играет плохо, механичес­ки,  думая  совсем о другом.
Но  публика,  не  спо­собная  распознать  дурное  настроение  трубача,  была
довольна, и с каждой новой композицией овации усиливались.
     Он  успокаивал  себя  тем, что  она,  возможно, ушла в туалет. Ей стало
плохо,  как  это  часто бывает во время  беременности. Когда  ее отсут­ствие
затянулось чуть ли не на  полчаса, он ре­шил, что  она для чего-то вернулась
домой, а потом снова появится  на своем стуле. Но кон­чился перерыв, концерт
шел к завершению,  а ее стул был по-прежнему пуст. Может,  она  не ре­шается
войти в зал посреди концерта? И по­явится лишь с последними аплодисментами?
     Но вот уже раздались последние аплодис­менты,  а Ружена  не появлялась;
Клима  чувст­вовал,  что  силы покидают его. Публика повска­кивала со  своих
мест и кричала бис. Повернув­шись к доктору Шкрете, Клима  покачал головой в
знак  того, что играть  больше не  хочет.  Но он натолкнулся на  два горящих
глаза, жаждавших одного:  барабанить, барабанить и барабанить, хоть всю ночь
напролет.
     Публика, посчитав отказ Климы  бисировать лишь неотъемлемым  кокетством
звезды, стала аплодировать еще громче. Но тут к сцене про­тиснулась  молодая
красивая  женщина,  и Клима,  увидев  ее, почувствовал,  что вот-вот рухнет,
по­теряет сознание и уже никогда не придет в себя.
     Улыбаясь  ему, она говорила (ее голоса он не слышал, но прочел слова по
губам):
     -- Ну сыграй! Сыграй еще!
     Клима поднял трубу в знак того, что будет играть. Публика разом стихла.
     Оба музыканта, просияв, стали  повторять по­следнюю композицию. А Климе
было  так,  слов­но  он играл  в похоронном  оркестре,  шагая за собственным
гробом.  Он  играл, зная,  что все потеряно,  что  теперь ему  остается лишь
закрыть  глаза, сложить  руки  и  позволить  судьбе  пере­ехать  его  своими
колесами.

22
     На столике в апартаментах Бертлефа стояло несколько бутылок, украшенных
изысканными  этикетками с иностранными названиями. Руже­на была несведущей в
дорогих  напитках  и  по­просила  виски  лишь потому, что  ничего другого не
смогла бы назвать.
     Ее  мысль  между тем  стремилась проникнуть сквозь  пелену опьянения  и
разобраться в  ситуа­ции. Несколько  раз  она спросила его,  как  он сегодня
разыскал ее, хотя, по сути, они даже не знакомы.
     --  Я  хочу это  знать, --  повторяла  она,  -- хочу  знать, почему  вы
вспомнили обо мне.
     --  Я хотел сделать это  уже давно,  --  ответил Бертлеф, не переставая
глядеть ей в глаза.
     -- Но почему вы сделали это именно се­годня?
     -- Потому что всему свое время. И друг при­шел сегодня.
     Слова эти  звучали загадочно, но Ружена чув­ствовала, что они искренни.
Ее  положение  се­годня стало и  вправду столь  невыносимо безыс­ходным, что
должно было что-то произойти.
     -- Да,-- задумчиво сказала она,-- сегодня был особенный день.
     --  Вы  же  сами  знаете,  что я  пришел  вовре­мя,  -- сказал  Бертлеф
бархатным голосом.
     Ружену охватило неясное  и бесконечно слад­кое чувство облегчения: если
Бертлеф появил­ся именно  сегодня, значит, все, что  происходит,  предрешено
кем-то, и она может свободно вздох­нуть и отдаться этой высшей силе.
     -- Да, вы пришли и впрямь вовремя, -- ска­зала она.
     -- Я знаю.
     И все-таки здесь было что-то, чего она не понимала:
     -- Но почему? Почему вы пришли ко мне?
     --  Потому что  я люблю вас.  Слово  "люблю" прозвучало совсем тихо, но
комната внезапно наполнилась им. И ее голос стал тихим:
     -- Вы меня любите?
     -- Да, я люблю вас.
