ла его куда резче прежнего и крикнула:
     -- Убери свои грязные лапы!
     --  Ружена,  разве он  виноват, что вы ему так нравитесь. Мы все были в
таком прекрасном настроении... -- обронила Камила.
     Еще  за минуту до этого Ружена была  абсо­лютно  пассивна  и покорялась
ходу вещей -- будь что будет, -- словно хотела распознать  свою  судь­бу  по
случайностям,  происходившим   с  ней.  Она  позволила  бы  подчинить  себя,
совратить или подбить  на что угодно, лишь бы только это озна­чало  выход из
тупика, в котором она очутилась.
     Однако  случайность,  к  которой  Ружена  про­сительно  обращала  взор,
неожиданно  оказалась враждебной к ней, и она, униженная перед со­перницей и
всеми  осмеянная, осознала,  что у нее  лишь  единственная  надежная  опора,
единствен­ное утешение и спасение -- плод во чреве своем. Вся ее душа (вновь
и вновь!)  опускалась  вниз, вовнутрь, в глубины тела, и она утверждалась  в
мысли, что с тем,  кто спокойно  расцветает  в ней,  она никогда не  посмеет
разъединиться. В нем -- ее тайный козырь, который возносит ее  высоко над их
смехом и грязными руками. Ей ужасно хотелось сказать им, выкрикнуть им это в
лицо,  отомстить  им  за  их  насмешки,  а  ей  --  за  ее  снис­ходительную
любезность.
     Только бы  сохранить спокойствие,  говорила  она себе,  опуская руку  в
сумку за  тюбиком. Она вынула его, но тут же  почувствовала, как чья-то рука
крепко сжала ее запястье.

18
     Никто не  заметил,  как он подошел. Он вдруг оказался  здесь, и Ружена,
повернув к нему го­лову, увидела его улыбку.
     Он  все еще держал ее за  руку; она  чувство­вала  тиски его пальцев  и
подчинилась ему: тю­бик упал обратно на дно сумки.
     -- Уважаемые, позвольте мне присоединить­ся к вам. Меня зовут Бертлеф.
     Никто  из  присутствующих   мужчин  не  испы­тал  восторга  от  прихода
незваного  господина, никто  не представился  ему,  а Ружена  была не  столь
искушенной в светских манерах, чтобы суметь представить его другим.
     --  Вижу, что мое появление  несколько  ис­портило  вам настроение,  --
сказал Бертлеф; он принес стоявший  поодаль стул, поставил его на  свободное
место во главе стола и таким образом оказался напротив всей компании; справа
от не­го сидела  Ружена.  -- Извините меня,  -- продол­жал он.  -- У меня уж
такая странная привы­чка -- я не прихожу, а предстаю взору.
     --  В таком  случае  разрешите  нам, -- сказал  помощник режиссера,  --
считать вас всего лишь привидением и не уделять вам внимания.
     -- С удовольствием разрешаю  вам, -- сказал Бертлеф с изящным поклоном.
-- Однако бо­юсь, что при всем моем желании вам это не удастся.
     Он оглянулся на освещенную дверь распи­вочной и похлопал в ладоши.
     -- Кто, собственно, вас сюда приглашал, шеф? -- сказал оператор.
     --  Вы хотите дать мне понять, что я  здесь  нежелателен? Мы могли бы с
Руженой тотчас уйти, но привычка есть привычка. Я всегда под вечер сажусь за
этот стол и пью здесь вино. --
     Он  посмотрел на  этикетку стоявшей на  столе бутылки.  --  Разумеется,
получше того, что вы пьете сейчас.
     --  Хотелось  бы  знать, где  в этом  кабаке  мож­но  найти  что-нибудь
получше, -- сказал помощ­ник режиссера.
     -- Сдается  мне,  шеф,  что вы  слишком  вы­пендриваетесь,  --  добавил
оператор,  желая  вы­смеять  незваного гостя.  --  В определенном воз­расте,
конечно, человеку ничего не остается, как выпендриваться.
