ей особое удовольствие.
     -- Это, прежде всего, вопрос гигиены, -- продолжал отец. -- Наши города
никогда не будут чистыми, пока собаки гадят на  тротуа­рах. Кроме того, речь
идет о морали. Куда го­дится, чтобы люди баловали собак в своих жи­лищах.
     Случилось то, что Ружена даже не осо­знавала: ее строптивость загадочно
и  незамет­но сливалась с  возмущением отца.  Она  уже не испытывала к  нему
прежней острой непри­язни, напротив, черпала в его гневных речах энергию.
     -- Дома мы никогда никаких собак  не дер­жали и  обходились без них, --
сказал отец.
     Она смотрелась в зеркало и  чувствовала, что беременность  наделяет  ее
небывалым преиму­ществом. Нравится она себе или нет, трубач при­ехал к ней и
прелюбезно приглашает  ее  в  вин­ный погребок.  Кстати (она  посмотрела  на
часы), он уже сейчас ждет ее.
     -- Но мы наведем здесь порядок, девочка.  Ты еще  увидишь! -- засмеялся
отец, и она ска­зала ему уже спокойно, едва ли не с улыбкой:
     -- Хорошо, папа. Но теперь мне пора идти.
     -- И мне. Сразу продолжим учения.
     Они вместе вышли из  дома Маркса  и тут  же простились. Ружена медленно
побрела к винно­му погребку.

8
     Клима никогда не мог целиком вжиться  в светскую роль популярного, всем
известного ар­тиста, и в период личных  неурядиц восприни­мал ее как крайнее
неудобство и  бремя. Когда он вошел в вестибюль ресторана и  увидел на стене
против гардероба  свою большую  фотогра­фию на афише,  висевшей  там  еще со
времени последнего концерта, его охватило чувство тос­ки. Он вел  девушку  в
зал, а сам невольно опре­делял,  кто из  гостей узнает его.  Он боялся глаз,
ему казалось, что отовсюду  они следят за ним,  контролируют его, требуя  от
него   определенно­го  вида  и  поведения.  Он  поймал  на  себе  не­сколько
любопытных  взглядов.  Стараясь не  за­мечать их, он  направился к столику в
конце зала, откуда в большое окно видны были кроны парка.
     Они сели, он улыбнулся Ружене, погладил ее по руке и сказал, что платье
идет ей. Она скромно возразила  ему,  но  он настаивал на сво­ем  и  пытался
какое-то время не уклоняться от темы ее очарования. Сказал,  что поражен  ее
внеш­ностью.  Что все два  месяца думал  о  ней,  однако  все художественные
усилия   его   воспоминаний  создали   образ,  далекий   от   реальности.  И
удиви­тельно: хотя он и думал о ней, изнывая от же­лания, ее настоящий облик
превосходит тот, во­ображаемый.
     Ружена заметила, что два месяца трубач во­обще не давал о себе знать, и
потому просто не верится, что он так много думал о ней.
     К этому замечанию  он  хорошо  подготовился. Устало  махнув  рукой,  он
сказал, что ей трудно будет даже представить себе, как ужасно он про­вел эти
два  месяца. Девушка спросила,  что же случилось с  ним,  но он  не  захотел
вдаваться   в   подробности.   Сказал  лишь,  что   пережил   удар   великой
неблагодарности  и остался  в  полном  одиночестве, без друзей,  без единого
близкого  человека.  Он   несколько  опасался,   как  бы  Руже­на  не  стала
расспрашивать о подробностях его переживаний, ибо он легко мог запутаться во
лжи. Опасения, правда, были напрасными. Хотя Ружену и впечатлили слова Климы
о том, что он пережил дурной период, и она с удовлетво­рением приняла их как
оправдание его двухме­сячного молчания, собственное содержание его страданий
оставляло ее совершенно равнодуш­ной. В  его грустных месяцах важна была для
нее лишь сама грусть.
     -- Я много думала о тебе и была бы рада помочь, -- сказала она.
     -- Мне  так  тошен  был весь мир, что я боялся  попасться  кому-либо на
глаза. Грустный собе­седник -- плохой собеседник.
     -- Мне тоже было грустно, -- сказала она
     -- Я знаю. -- Он гладил ее по руке.
     -- Я уже давно поняла, что жду от тебя ребен­ка.  А ты не отзывался. Но
ребенка я все равно бы оставила, даже если  бы ты и не приехал ко мне,  даже
если бы никогда  не захотел меня видеть. Я говорила себе: даже если останусь
совсем одна,  у  меня будет  хотя бы  твой ребенок. Я никогда бы не дала его
уничтожить. Нет, никогда...