     И Франтишек и  Клима  уже говорили  ей это слово, но только сегодня она
осознала   его   та­ким,  каково   оно   на  самом   деле,  когда   приходит
нежданно-негаданно  и совсем обнаженным. Оно  вошло  сюда, словно  чудо. Оно
было совершенно необъяснимым, но казалось ей тем реальнее, ибо
     основные  вещи на свете существуют  вне всяких  объяснений и поводов --
они сами себе причина.
     -- Правда? -- спросила она. И ее голос, обыч­но слишком громкий, сейчас
звучал шепотом.
     -- Правда.
     -- Я ведь совершенно обыкновенная девушка.
     -- Нет, вы необыкновенная.
     -- Обыкновенная.
     -- Вы красивая.
     -- Нет, некрасивая.
     -- Вы нежная.
     -- Нет, -- качала она головой.
     -- От вас исходит ласка и доброта.
     -- Нет, нет, нет, -- качала она головой.
     -- Я знаю, какая вы. Я знаю это лучше вас.
     -- Вы ничего не знаете.
     -- Знаю.
     Доверие,  излучаемое  глазами  Бертлефа,  было   точно  чудодейственная
купель, и Ружена мечта­ла только о том, чтобы этот взгляд омывал ее и ласкал
как можно дольше.
     -- Я правда такая?
     -- Правда. Я это знаю.
     Это было прекрасно до головокружения: она чувствовала, что в его глазах
она была  тонкой,  нежной,  чистой:  она чувствовала себя  благород­ной, как
королева. Вдруг  ощутила себя  будто  сотканой  из меда и душистых трав. Она
стала для самой себя до влюбленности приятной. (Бо­же, ведь с ней никогда не
случалось такого: быть для самой себя так сладостно приятной!)
     -- Но вы же правда меня не знаете, -- неус­танно повторяла она.
     -- Я знаю вас давно. Я давно смотрю на вас, но вы о том и не ведаете. Я
знаю вас наизусть,-- говорил он, пальцами  касаясь ее лица. -- Ваш нос, вашу
улыбку, едва обозначенную, ваши во­лосы...
     А потом он начал расстегивать ей платье, она не  сопротивлялась, только
смотрела  в его глаза, завороженная взглядом, который обступал ее как  вода,
сладкая вода. Она  сидела против него с  обнаженной грудью, наливавшейся под
его взо­ром, и жаждала, чтобы он смотрел на нее и осыпал  восторгами. Все ее
тело повернулось к его глазам, как подсолнух к солнцу.

23
     Они сидели в  комнате Якуба, Ольга что-то  рассказывала, а Якуб убеждал
себя,  что пока есть еще время. Он может еще  раз пойти в дом Маркса и, если
девушки там не  застанет, побес­покоить  Бертлефа в соседних  апартаментах и
спросить о ней.
     Ольга рассказывала  что-то, а  он мысленно переживал  тягостную  сцену:
запинаясь, он что-то объясняет сестре, чем-то  оправдывается,  из­виняется и
старается  выманить  у  нее  таблетку.  Но  потом,  словно  устав  от своего
воображения,  которым мучился вот уже несколько  часов,  вдруг почувствовал,
как им овладевает необоримое рав­нодушие.
     Но  его  равнодушие  не  было плодом уста­лости, оно  было осознанным и
воинственным.
     Якуб осознал,  что  ему совершенно  безразлич­но,  будет  ли  жить  это
существо с желтыми  волосами,  и что стремление спасти  его было бы не более
чем лицемерием и недостойной комедией. Что этим, собственно, он обманывал бы
того, кто  его  испытывает. Ибо тот,  кто его  испытывает  (Бог, который  не
существует),  хо­чет   узнать,  каков  Якуб  на   самом  деле,  а  не  каким
притворяется. И Якуб решил быть пе­ред ним честным; быть тем, кем он есть на
самом деле.
     Они  сидели  в  креслах друг против  друга,  между ними  был  маленький
столик. И  Якуб ви­дел, как Ольга наклоняется к  нему через столик, и слышал
ее голос:
     -- Я хотела бы поцеловать тебя.  Возможно ли,  мы так  давно знаем друг
друга и еще ни разу не поцеловались?

24
     На лице у Камилы, пробравшейся к мужу в артистическую, была напряженная
улыбка, на душе -- тревога.  Она ужасалась при мысли, что придется взглянуть
в реальное лицо его любов­ницы. Но никакой любовницы там не было.  Хо­тя там
и сновало несколько девушек, клянчив­ших у Климы автограф, она  поняла (глаз
у нее был наметанный), что ни одна из них не знает его лично.