     --   Ошибаетесь,  --  сказал  Бертлеф,  как   бы  пропуская  мимо  ушей
оскорбительную реплику оператора, -- в этом трактире спрятаны вина по­лучше,
чем в иных самых дорогих отелях.
     В  эту минуту он уже протягивал  руку трак­тирщику, который  до сих пор
здесь почти не показывался, но теперь кланялся Бертлефу и спрашивал:
     -- Мне накрыть на всех?
     -- Разумеется,  -- ответил Бертлеф и обратил­ся к остальным: --  Дамы и
господа, приглашаю  вас  отведать со мной вина,  вкус которого я уже не  раз
здесь испробовал и нашел его великолеп­ным. Вы согласны?
     Никто не ответил Бертлефу, а трактирщик сказал:
     -- В отношении  блюд и напитков  могу по­советовать уважаемому обществу
полностью по­ложиться на пана Бертлефа.
     -- Друг мой, -- сказал Бертлеф трактирщи­ку, -- принесите две бутылки и
большое блюдо с сырами. -- Потом он снова обратился к при-
     сутствующим: -- Ваше смущение напрасно. Дру­зья Ружены -- мои друзья.
     Из  распивочной  прибежал  мальчик  лет две­надцати,  принес  поднос  с
рюмками,  тарелками и  скатеркой.  Поставил  поднос  на соседний сто­лик  и,
перегибаясь через  плечи гостей, стал со­бирать  недопитые бокалы.  Вместе с
полупустой  бутылкой  перенес  их  на тот  же  столик, куда прежде  поставил
поднос, и салфеткой принялся старательно обметать явно нечистый стол, что­бы
застелить его белоснежной скатертью. Затем, снова собрав с соседнего столика
недопитые бо­калы, хотел было расставить их перед гостями.
     -- Старые рюмки и бутылку  с недопитой  бур­дой  на стол не ставьте, --
сказал Бертлеф маль­чику. -- Отец принесет вино получше.
     Оператор возразил:
     -- Шеф, не могли бы вы оказать нам любез­ность и разрешить нам пить то,
что мы хотим?
     -- Как вам угодно, господа, -- сказал Бер­тлеф. -- Я против того, чтобы
навязывать лю­дям  счастье. Каждый имеет право на  свое  сквер­ное вино,  на
свою  глупость  и  на  свою  грязь под ногтями. Знаете что, юноша, поставьте
перед каж­дым  гостем его прежнюю  рюмку  и чистый пус­той бокал. Мои  гости
вольны будут  выбрать  между вином,  взращенным туманами, и вином, рожденным
солнцем.
     И в самом деле, перед каждым  гостем сразу же оказались  по две  рюмки,
одна пустая,  другая с  недопитым вином. К столу подошел трактир­щик с двумя
бутылками, одну из них он зажал между колен и мощным рывком вытащил проб-
     ку. Затем немного вина налил в бокал Бертлефа. Бертлеф поднес бокал  ко
рту, попробовал и об­ратился к трактирщику:
     -- Отличное. Урожая двадцать третьего года?
     -- Двадцать второго, -- сказал трактирщик.
     -- Наливайте, -- сказал Бертлеф, и трактир­щик, обойдя с бутылкой стол,
наполнил все пус­тые бокалы.
     Бертлеф поднял бокал:
     --  Друзья мои,  отведайте этого вина. У него вкус прошлого.  Отведайте
его, и пусть вам по­кажется, будто вы высасываете из длинной моз­говой кости
одно  давно забытое  лето. Я  хотел бы с помощью тоста  соединить  прошлое с
на­стоящим, и солнце двадцать второго года с солн­цем этой  минуты. И солнце
это --  Ружена,  про­стая девушка, даже не ведающая, что  она коро­лева. Она
сияет на фоне этого курорта, словно драгоценный камень на платье нищего. Она
здесь словно луна на блеклом дневном  небосво­де. Она здесь словно  бабочка,
порхающая на снегу.
