чу иметь семью, -- резко сказала Ружена. -- Я бы руки на себя
наложила, если бы пришлось родить ребенка.
     -- Почему?
     -- Потому. Я не желаю никакого ребенка.
     -- Я  люблю тебя, Ружена, -- снова  повторил молодой  человек. А Ружена
сказала:
     -- И поэтому хочешь довести меня до само­убийства, да!
     -- До самоубийства? -- удивился он.
     -- Да! До самоубийства!
     -- Ружена, -- сказал молодой человек.
     -- Доведешь меня! Это я тебе говорю! Точно доведешь меня до этого!
     -- Можно, я приду вечером? -- покорно спро­сил он.
     -- Нет,  сегодня нельзя, -- сказала Ружена. А потом смекнула, что лучше
успокоить его, и добавила  уже  мягче:  -- Можешь как-нибудь по­звонить мне,
Франта. Но после воскресенья. -- И она повернулась, чтобы уйти.
     --  Подожди, -- сказал молодой человек. -- Я тут  принес кое-что.  Ради
прощения, -- и он протянул ей сверток.
     Она взяла его и быстро вышла на улицу.

6
     -- Доктор Шкрета и вправду чудак или он таким притворяется? -- спросила
Ольга Якуба.
     -- Я думаю об этом с тех пор, как знаю его,-- ответил Якуб.
     --  Чудакам живется  неплохо, если им  удает­ся заставить людей уважать
свое  чудачество,  --  сказала Ольга.  -- Доктор  Шкрета чудовищно рас­сеян.
Посреди  разговора забывает  о том, о  чем говорил. Иной раз  заболтается на
улице и при­ходит в кабинет на два часа позже положенного. Но при этом никто
не  осмеливается сердиться на него, ибо пан доктор -- официально признан­ный
чудак и лишь хам мог бы отказать ему в праве на чудачество.
     -- Каким бы чудаком он ни был, надеюсь, он лечит тебя неплохо.
     -- Вроде бы так, но  нам  всем кажется, что врачебная практика для него
--  дело  второсте­пенное, то,  что  отвлекает  его  от  куда  более важ­ных
замыслов. Завтра, к примеру, он будет иг­рать на барабане.
     -- Постой, -- остановил Ольгу Якуб. -- Это действительно так?
     -- Похоже на  то. По всему курорту расклеены афишки, что  завтра  здесь
состоится концерт зна­менитого трубача Климы, а вместе с ним будет играть на
барабане пан главный врач Шкрета.
     -- Невообразимо,-- сказал Якуб.  --  Вообще-то  меня  не удивляет,  что
Шкрета вздумал играть на барабане. Шкрета -- самый большой мечтатель, какого
я знаю. Но мне ни разу не довелось  убе­диться, чтобы какая-нибудь его мечта
осуществи­лась.  Познакомились мы еще в студенческие го­ды, и  у Шкреты было
мало денег.  У  него  всегда  их  было  мало,  и он всегда  мечтал их как-то
зара­ботать. Однажды у него созрел план завести суку вельш-терьера -- кто-то
сказал  ему,  что ее  щенки  стоят по  четыре  тысячи каждый.  Он  мгновенно
подсчитал  все: собака рожает  дважды  в год по пять щенков.  Дважды пять --
десять, десять раз по четыре  тысячи -- сорок тысяч ежегодно. Он все отлично
продумал. С  немалым трудом нашел ход к заведующему  студенческой  столовой,
по­обещавшему  ему ежедневно давать объедки.  Двум сокурсницам он написал по
диплому в качестве вознаграждения за их будущие прогулки с соба­кой. Он  жил
в  общежитии, где  было  запрещено  держать  собак,  и потому каждую  неделю
покупал управительнице букет роз, пока наконец она не
     пообещала сделать для него  исключение. Месяца два  он  готовил условия
для своей собаки, но мы­то все знали, что ее никогда у него не будет. Что­бы
купить  ее, нужны были четыре тысячи, но никто не хотел  дать ему их взаймы.
Никто   не  от­носился  к  нему  серьезно.  Все  считали  его  неис­правимым
мечтателем, пусть необычайно ловким и предприимчивым, но разве что в царстве
грез.
     -- Все  это  очень  забавно, и  все-таки мне  не понятна  твоя странная
любовь  к нему. На него ведь и положиться  нельзя.  Он  никуда  не при­ходит
вовремя, а назавтра забывает то, о чем договорился сегодня.
     --  Не совсем так. Когда-то он мне очень  по­мог.  Собственно, никто не
помог мне в жизни так, как он.