     И все-таки она была уверена, что любовница наверняка  где-то здесь. Она
определила это по
     лицу  Климы, бледному и растерянному.  Он улы­бался  своей жене  так же
неестественно, как и она -- ему.
     С поклонами  представились ей  доктор  Шкрета, аптекарь и еще несколько
человек, по  всей  вероятности  врачей  и их  жен. Кто-то  предложил пойти в
единственный  местный   ночной  бар,  рас­положенный  напротив.  Клима  стал
возражать,  ссылаясь  на усталость.  У  пани Климовой мельк­нула мысль,  что
любовница ждет в баре, и по­тому Клима отказывается идти туда. Но посколь­ку
несчастье  притягивало  ее  как  магнит,  она  попросила  его  доставить  ей
удовольствие и пе­ребороть усталость.
     Однако и в баре не было женщины, какую она могла бы заподозрить в связи
с ним. Они сели за большой  стол. Доктор Шкрета  был много­словен и расточал
Климе  комплименты.  Апте­карь  был  полон  робкого  счастья,  не  склонного
высказываться.   Пани  Климова   старалась  быть   оживленно  говорливой   и
общительной.
     -- Пан доктор, вы меня потрясли, -- гово­рила она Шкрете, -- и вы тоже,
пан  аптекарь. И  вся  атмосфера  была искренней, веселой,  без­заботной,  в
тысячу раз лучше, чем на концертах в столице.
     Даже не глядя на мужа, она ни на миг не переставала следить за ним. Она
чувствовала, с каким величайшим напряжением он скрыва­ет свою нервозность  и
изредка старается вста­вить словечко,  чтобы незаметно было, что  он  думает
совсем о другом. Ей  было ясно, что  она в  чем-то  помешала  ему, причем  в
чем-то
     значительном. Если бы дело касалось обычной  авантюры  (Клима постоянно
клялся ей, что  не способен влюбиться ни в  одну женщину), он  не  впал бы в
такую  глубокую  ипохондрию.  И  даже   не  увидев  его  любовницы,  она  не
со­мневалась,  что  видит  его  влюбленность  (влюб­ленность  мучительную  и
отчаянную), и это зрелище было для нее еще более невыно­симым.
     -- Что с вами, пан Клима? -- неожиданно  спросил  аптекарь, который был
чем скромнее, тем любезнее и внимательнее.
     --  Ничего, ничего, я в полном порядке, -- ис­пугался  Клима. -- Голова
немного болит.
     -- Не угодно ли таблетку?
     --  Нет,  нет, -- покачал головой трубач. -- Но простите меня, если  мы
все-таки покинем вас чуть раньше, Я в самом деле ужасно устал.

25
     Как получилось, что у нее наконец хватило смелости?
     Уже  в  ту  минуту,  как она подсела к  Якубу  в  винном  погребке,  он
показался  ей не таким, как обычно.  Был замкнут, хотя и приветлив, рассеян,
хотя и уступчиво  послушен, его мысли где-то витали,  хотя он и исполнял все
ее жела­ния.  Именно  его  рассеянность  (она  приписыва­ла  ее его  скорому
отъезду) была ей приятна: она бросала слова в его отсутствующее лицо, словно
стремила их в такую даль, где ее было не слыш-
     но. Поэтому она могла говорить то, чего не го­ворила ему никогда.
     Сейчас, когда она  предложила ему поцело­ваться, ей показалось, что она
встревожила  его и напугала. Но и это не остановило ее, напро­тив, это  было
ей тоже приятно: наконец-то она почувствовала себя  той  смелой и вызывающей
женщиной,  какой  всегда мечтала  быть,  женщи­ной,  что  владеет ситуацией,
придает  ей  нужное  направление,  с  интересом  наблюдает  за  партне­ром и
повергает его в смущение.
     Неотрывно глядя ему в глаза, она с улыбкой сказала:
     -- Но  не  здесь.  Было  бы смешно целоваться, перегибаясь  через стол.
Пойдем.