     Оператор с трудом заставил себя рассмеяться:
     -- Не перехлестываете ли вы, шеф?
     -- Нет,  не перехлестываю, -- сказал Бертлеф и  повернулся к оператору.
--  Это кажется толь­ко вам, потому что вы  всегда живете ниже уров­ня всего
сущего, вы горькая трава, вы антропо­морфный уксус! Вы полны кислот, которые
буль­кают в вас, точно в  сосуде  алхимика! Вы отдали бы жизнь  за то, чтобы
обнаружить  вокруг  себя мерзость, какую носите внутри  себя!  Только так вы
можете ненадолго почувствовать какое-то со-
     гласие между собой и миром. Ибо  мир, который  прекрасен,  страшен  для
вас,  он мучит  вас  и по­стоянно  исторгает  вас  из  своей среды. До  чего
невыносимо:  грязь под ногтями и красивая жен­щина  рядом!  А потому сначала
надо облить жен­щину грязью, а уж потом радоваться ее присут­ствию. Это так,
господа! Я  рад, что вы прячете руки под  стол, вероятно, я  был прав, когда
го­ворил о ваших ногтях.
     -- А я  кладу  на ваше  пижонство, я  же не шут  вроде  вас, при  белом
воротничке и галсту­ке, -- отрубил оператор.
     -- Ваши грязные ногти и рваный свитер не являют собою ничего нового под
солнцем,  --  ска­зал  Бертлеф.  --  Когда-то очень давно  один  киникийский
философ  хвастливо прогуливался по Афинам в рваном плаще, стремясь вызвать у
всех  восхищение  своим  равнодушием к  услов­ностям. Сократ, встретив  его,
сказал: "Сквозь дыру в  твоем  плаще я вижу твое тщеславие".  И ваша  грязь,
господа, самодовольна, а ваше са­модовольство грязно.
     Ружена  не  могла  опомниться  от  дурманящей  неожиданности.  Человек,
которого она знала лишь мельком как пациента, пришел к ней на помощь, словно
упал с небес. Она была околдо­вана изысканной  естественностью его поведения
и той жесткой уверенностью, с какой он сразил дерзость оператора.
     -- Я  вижу,  вы утратили  дар  речи,  -- сказал Бертлеф оператору после
недолгой  паузы,  --  но  поверьте,  я  вовсе  не  хотел  вас  оскорбить.  Я
по­читатель спокойствия, а не распрей, и ежели
     меня слишком  увлекло красноречие, прошу из­винения. Я хочу лишь, чтобы
вы испробовали это вино  и выпили со мной за Ружену, ради которой я и пришел
сюда.
     Бертлеф снова поднял бокал, но никто не присоединился к нему.
     -- Пан трактирщик, -- . сказал Бертлеф, -- вы­пейте же вы с нами!
     -- Такое вино я завсегда готов, -- сказал трак­тирщик, взял с соседнего
стола пустой бокал и наполнил его. -- Пан Бертлеф толк в винах зна­ет. Он уж
давненько учуял мой подвал, точно ласточка, что чует свое гнездо издали.
     Бертлеф рассмеялся довольным смехом поль­щенного человека.
     -- Так выпьете с нами за Ружену? -- сказал он.
     -- За Ружену? -- спросил трактирщик.
     -- Да, за  Ружену!  --  Бертлеф взглядом  ука­зал  на свою соседку.  --
Надеюсь, она нравится вам так же, как и мне?
     --  С вами, пан Бертлеф, бывают только кра­сивые женщины. Мне и глядеть
не надо на ба­рышню: раз сидит рядом с вами -- значит, точно красивая.