     Якуб  запустил пальцы  в нагрудный  карман  пиджака  и  вытащил  оттуда
свернутую тонкую бумажку. Развернул -- в бумажке лежала голу­бая таблетка.
     -- Что это?
     -- Яд.
     С  минуту  Якуб  наслаждался  вопросительным  молчанием девушки,  затем
сказал:
     --  Он  у меня более пятнадцати лет.  Пока отматывал  срок  в тюрьме, я
кое-что понял. Че­ловек должен быть  уверен хотя бы в  одном:  что он хозяин
своей смерти и может выбрать для нее время  и способ. Если у тебя есть такая
уве­ренность,  ты способен  многое  выдержать.  Ты всегда знаешь, что можешь
спастись от них, как только выберешь такую минуту.
     -- Он был у тебя и в тюрьме?
     -- К сожалению, нет, но я достал его тотчас по возвращении.
     -- Но тогда он был тебе уже не нужен!
     --  В  этой стране  человек  никогда  не знает,  ко­гда  он  может  ему
понадобиться. И  потом, это для меня дело принципа. Человек должен  получить
яд в день своего совершеннолетия. Он должен быть вручен ему на торжественной
церемонии.  Но не  для того, чтобы  соблазнять его самоубийст­вом. Напротив,
чтобы  жить  с  большим спокойст­вием и большей  уверенностью. Чтобы жить  с
со­знанием, что он хозяин своей жизни и смерти.
     -- А как ты его достал?
     --  Шкрета на первых порах работал биоло­гом в  лаборатории.  Сначала я
обратился к дру­гому  человеку, но тот  счел своим моральным долгом отказать
мне. Шкрета же изготовил таб­летку сам, нимало не колеблясь.
     -- Возможно, потому, что он чудак.
     -- Возможно. Но  главное  потому,  что пони­мал  меня.  Он  знал, что я
никакой  не  истерик,  склонный  любоваться собой в  суицидных коме­диях.  И
сегодня я хочу отдать ему эту таблетку. Больше она мне не понадобится.
     -- Тебе уже не грозят никакие опасности?
     -- Завтра утром я навсегда покидаю эту стра­ну. Я получил приглашение в
университет, и наши власти позволили мне выехать.
     Наконец  все  было сказано. Якуб посмотрел на Ольгу  -- она  улыбалась.
Схватив его за руку, сказала:
     -- Правда? Великолепно! Желаю тебе всего-всего!
     Ольга  проявила такую  же  бескорыстную  ра­дость, какую проявил бы он,
узнав,  что она уез­жает за  границу,  где ее ждет удача.  Это удивило  его,
поскольку  он  всегда   опасался,   что  она  при­вязана   к  нему   слишком
сентиментальной любо­вью. Сейчас он радовался, что это  не так, хотя и  был,
как ни странно, несколько уязвлен этим.
     Ольгу столь сильно захватило  известие  Якуба, что  она забыла  даже  о
голубой  таблетке, лежавшей  перед ними в скомканной шелкови­стой бумажке, и
Якуб   стал  подробно   излагать   ей   все  обстоятельства   своей  будущей
деятель­ности.
     --  Я страшно рада, что тебе  удалось это. Здесь  ты уже до конца жизни
личность подозритель­ная. Тебе  даже  твоей настоящей работой  не раз­решили
заниматься. И при этом постоянно тол­куют о любви к родине. Как можно любить
стра­ну, где ты лишен права работать? Скажу  тебе, что  не испытываю никакой
любви к отечеству. Это плохо с моей стороны?
     -- Не знаю, -- ответил  Якуб. -- В самом де­ле, не знаю. Правда лишь  в
том, что лично я достаточно дорожил этой страной.
     -- Возможно, это и плохо,-- продолжала Оль­га, -- но я не чувствую себя
чем-то обязанной ей. Что здесь может меня обязывать?
     -- И печальные воспоминания человека обя­зывают.
     -- К чему обязывают? Чтобы он оставался в  той же стране, где  родился?
Не понимаю, как можно говорить о  свободе, не сбросив с себя этого  бремени?
Ведь дерево не чувствует себя
     дома  там, где не может  расти.  У  дерева дом  там, где  для него есть
влага.
     -- А у тебя здесь достаточно влаги?
     --  В  общем,  да. Когда мне  наконец разреши­ли учиться, я обрела все,
чего мне недоставало. Я  буду  заниматься своим естествознанием  и ни  о чем
другом не хочу знать. Не я выдумала здешние условия и не  я за них в ответе.
Кстати, когда ты уезжаешь?
     -- Завтра.
     --  Так скоро? -- Она взяла его за руку. -- Пожалуйста, раз уж ты такой
хороший, что при­ехал со мной проститься, не торопись так.