     Она подала ему руку, подвела к дивану, на­слаждаясь изобретательностью,
элегантностью и спокойной самостоятельностью своих дейст­вий. Целуя его, она
проявила страстность, ка­кая до сих пор была ей неведома. Однако это была не
спонтанно  возникшая страстность  тела, с которой нельзя совладать, это была
страст­ность мозга,  страстность  сознательная  и  наро­читая.  Она  жаждала
сорвать с  Якуба одеяние его  отцовской роли, жаждала  шокировать его и  при
этом возбудить себя видом его  смущения, жаждала  изнасиловать его, наблюдая
при  этом,  как она насилует  его, жаждала узнать, каков  вкус его языка,  и
почувствовать, как его  отцов­ские руки постепенно осмеливаются покрывать ее
ласками.
     Она расстегнула пуговицу у него на пиджаке и сама сняла его.

26
     В  течение всего концерта он  не сводил с него глаз, а  потом замешался
среди   поклонников,  по­валивших   за  кулисы,   чтобы  попросить  артистов
нацарапать им на память автографы. Но Руже­ны там не было. Потом он наблюдал
за группой людей,  что повели трубача в местный бар. Он вошел с ними внутрь,
убежденный, что Ружена уже ждет там трубача. Но он ошибся. Он снова вернулся
на улицу и долго подстерегал ее перед входом.
     Внезапно его пронизала боль. Из бара вышел трубач, а к нему прижималась
женская фигура. Он было решил, что это Ружена, но это была не она.
     Он  провожал  их  до  самого  Ричмонда,  за дверь­ми  которого эта пара
исчезла.
     Через  парк  он  быстро  устремился  к  дому  Маркса.  Вошел и  спросил
привратника, дома ли Ружена. Ее не было.
     Он побежал  назад  к  Ричмонду, опасаясь, что  Ружена тем  временем уже
прошла к Климе в комнату. Стал прохаживаться по аллее парка, не отрывая глаз
от входа.  Он не понимал, что  про­исходит.  В  голове проносилось множество
до­мыслов,  но  все  они не имели значения. Значе­ние имело лишь то,  что он
стоит здесь на  страже и что будет стоять на страже до тех пор, пока кого-то
из них не увидит.
     Почему? Имело ли это смысл? Не лучше ли было пойти домой и лечь спать?
     Он уверял себя, что должен наконец узнать всю правду.
     Но в самом ли деле  он хотел  узнать  правду? В самом ли деле он уж так
хотел убедиться, что Ружена спит с Климой?  Не хотел ли  он скорее дождаться
какого-то   доказательства  ее   невинов­ности?  Но   разве  он   при  своей
подозрительности поверил бы тому или иному доказательству?
     Он не знал,  почему он ждет. Он знал лишь, что ждать будет здесь долго,
хоть всю ночь, хоть  много  ночей. Ибо для  того,  кто ревнует, время  летит
невероятно  быстро.  Ревность  заполняет   мозг   до  предела,  как  никакой
умственный труд. В  голове не  остается  ни секунды свободного вре­мени. Кто
ревнует, тому не ведома скука.
     Франтишек  ходил по короткому отрезку до­роги  длиной  не  более  сотни
метров, откуда вид­но было парадное Ричмонда. Так он будет хо­дить всю ночь,
когда все уже уснут, так он будет ходить до утра следующего дня.
     Но почему он хотя бы не сядет? Напротив Ричмонда есть же скамейки!
     Сесть  он не может. Ревность точно сильная зубная боль. При  ней ничего
нельзя делать, си­деть и то невозможно. Можно только ходить. Взад и вперед.

27
     Они  шли  тем  же путем, что и Бертлеф  с Руженой и  Якуб с Ольгой:  по
лестнице на вто­рой  этаж, а  затем  по красному  плюшевому ков­ру  в  конец
коридора, завершавшегося  большими дверями в апартаменты Бертлефа. Справа от
них
     была дверь к  Якубу, слева  -- комната, которую доктор Шкрета  снял для
Климы.
     Когда  он открыл  дверь и включил  свет, то  заметил  быстрый, пытливый
взгляд,  которым Ка­мила окинула комнату: он знал, что она ищет здесь  следы
женщины. Ему знаком был этот взгляд. Он знал о ней все. Знал,  что нежность,
с какой она обращается к нему,  неискренна. Знал, что  она приехала шпионить
за ним, и знал, что будет делать вид,  будто приехала утешить его. Знал он и
то, что она прекрасно  видит его  по­давленность и убеждена, что  расстроила
какие-то его любовные планы.
