Она обернулась и увидала трех молодых мужчин, стоявших в центре
колоннады.  Они были в джин­сах и свитерах и отличались своим богемным видом
от скучной тщательности, с какой одеты
     были   остальные   курортники,  прогуливавшиеся  вдоль  колоннады.  Они
улыбались ей.
     -- Привет! -- крикнула она  им. Это были киношники, друзья, которых она
знала ещ