     В эту  минуту  Клима потерял  дар речи, ибо  все его мысли сковал тихий
ужас.
     К счастью, официант, лениво обслуживавший  гостей, остановился  наконец
возле их столика и спросил, что им угодно.
     -- Коньяк, -- вздохнул трубач и тотчас по­правился: -- Два коньяка.
     И вновь наступила тишина, и Ружена вновь прошептала:
     -- Ни за что на свете я не дала бы его унич­тожить.
     -- Не говори так,  -- наконец пришел в себя Клима. -- Это же  не только
твое  дело. Это ка­сается  не только женщины. Это  касается обоих. И в  этом
деле оба должны быть заодно. Иначе все может плохо кончиться.
     Договорив  это,  он тотчас смекнул,  что  имен­но  сейчас  он  косвенно
признал свое отцовство и  что с этой минуты ему придется говорить с  Руженой
уже  только на  основании такого при­знания. Хотя он знал, что действует  по
плану,  что это  лишь  уступка,  которую  он  учитывал за­ранее, он  все  же
испугался своих слов.
     Но тут над ним склонился официант с двумя рюмками коньяка.
     -- Так вы пан трубач Клима!
     -- Да, -- сказал Клима.
     -- Девушки на кухне узнали вас. Это же вы на этой афише?
     -- Да, -- сказал Клима.
     -- Вы кумир всех женщин от двенадцати до семидесяти! -- сказал официант
и обратился к Ружене: -- Все бабы глаза тебе от зависти по-
     выцарапают!   --    Удаляясь,   он    несколько    раз   обер­нулся   с
назойливо-доверительной улыбкой. Ружена снова повторяла:
     -- Я никогда не смогла бы его уничтожить. И когда-нибудь ты тоже будешь
рад, что он  есть у тебя.  Я ведь  ничего  от тебя  не  хочу. Надеюсь, ты не
думаешь, что я чего-то хочу от тебя.  На этот счет  будь совершенно спокоен.
Это только мое дело, и пусть тебя ничего не тревожит.
     Может ли что-нибудь больше взволновать мужчину, чем такие успокаивающие
слова? Кли­ма  вдруг  почувствовал,  что  он  бессилен что-либо спасти и что
самое лучшее от всего отсту­питься. Он молчал,  Ружена тоже молчала, так что
сказанные  ею слова  продолжали расти  в ти­шине, и  трубач  чувствовал себя
перед ними все более беспомощным и несчастным.
     Но вдруг в мыслях всплыл образ жены. Нет, у него нет права отступать. И
он, продвинув ру­ку по мраморной столешнице, взял пальцы Ружены, стиснул  их
и сказал:
     -- Забудь пока о  ребенке. Ребенок вовсе не самое главное. Думаешь, нам
с  тобой не о  чем больше говорить? Думаешь, я приехал к  тебе  только  ради
ребенка?
     Ружена пожала плечами.
     -- Главное, что мне  без тебя было грустно. Виделись мы так мало. И при
этом не проходи­ло дня, чтобы я не вспоминал о тебе.
     Он замолчал, и Ружена сказала:
     -- Целых два месяца ты вообще не отзывал­ся, а я тебе два раза писала.
     -- Не  сердись на меня, -- сказал трубач. --  Я умышленно не отвечал на
твои  письма. Не  хотел.  Боялся того, что  творится во мне.  Сопро­тивлялся
любви. Хотел написать тебе длинное письмо, исписал не один лист бумаги, но в
кон­це концов выбросил все. Никогда не случалось, чтобы я так был влюблен, и
я  ужаснулся этого. И почему  бы  мне не признаться? Я  хотел про­верить, не
минутной  ли  очарованностью было мое чувство.  И  я  сказал  себе: если я и
второй месяц буду так одержим ею, значит, то, что  я испытываю к ней, отнюдь
не мираж, а реаль­ность.
     --  А что ты сейчас  думаешь? -- тихо сказала Ружена. -- Это всего лишь
мираж?
     После этой Ружениной фразы трубач понял, что задуманный план начинает у
него вытанцо­вываться. Поэтому он, так и не отпуская руки девушки, продолжал
говорить дальше,  все сво­боднее и свободнее: в  эту минуту, когда он си­дит
напротив нее, он понимает, что излишне подвергать  свое  чувство дальнейшему
испыта­нию,  все  ясно и так. О ребенке он не хочет говорить, потому что для
него  главное  --  Руже­на, а  не ее ребенок.  Значение  этого нерожден­ного
ребенка прежде всего в том, что  он  позвал  его к Ружене. Да, этот ребенок,
который в ней, позвал его сюда на воды и дал ему возможность постичь, как он
любит Ружену, а посему (он поднял рюмку  коньяка)  он хочет выпить за это­го
ребенка.