     Все  было иначе,  чем он  ожидал. Она вела себя не  как девушка,  тайно
влюбленная  в  него,  и  не  как  воспитанница,  питающая  к  нему дочер­ние
бесплотные чувства.  Она  держала  его за  ру­ку, нежно  и  многозначительно
смотрела ему в глаза и повторяла:
     -- Не  торопись! Что за радость знать, что ты приехал  сюда лишь затем,
чтобы сказать мне "прощай"!
     Якуб слегка растерялся:
     -- Увидим, -- сказал он. -- Шкрета тоже уго­варивает меня задержаться.
     -- Конечно,  ты должен  задержаться.  У нас  друг для  друга  так  мало
времени. Сейчас мне  надо опять идти  на  процедуру...  --  Она задума­лась,
потом объявила, что никуда не пойдет, раз здесь Якуб.
     -- Нет,  нет, тебе надо идти.  Нельзя прене­брегать лечением, -- сказал
Якуб. -- Я провожу тебя.
     -- Правда?  -- спросила  счастливым  голосом Ольга. Затем, открыв шкаф,
стала что-то искать в нем.
     На столе  в  развернутой бумажке  лежала  го­лубая таблетка,  и  Ольга,
единственный   человек,   которому   он   доверительно   рассказал    о   ее
суще­ствовании, стояла спиной к ней, склонившись к раскрытому шкафу. У Якуба
мелькнула мысль,  что  эта  голубая  таблетка  --  драма  его  жизни,  драма
одинокая, почти забытая и, по всей веро­ятности, неинтересная. И он подумал,
что  уже  пришла  пора  избавиться  от   этой  неинтересной  драмы,   быстро
попрощаться с ней  и оставить  ее в прошлом. Он  снова  завернул таблетку  в
бу­мажку и сунул ее в кармашек пиджака.
     Ольга вытащила из шкафа сумку, положила в нее полотенце, закрыла шкаф и
сказала Якубу:
     -- Пойдем.

7
     Ружена  сидела  на скамейке в  парке уже не­весть  сколько времени и не
могла  сдвинуться, должно быть,  потому, что и мысли ее недвижно  застыли на
одном месте.
     Еще  вчера  она верила  в то, что говорил  ей трубач. Верила не  только
потому,  что это было  приятно,  но и  потому, что  так было  проще: она  со
спокойной совестью могла  отказаться  от даль­нейшей  борьбы, на которую  не
находила  сил.  Но когда сослуживицы  высмеяли ее, она  опять перестала  ему
верить и думала о нем с ненавис-
     тью, ибо в глубине души  опасалась, что у нее нет достаточно хитрости и
упорства, чтобы за­владеть им.
     Она без малейшего интереса  надорвала бу­магу свертка,  который  дал ей
Франтишек.  В нем была  голубая  материя,  и  Ружена поняла, что получила  в
подарок ночную рубашку; ночную рубашку, в которой он хотел бы каждый день ее
видеть; каждый день, и  много  дней, и  все  дни ее жизни.  Она  смотрела на
голубую материю, и ей казалось, что голубое пятно расплывается, расширяется,
превращается в трясину, в тряси­ну  доброты и преданности, в трясину рабской
любви, которая в конце концов поглотит ее.
     Кого  она ненавидела больше? Того,  кто от­вергал ее,  или того, кто ее
домогался?
     Так она сидела, словно пригвожденная к ска­мейке двойной ненавистью,  и
даже  не  осознава­ла,  что  происходит  вокруг.   У  тротуара  остано­вился
маленький  автобус, а за ним крытый  зе­леный фургон, из которого  до  слуха
Ружены доносились завывание и лай собак. Дверь авто­буса отворилась, и вышел
пожилой мужчина с красной  повязкой  на  рукаве.  Ружена  смотрела  тупо, не
соображая даже, на что она смотрит.
     Мужчина  прокричал внутрь автобуса какую-то команду, и из  двери  вышел
еще один старик, на рукаве которого была такая же красная по­вязка, а в руке
длинный трехметровый  шест  с  проволочной петлей на конце.  Следом  за  ним
выпрыгнули и  другие  мужчины и  выстроились в ряд перед автобусом.  Все это
были пожилые люди, на рукавах у всех были красные повязки,
     и все они держали в руках длинные шесты с проволочной петлей на конце.