     Бертлеф снова рассмеялся довольным сме­хом, трактирщик смеялся вместе с
ним, и, к удивлению всех, присоединилась к ним  и Ка­мила, которую с  самого
начала  забавлял  при­ход  Бертлефа. Этот смех был  неожиданным, но при этом
странно и  необъяснимо  заразитель­ным.  К Камиле  из галантной солидарности
при­соединился и  режиссер,  к режиссеру -- его  по­мощник  и, наконец, даже
Ружена, нырнувшая в
     этот многоголосый смех, будто  в  блаженное объ­ятие. За весь этот день
она  рассмеялась  впервые.  Первая разрядка, первый  вздох  облегчения.  Она
смеялась громче всех и не могла насытиться этим смехом.
     Бертлеф все еще держал бокал поднятым:
     -- За Ружену!
     Поднял бокал и трактирщик, подняла  бокал  и Камила, и  режиссер, и его
помощник, и все повторяли вслед за Бертлефом:
     -- За Ружену!
     Оператор и тот поднял свой бокал и, не го­воря ни слова, выпил.
     Режиссер отхлебнул глоток и сказал:
     -- А это вино и вправду знатное!
     -- Я же говорил вам! -- смеялся трактирщик.  Между тем мальчик поставил
на стол боль­шое блюдо с сырами, и Бертлеф сказал:
     -- Угощайтесь, сыры отменные!
     -- Скажите  на милость, -- удивился режис­сер,  --  откуда здесь  такой
выбор сыров, мне ка­жется, что я во Франции.
     И  тут  вдруг  напряжение  как  рукой сняло, настроение поднялось,  все
разговорились, стали накладывать  на  свои тарелки сыры, удивляясь, откуда у
трактирщика такой выбор (в  стране, где так скудно  с  сырами), и  подливать
себе вина.
     И  когда все уже были  на верху  блаженства,  Бертлеф  встал и  отвесил
поклон:
     --  Мне было очень  приятно  в  вашем обще­стве, благодарю вас. У моего
друга доктора Шкреты сегодня вечером концерт, и мы с Руженой хотим послушать
его.

19
     Ружена  с Бертлефом  исчезли в  легкой пеле­не опускавшихся сумерек,  и
первоначальное вдох­новение,  уносившее компанию за столом к  во­ображаемому
острову распутства, безвозвратно улетучилось. Всеми овладело уныние.
     Камила чувствовала  себя  так,  будто очнулась от сна, в который хотела
быть все еще  погру­женной. Мелькнула  мысль,  что ей вовсе незачем идти  на
концерт. Что для нее  самой было  бы фантастическим сюрпризом  вдруг  сейчас
обна­ружить,  что приехала она сюда  не ради того, чтобы выслеживать мужа, а
чтобы пережить аван­тюру. Что было бы прекрасно остаться с тремя киношниками
до утра и затем тайно  уехать до­мой. Что-то подсказывало ей, что именно так
она и  должна поступить;  что  это  был бы  пра­вильный  шаг;  освобождение;
оздоровление и про­буждение от колдовства.
     Но  она была уже слишком  трезва. Все чары исчезли. Она была уже сама с
собой, со своим прошлым, со своей тяжелой головой, набитой прежними трезвыми
мыслями. Она была бы счастлива продлить этот короткий сон хоть  на несколько
часов,  но она  знала, что  этот  сон,  по­блекнув,  уже  рассеивается,  как
утренний туман.
     -- Мне тоже надо идти, -- сказала она.
     Они пытались уговорить  ее остаться, но  по­нимали, что у них уже нет в
достатке ни уве­ренности в себе, ни сил удержать ее.
     -- Мать его за ногу, -- сказал оператор, -- что это был за мужик?
     196
     Они хотели  было расспросить  о нем трактир­щика,  но с той минуты, как
Бертлеф удалился,  на  них опять никто не обращал  внимания. Из  распивочной
доносился  гвалт  подвыпивших  гос­тей,  а  они  сидели  здесь  покинутые  у
недопитого вина и недоеденных сыров.
     -- Кто  бы он ни был,  но он  испортил нам пирушку.  Одну  даму увел, а
вторая бросает нас сама. Давайте проводим Камилу.