     Конечно, он тут же испугался, до какого чу­довищного  тоста  довело его
столь вдохновенное
     красноречие.  Но  слова  уже  слетели с уст. Руже­на  подняла  рюмку  и
прошептала:
     -- Да. За нашего ребенка, -- и выпила коньяк.
     Трубач быстро постарался  замять этот  не­удачный тост и  снова заявил,
что вспоминал Ружену ежедневно, ежечасно.
     Она  сказала, что в столице трубач несомненно окружен более интересными
женщинами, чем она.
     Он   ответил  ей,   что   по  горло   сыт   их   неесте­ственностью   и
самонадеянностью и всех их  про­менял  бы на Ружену, жалеет только,  что она
работает так далеко от него. А не хотела бы она перебраться в столицу?
     Она  ответила,  что  в  столице  жить  было бы лучше.  Но  там  нелегко
устроиться на работу.
     Снисходительно улыбнувшись, он сказал, что в столичных больницах у него
много знакомых и найти для нее работу ему было бы несложно.
     Держа  Ружену  за руку,  он еще долго  говорил в том же  духе и даже не
заметил, как к ним подошла незнакомая девочка.  Нимало не сму­щаясь тем, что
прерывает их разговор, она вос­торженно сказала:
     --  Вы пан  Клима! Сразу  узнала вас! Я хочу, чтоб вы вот тут поставили
свое имя!
     Клима  покрылся  краской.  Он осознал,  что  Держит Ружену  за  руку  и
объясняется   ей  в   люб­ви  в  общественном   месте   на  глазах   у  всех
при­сутствующих.  Ему  показалось,  что  он  сидит  здесь,  точно  на  сцене
амфитеатра, и весь мир, превра­щенный в забавляющуюся публику, со злорад­ным
смехом наблюдает за его борьбой не на жизнь, а на смерть.
     Девочка подала  ему  четвертушку  бумажного листа, и  Клима хотел  было
поскорей  расписать­ся,  однако ни  у  нее, ни у  него не оказалось при себе
ручки.
     --  У  тебя  нет  ручки?  --  прошептал он  Ружене,  именно  прошептал,
поскольку не хотел, что­бы было  слышно, как он обращается к Ружене на "ты".
Правда, он тут же сообразил, что "ты­кание" гораздо менее интимная вещь, чем
то, что он держит Ружену за руку, и  потому свой вопрос повторил уже громче:
-- У тебя нет ручки?
     Но  Ружена отрицательно покачала головой,  и девочка вернулась к своему
столику,  где  си­дела в компании  нескольких  юношей  и  девушек;  тут  же,
воспользовавшись случаем, они гурьбой повалили к Климе.  Подали ему ручку и,
выры­вая из маленького блокнота по листочку, про­тягивали их для автографа.
     С точки зрения намеченного плана все было  в порядке. Чем больше  людей
оказывалось сви­детелями их близости, тем скорее Ружена могла поверить в то,
что  она  любима.  Однако  вопреки  разуму иррациональность страха  повергла
тру­бача в панику. Он подумал было, что  Ружена со всеми договорилась. В его
воображении  воз­никла  туманная  картина  того,  как  все   эти  люди  дают
свидетельские показания о его отцовстве:  "Да, мы их видели, они сидели друг
против друга, как любовники,  он гладил ее по руке и влюбленно  смотрел ей в
глаза..."
     Страхи  трубача еще усиливались  его тщесла­вием; он  не считал  Ружену
достаточно красивой, чтобы позволить себе держать ее за руку. Но он
     недооценивал  ее:  она  была  гораздо красивей, чем казалась ему  в эту
минуту.  Подобно  то­му,   как  влюбленность  делает  любимую  женщи­ну  еще
красивей,  страх перед вселяющей опасе­ние женщиной непомерно преувеличивает
каж­дый ее изъян.
     Наконец все отошли от них, и Клима сказал:
     -- Это заведение мне не очень-то по душе. Прокатиться не хочешь?
     Его  машина  вызывала  в  ней  любопытство,  и  она  согласилась. Клима
расплатился, и  они вы­шли из винного погребка. Напротив был не­большой парк
с широкой аллеей, посыпанной желтым песком. Лицом к винному погребку сто­яло
в ряд человек десять.  Все  это были  пожилые  мужчины,  на  рукавах измятой
одежды у каждо­го была красная повязка, и все держали в руках длинные палки.