     Мужчина, который выпрыгнул из машины первым, был  без шеста, он отдавал
команды, а по­жилые господа, точно дружина странных копье­носцев, всякий раз
вытягивались по стойке "смирно". Затем мужчина выкрикнул еще одну команду, и
отряд стариков бросился в парк. Там они разбежались в разные стороны: кто по
дороге, а кто прямиком по газонам. В парке прогулива­лись курортники, бегали
дети,  но сейчас все за­мерли на месте и  с удивлением глядели на стари­ков,
кинувшихся в атаку с занесенными шестами.
     Ружена  также  очнулась от сковывавших ее мыслей  и стала  наблюдать за
тем, что происхо­дит. В одном из стариков она узнала отца и смотрела на него
с неудовольствием, хотя и без удивления.
     У березы посреди газона носилась дворняж­ка. Один из стариков  бросился
к ней, и она, остановившись,  недоуменно  уставилась на него. Старик вытянул
вперед шест,  пытаясь накинуть  на ее голову проволочную  петлю. Но шест был
длинным, старческие руки слабыми, и ему ни­как не  удавалось поймать собаку.
Проволочная  петля  неуверенно  качалась  над  головой  двор­няжки, и  та  с
любопытством следила за ней.
     На  помощь старику с другой стороны подбе­жал еще один, у которого руки
были сильнее, и дворняжка  в конце концов оказалась в прово­лочном ошейнике.
Старик  дернул шестом, про­волока впилась в мохнатую шею,  и собака за­выла.
Оба пенсионера рассмеялись и потащили
     ее по газону к припаркованным  машинам. От­крыв  большую дверь фургона,
из которого вы­рвалась мощная волна собачьего  лая,  старики забросили  туда
дворняжку.
     Ружена воспринимала все, что видела, лишь как часть собственной истории
-- она была не­счастной женщиной меж  двух миров:  мир Кли­мы отвергал ее, а
мир Франтишека, из  которого она пыталась бежать (мир банальности  и  скуки,
мир  неудач и капитуляций), пришел за  ней  в виде этого отряда захватчиков,
словно они хо­тели уволочь ее одной из таких проволочных петель.
     На песчаной дорожке стоял мальчик лет один­надцати и отчаянно звал свою
собачку, забред­шую в кустарник. Однако вместо собаки к маль­чику подбежал с
шестом отец Ружены. Мальчик мгновенно умолк. Он уже  боялся позвать соба­ку,
понимая, что старик с шестом поймает ее. Мальчик побежал по дорожке  дальше,
чтобы спастись от старика, но тот бросился следом. Сейчас они бежали рядком.
Руженин  отец с шес­том  и мальчик,  всхлипывавший на  бегу.  Потом  мальчик
повернул и побежал  вспять. Отец Ру­жены тоже повернул. И они снова побежали
рядком.
     Затем из  кустарника вынырнула такса. Отец Ружены протянул к  ней шест,
но песик увер­нулся и  бросился к мальчику. Он  поднял его и прижал к груди.
Но на помощь отцу Ружены прибежали другие старики и вырвали таксу из объятий
мальчика. Мальчик плакал,  кричал,  от­бивался от стариков,  но они скрутили
ему руки
     и  зажали  рот,  так как его крики привлекали  внимание прохожих  -- те
оглядывались, но бо­ялись вмешаться.
     Ружене уже наскучило смотреть на отца и его сотоварищей.  Но куда идти?
Дома  лежал   недочитанный  детектив,  который  не  захватывал  ее,  в  кино
показывали фильм, который она ви­дела, а в холле Ричмонда всегда был включен
телевизор.  Она  предпочла  телевизор.  Встала  со  скамейки  и  под гиканье
стариков,  все  еще  до­летавшее  до  нее  отовсюду,  снова  остро  осознала
содержимое своей  утробы, и  оно  показалось ей  священным.  Оно  изменяло и
возвышало  ее.  От­деляло  от  тех  безумцев,  что  гонялись  за  соба­ками.
Мелькнула  неясная  мысль  о том, что она  не  должна  сдаваться, не  должна
капитулиро­вать, потому  что носит в животе свою единст­венную надежду, свой
единственный билет в будущее.
     Дойдя  до конца парка, она заметила Якуба. Он стоял на  тротуаре  перед
Ричмондом и на­блюдал за сценой в парке. Она видела его один раз, сегодня за
обедом,  но  забыла  о  нем.  Паци­ентка, на время  ставшая  ее  соседкой  и
стучав­шая ей  в стену всякий раз, когда  она  чуть гром­че включала  радио,
была ей ужасно несимпатич­на, и Ружена  с явной неприязнью воспринимала все,
что было связано с ней.