     -- Нет, -- сказала Камила. -- Останьтесь. Я пойду туда одна.
     Она была уже не  с ними. Ей уже мешало их присутствие.  Ревность пришла
за ней, точно  смерть.  Камила была  теперь  только  в ее  власти,  и  кроме
ревности для  нее ничего больше  не  существовало. Она встала и  пошла в  ту
сторону, в какую  минутой раньше ушли Бертлеф с Ру­женой. Издали до нее  еще
донеслось, как опе­ратор сказал:
     -- Мать его за ногу...

20
     Перед  началом концерта  Якуб  и Ольга  прошли  в  артистическую позади
сцены,  чтобы пожать док­тору Шкрете руку,  затем  спустились  в  зал. Ольга
намеревалась после перерыва уйти, чтобы остав­шийся вечер провести наедине с
Якубом. Якуб считал, что это рассердит друга, но Ольга твердила, что он и не
заметит их преждевременного ухода.
     Зал был почти полон, в их ряду было всего лишь два свободных места.
     -- Эта женщина  сегодня  преследует меня,  как тень, --  наклонившись к
Якубу, сказала Ольга, когда они усаживались.
     Якуб,  оглянувшись, увидел, что рядом с Оль­гой сидит  Бертлеф, а возле
него медсестра,  у которой в  сумке был яд.  На  мгновение  у не­го  замерло
сердце, но наученный за всю свою жизнь скрывать то,  что творится в душе, он
сказал совершенно спокойно:
     -- Ну-ну,  мы оказались в ряду контрамарок, которые Шкрета раздал своим
знакомым.  Стало  быть, он знает, в каком ряду  мы  сидим, и заме­тит,  если
уйдем.
     -- Скажешь ему, что впереди плохая акусти­ка и потому после перерыва мы
пересели в зад­ний ряд, -- сказала Ольга.
     Тут  на  сцену  поднялся  Клима  с  золотой   тру­бой  в  руке,  и  зал
зааплодировал. Когда за ним вышел доктор Шкрета, аплодисменты еще уси­лились
и  по залу  прокатилась волна оглуши­тельного шума.  Доктор  Шкрета  скромно
стоял  позади трубача, давая понять  неловким движе­нием  руки, что  главная
фигура концерта, конеч­но, гость из столицы. Публика чутко восприняла весьма
трогательную   неловкость  жеста  и  отве­тила  на  нее  еще  более  бурными
аплодисмента­ми. Откуда-то сзади донеслось:
     -- Да здравствует доктор Шкрета!
     Пианист, самый  неприметный  из  всех  тро­их  и  привлекающий  к  себе
наименьшее вни­мание публики, опустился на  стульчик у ро­яля, Шкрета подсел
к импозантной ударной установке, а трубач легким ритмичным шагом
     стал похаживать от пианиста к Шкрете и об­ратно.
     Аплодисменты  стихли, пианист  ударил по кла­вишам, начав свое  сольное
вступление, но Якуб заметил, что его друг  чем-то  обеспокоен и  расте­рянно
оглядывается. Трубач, также заметив оза­боченность  доктора, подошел к нему.
Шкрета  что-то  шепнул  трубачу, и  они  оба  нагнулись  к  полу.  С  минуту
внимательно осматривали его, а потом трубач поднял палочку, упавшую к  ногам
пианис­та, и протянул ее Шкрете.
     Публика,  внимательно  следившая за  сценой, разразилась новым  взрывом
аплодисментов,  и пианист, сочтя их  похвалой своему  вступлению,  продолжал
играть и при этом с благодарностью кланяться.
     Ольга,  схватив  Якуба  за  руку,  прошептала:  --  Чудесно!  Настолько
чудесно,  что  мне ка­жется,  с  этого  момента кончается  мое  сегодняш­нее
невезение!
     Наконец  в  звуки  рояля  вплелись  труба  и  ба­рабан.  Клима  трубил,
неустанно передвигаясь мелкими ритмичными шажками, а доктор Шкре­та восседал
за своими барабанами, как величе­ственный невозмутимый Будда.