     Клима замер:
     -- Что это?
     Но Ружена сказала:
     -- Да ничего, покажи мне, где твоя маши­на, -- и быстро увлекла  его за
собой.
     Но  Клима был не в состоянии оторвать глаз от этих людей. Он  никак  не
мог взять в толк, к чему эти длинные жерди с проволочными пет­лями на конце.
Эти люди  походили на  фонар­щиков,  зажигающих  газовые лампы, на  рыбаков,
отлавливающих летающих рыб, на ополченцев, вооруженных таинственным оружием.
     Он  смотрел на них,  и  вдруг показалось, что один  улыбается  ему.  Он
испугался этого, скорей испугался самого себя, решив, что у него галлю-
     цинация и  что он  во  всех людях видит кого-то,  кто  преследует его и
выслеживает. И потому, ус­корив шаг, поспешил за Руженой на стоянку.

9
     -- Я  хотел  бы  уехать с тобой куда-нибудь далеко, -- сказал он. Одной
рукой он  обнимал Ружену за плечи, другой --  держал  руль. --  Ку­да-нибудь
далеко на юг. По длинному шоссе, идущему вдоль побережья. Ты была в Италии?
     -- Нет.
     -- Тогда обещай поехать туда со мной.
     -- А ты не фантазируешь?
     Ружена сказала  это лишь из скромности, но трубач вдруг испугался,  что
ее "а  ты не фанта­зируешь"  относится  ко всей его демагогии, ко­торую  она
раскусила.
     -- Да, фантазирую. У меня всегда фантазер­ские  идеи. Уж такой я.  Но в
отличие от  других я свои фантазерские идеи осуществляю. Поверь,  нет ничего
более прекрасного, чем осуществлять фантазерские идеи. Я хотел бы, чтобы моя
жизнь  была  сплошным  фантазерством. Хотел  бы, что­бы  мы  уже никогда  не
вернулись на этот  курорт, чтобы ехали все дальше и дальше, пока не при­едем
к морю. Я устроился бы  там в каком-ни­будь оркестре, и мы ездили бы с тобой
из одного приморского местечка в другой.
     Он  остановил машину  там, где  открывался чудесный вид на окрестности.
Они вышли. Он предложил ей пройтись по лесу. Спустя какое-
     то время они сели на деревянную лавочку, со­хранившуюся еще с той поры,
когда здесь мень­ше проезжало машин и прогулки по лесу поль­зовались большим
успехом. Обнимая ее за плечи, он сказал печальным голосом:
     -- Все  думают, что у  меня  куда  как веселая жизнь. Но это величайшая
ошибка. На самом деле я ужасно несчастен. Не только эти послед­ние месяцы, а
уже долгие годы.
     Если слова трубача  о поездке в Италию по­казались ей фантазерством (из
ее страны мало кто мог свободно выезжать за  границу) и она испытывала к ним
смутное недоверие, печаль, которой дышали его последние фразы, имела для нее
сладостный запах. Она вдыхала его, словно аромат свиного жаркого.
     -- Как ты можешь быть несчастным?
     -- Могу ли я быть несчастным... -- печально повторил трубач.
     -- У тебя слава, шикарная машина, деньги, красивая жена...
     -- Красивая, пожалуй, но... -- сказал трубач горестно.
     -- Знаю, -- сказала Ружена.  -- Но  она уже не молода.  Ей  столько же,
сколько тебе, да?
     Трубач  понял,  что  Ружена  подробно  инфор­мирована  о  его  жене,  и
рассердился. Однако продолжал:
     -- Да, ей столько же, сколько мне.
     -- Подумаешь. Ты совсем не старый. Выгля­дишь как мальчишка, -- сказала
Ружена.
     --  Но  мужчине  нужна  более молодая жен­щина,  -- сказал Клима.  -- А
артисту тем более.
     Мне  нужна молодость, ты даже не представ­ляешь, Ружена, как я люблю  в
тебе твою мо­лодость. Иной раз мне кажется, что я больше не  выдержу. У меня
безумное желание осво­бодиться. Начать  все сначала  и  по-другому. Ру­жена,
твой вчерашний  звонок...  У меня  было  та­кое чувство,  что это  указание,
посланное мне судьбой.
     -- Правда? -- сказала она тихо.
     -- А почему, думаешь, я тут же позвонил тебе снова? Я почувствовал, что
не должен ни­чего откладывать. Что должен видеть тебя сию же минуту... -- Он
замолчал и долгим взглядом посмотрел ей в глаза: -- Ты любишь меня?
     -- Люблю. А ты?