     Лицо этого человека ей  не нравилось.  Оно казалось ироничным, а Ружена
иронию  ненави­дела.  Ей всегда казалось, что ирония  (любая ирония),  точно
вооруженный страж, стоит в во­ротах ее будущего, испытующе оглядывает ее и
     отрицательно качает  головой.  Она  выпрямилась  и  прошла мимо  Якуба,
стараясь уязвить  его дер­зостью своей  груди и  гордостью своего  живота. И
этот  человек  вдруг  сказал (она  наблюдала  за  ним лишь  краешком  глаза)
ласковым, спо­койным голосом:
     -- Поди сюда... ну поди ко мне...
     В первую минуту она не поняла, почему он зовет ее. Смутила ласковость в
его голосе, и она не знала, как ему  ответить. Но, оглянувшись, увидела, что
за ней идет толстый боксер с че­ловечьей уродливой мордой.
     Голос Якуба приманил собаку. Якуб взял ее за ошейник:
     -- Пойдем со мной, не то тебе не сдобровать.
     Пес  поднял  к  Якубу  доверчивую  морду  -- из пасти высовывался язык,
трепеща как веселый флажок.
     Это была минута унижения, смешного, ни­чтожного и все-таки явственного:
он не заметил ни ее дерзости,  ни ее гордости. Она думала, что он обращается
к ней, а  он обращался  к собаке. Ружена прошла мимо него  и остановилась на
лестнице у входа в Ричмонд.
     К Якубу из парка ринулись два старика с шестами. Она смотрела на это со
злорадством и, сама того не сознавая, приняла сторону ста­риков.
     Якуб повел собаку за ошейник к входу в здание, а старик кричал:
     -- Немедленно отпустите собаку! И второй старик:
     -- Именем закона!
     Не обращая внимания на  стариков, Якуб  про­должал  идти, но один  шест
сзади скользнул вдоль его тела, и над головой боксера неуверенно за­качалась
проволочная петля. Якуб схватил ко­нец шеста и отбросил его в сторону.
     Тут же подбежал третий старик и крикнул:
     -- Это нарушение официального указа! Я вы­зову полицию!
     А второй старик высоким голосом вопил:
     -- Он бегал по парку! Он бегал по детской площадке! Беззаконие! Он ссал
детям на песок! Кто вам дороже: дети или собаки?
     Ружена наблюдала всю эту сцену  с высоты лестницы, и гордость,  которую
она минуту назад ощущала только в своем животе, разливалась сейчас по  всему
телу и  наполняла ее строптивой силой. Якуб с собакой  поднимался к  ней  по
лестнице, и она сказала:
     -- Собакам сюда вход запрещен!
     Якуб ответил ей мирным  тоном,  но она уже  не могла пойти на попятную.
Расставив ноги, она загородила собой широкую дверь Ричмонда и повторила:
     -- Этот дом для пациентов, а не для собак! Собакам сюда вход запрещен!
     -- А не хотите ли вы, барышня,  взять в руки  шест  с петлей? -- сказал
Якуб, протискиваясь с боксером в дверь.
     Ружена почуяла во  фразе Якуба ненавист­ную иронию, загонявшую ее назад
туда, отку­да  она  вышла,  туда, где не хочет  быть.  Злоба  затуманила  ей
зрение. Она схватила собаку за ошейник, теперь они держали ее оба. Якуб тя-
     нул  ее  внутрь здания,  а она не  пускала.  Якуб взял руку  Ружены  за
запястье и отбросил ее с ошейника так резко, что девушка пошатнулась.
     --  Вы  предпочли бы возить  в колясках собак вместо детей! -- крикнула
она ему вслед.
     Якуб   оглянулся  --  их  взгляды  схлестнулись,  полные   внезапной  и
обнаженной ненависти.

8
     Боксер  с любопытством похаживал  по ком­нате,  ничуть  не  подозревая,
какой  избежал опас­ности. Якуб  лег на диван и стал думать, как быть с ним.
Пес нравился  ему, был добрым и веселым. Беззаботность, с какой он в течение
нескольких  минут  освоился в чужой комнате и  подружился с чужим человеком,
была даже со­мнительной и граничила с  глупостью. Обнюхав все  углы комнаты,
боксер  вскочил к  Якубу  на  диван и  улегся  рядом.  Якуб удивился  такому
проявлению дружбы, но принял его  беспрекос­ловно. Он положил руку собаке на
спину и стал наслаждаться теплом звериного тела. Он всегда любил собак.  Они
были близкими, привязчивы­ми, преданными и при этом совершенно непо­нятными.
Человек никогда не узнает,  что по  сути творится в  голове и в сердце  этих
довер­чивых и веселых посланцев чужой и непости­жимой для него природы.
     Он  потрепал  пса  по спине и  вспомнил  сцену, свидетелем  которой был
минуту назад. Старик