     И Якуб  представил себе: в то время как док­тор Шкрета на сцене бьет  в
барабаны,  и  публика   хлопает  и  кричит,  медсестра  вдруг  вспоминает  о
лекарстве,  проглатывает таблетку, корчится в судорогах и замертво падает на
стул.
     И тут  ему стало ясно, почему эта девушка получила билет в тот  же ряд,
что и он: эта сегодняшняя случайная встреча в винном по-
     гребке  была  искушением, испытанием.  Произо­шла она лишь затем, чтобы
он, как в зеркале, увидел свой образ -- образ того, кто подает ближ­нему яд.
Но тот,  кто  его  испытывает  (Бог,  в которого он не  верит), не алчет  ни
кровавой  жертвы,  ни  крови  невинных.  Испытание  долж­но  завершиться  не
смертью,  а   лишь  его,   Якуба,  самопознанием,  которое  избавит  его  от
недозво­ленной нравственной гордыни. И  сейчас медсе­стра сидит в одном ряду
с ним именно затем, чтобы он мог еще  в последнюю минуту спасти ее. И именно
потому рядом с ней человек, с которым он вчера подружился и который помо­жет
ему.
     Да, он дождется первой же возможности, ско­рее  всего паузы между двумя
номерами, и об­ратится  к Бертлефу с просьбой выйти втроем в коридор. Там он
как-то объяснит все, и это не­вообразимое безумие кончится.
     Музыканты доиграли первую композицию, раздались аплодисменты, медсестра
сказала "из­вините"  и  в сопровождении Бертлефа стала  вы­бираться из ряда.
Якуб хотел было встать и идти за ними, но Ольга удержала его за руку:
     -- Нет, пожалуйста, не сейчас. Подожди до перерыва.
     Все  произошло быстрее,  чем он успел осо­знать. Музыканты  играли  уже
следующую ком­позицию,  и Якуб понял, что тот,  кто  испытывает его, посадил
Ружену рядом с  ним  вовсе не для того, чтобы спасти  его, Якуба, совесть, а
чтобы вне всяких сомнений подтвердить его проигрыш и его осуждение.
     Трубач продолжал дуть в трубу, доктор Шкрета возвышался, словно великий
Будда  бараба­нов, а  Якуб сидел и не двигался с места. В  эти минуты он  не
видел ни трубача, ни доктора Шкрету, он видел лишь одного себя, как он сидит
и не  двигается с места, и от этого чудо­вищного образа  он не мог  оторвать
взор.

21
     Когда  Клима услыхал громкий звук своей любимой трубы,  ему показалось,
что  это  только он один  звучит  и  заполняет  все  пространство  зала.  Он
чувствовал  себя  непобедимым  и силь­ным. Ружена  сидела  в  почетном  ряду
обладате­лей  контрамарок  рядом  с  Бертлефом  (даже в  этом  он усматривал
случайный  добрый знак), и  вся атмосфера вечера была пленительной. Пуб­лика
слушала  с удовольствием, в  отличном на­строении,  мягко нашептывавшем ему,
что все хорошо кончится. Когда раздались первые ап­лодисменты, Клима изящным
жестом указал на доктора Шкрету, ставшего ему в  этот  вечер не­весть почему
милым и близким. Доктор, воссе­дая за барабанами, поклонился.
     Однако, посмотрев в зал во время второй композиции, он вдруг обнаружил,
что стул, на котором сидела Ружена, пуст. Это испугало его. С этой минуты он
играл  неспокойно, обша­ривал  глазами весь зал,  стул за стулом,  прове­рял
каждое место, но не находил ее. Мелькнула мысль, что она ушла преднамеренно,
чтобы из-
     бежать  его дальнейших уговоров и не пойти на  комиссию. Где  искать ее
после концерта? И что, если он даже найдет ее?
     Он чувствовал, что