     -- Я ужасно тебя люблю, -- сказал он.
     -- Я тоже.
     Он  наклонился и прижал свои губы к ее рту. Это был чистый рот, молодой
рот с  красиво очерченными мягкими губами и  вычищенными зубами,  все  в нем
было в порядке, ведь два ме­сяца тому его тянуло целовать ее рот. Но имен­но
потому, что тогда тянуло целовать этот рот, он воспринимал его сквозь пелену
желания и ничего не знал о его истинной сути: язык  во рту походил на пламя,
а слюна была пьянящим на­питком. Теперь рот, уже не манивший его, стал вдруг
реальным (всего-навсего!)  ртом, тем  са­мым хлопотливым  отверстием, сквозь
которое в девушку вошли уже центнеры кнедликов, кар­тошки и супов, на  зубах
виднелись маленькие пломбочки,  а  слюна  была не пьянящим напит­ком, а лишь
родной сестрой плевка. Рот трубача
     был полон ее языка, словно это  был какой-то несъедобный кусок, который
нельзя ни прогло­тить, ни выплюнуть.
     Наконец поцелуй  кончился, они поднялись  и  пошли дальше. Ружена  была
почти  счастлива,  однако  сознавала, что  повод,  по  которому она  звонила
трубачу и  принудила его  приехать, так и  остался  в их  разговоре  странно
обойденным. Впрочем, она  и не собиралась о нем распростра­няться. Напротив,
то, о  чем они говорили сей­час, она считала более приятным и  важным. Но ей
хотелось, чтобы этот  обойденный повод все-таки присутствовал в  их встрече,
пусть  очень деликатно, неброско, скромно. И потому, когда  Клима  вслед  за
бесконечными любовными при­знаниями заявил, что сделает все возможное, чтобы
жить с Руженой, она обронила:
     -- Ты очень хороший, но нам надо думать и о том, что я уже не одна.
     -- Да, -- сказал Клима, сознавая, что сейчас настал момент, которого он
непрестанно боялся: самое уязвимое место в его демагогии.
     -- Да, ты права, -- сказал он. -- Ты не одна, но это вовсе  не главное.
Я хочу быть с тобой потому, что люблю тебя, а не потому, что ты беременна.
     -- Понимаю, -- вздохнула Ружена.
     -- Нет ничего более тягостного, чем  брак, который возникает лишь из-за
того, что  по ошиб­ке был  зачат  ребенок.  Впрочем, дорогая, если  говорить
откровенно, я хочу, чтобы ты снова стала такой, как прежде. Чтобы  мы  снова
были только вдвоем и никого третьего между нами не было. Ты понимаешь меня?
     --  Ну нет, так не получится, я не могу, я  никог­да не смогла бы... --
сопротивлялась Ружена.
     Она говорила  так не  потому, что была дейст­вительно  до глубины  души
убеждена в этом. Чув­ство уверенности, которое позавчера вселил в нее доктор
Шкрета,  было столь свежим, что  она еще  не знала, как  быть с  ним. Она не
придерживалась никакого точно рассчитанного плана, она была лишь переполнена
сознанием своей беременности  и  воспринимала ее как великое  событие и  еще
бо­лее  как шанс и возможность, которая так легко уже  не представится.  Она
чувствовала себя пеш­кой, которая только что дошла до края шахматной доски и
стала   королевой.  Она   сладостно  ощущала  свою  неожиданную   и   дотоле
неизведанную силу. Она видела, что по ее  призыву вещи приходят в  движение,
что знаменитый трубач  приезжает  к ней из столицы,  катает ее  на роскошной
машине, объясняется ей  в любви. Она не  могла сомневать­ся в том, что между
ее беременностью и этой вне­запной  силой существует определенная  связь.  И
если  она не  хотела отказаться от этой силы,  то  не  могла отказаться и от
беременности.
     Поэтому трубач продолжал толкать свой тяж­кий камень в гору:
     -- Дорогая, я не мечтаю о семье. Я мечтаю о любви, а ребенок превращает
всякую любовь в се­мью. В скуку. В заботы.  В  тоску. И всякую любов­ницу  в
мать. Ты  для меня не мать. Ты любовница, и я не хочу ни с  кем делить тебя.
Даже с ребенком.
     Это  были прекрасные  слова,  Ружена с  удо­вольствием  слушала  их, но
по-прежнему качала головой:
     --  Нет,  я не  смогла бы.  Это все-таки твой ребе­нок.  Я не смогла бы
уничтожить твоего ребенка.
     Не находя уже никаких новых аргументов, он повторял одни и  те же слова
и боялся, как бы она не уловила их неискренность.