     -- Дорогой,  тебя правда не огорчает, что я приехала? -- сказала она. И
он:
     -- А как это может меня огорчать?
     -- Я боялась, что тебе будет грустно.
     -- Да, без тебя мне было бы здесь грустно. Я обрадовался, когда увидел,
как ты аплодиру­ешь у сцены.
     -- Ты какой-то усталый. Может, что-то гне­тет тебя?
     -- Нет, нет, ничего не гнетет. Я просто устал.
     --  Ты  грустный потому, что был здесь среди  одних мужчин, и  это тебя
подавляет. Но сейчас ты с красивой женщиной. Разве я не красивая женщина?
     --  Конечно красивая,  --  сказал  Клима,  и  это были первые искренние
слова,  произнесенные за  весь день. Камила была божественно хороша, и Клима
чувствовал безмерную боль, что этой красоте грозит смертельная опасность. Но
сей-
     час  эта красота, улыбаясь ему, начала  раздевать­ся.  Он смотрел на ее
обнажавшееся тело,  словно прощался  с ним.  Грудь,  эта  прекрасная  грудь,
чистая   и  девственная,  тонкая  талия,  чресла,   с  которых   только  что
соскользнули трусики. Он смотрел  на нее  горестно, как на воспоминание. Как
сквозь  стекло. Как в неоглядную даль. Ее красота была такой далекой, что он
не  испыты­вал ни  малейшего  возбуждения.  И  все-таки он  впивался  в  нее
вожделенным взором. Он пил эту наготу, будто  осужденный  на казнь пьет свою
последнюю  чашу.  Он  пил эту  наготу,  как  пьем  мы  утраченное прошлое  и
утраченную жизнь. Камила подошла к нему:
     -- Ну что? Ты будешь  в костюме? Ничего не оставалось, как раздеться, и
было ему бесконечно грустно.
     -- Ты не смеешь чувствовать себя усталым, раз я к тебе приехала. Я хочу
тебя.
     Он  знал,  что это неправда.  Он  знал,  что  у Камилы нет ни малейшего
желания  отдаваться  любви  и  что  она  принудила  себя  к этим вызы­вающим
действиям  лишь  потому,  что  видит  его печаль и приписывает ее страсти  к
другой жен­щине.  Он  знал (Боже,  как  он знал ее!),  что  сво­им  любовным
призывом она жаждет проверить, сколь глубоко захвачен он мыслями о другой, и
затем терзать себя его печалью.
     --  Я  в самом деле  устал, -- сказал он.  Она обняла  его и подвела  к
кровати.
     -- Увидишь, как я вылечу тебя от  усталос­ти, -- сказала  она и  начала
играть с его обна­женным телом.
     Он лежал, словно на операционном столе. Он знал, что всякое усилие жены
будет  напрас­ным.  Его  тело  съеживалось,  отступая  внутрь  се­бя   и  не
обнаруживая  ни  следа возбуждения. Ка­мила влажными губами скользила по его
телу, и он знал, что она горит желанием мучить себя  и его, и  ненавидел ее.
Он ненавидел ее  всей безмерностью  своей любви: она одна  своей рев­ностью,
своей слежкой, своим недоверием,  лишь  она одна  своим сегодняшним приездом
доби­лась  того,  что  все  потеряно,  что  их  союз  зами­нирован  зарядом,
подложенным  в чужое чрево, зарядом,  который через семь месяцев взорвется и
разнесет  все  вокруг.  Лишь  она своим безот­четным  страхом за  их  любовь
разрушила все.
     Она коснулась губами его межножья, и  он почувствовал, как  его скипетр
под  ее  ласками съеживается,  как  ускользает  от нее,  как стано­вится все
меньше  и  боязливее. И он  знал,  что Камила  в  нежелании его  тела  видит
безмерность его любви  к другой женщине. Он знал, что она страшно страдает и
чем больше страдает сама, тем больше будет терзать его и скользить влаж­ными
губами по его беспомощному телу.

28
     Меньше  всего в жизни  он хотел заниматься любовью  с этой девушкой. Он
мечтал  приносить ей  радость  и  изливать на  нее  всю свою доброту, но эта
доброта не только не должна была иметь ничего общего с любовным влечением, а
прямо-
     таки  исключала  его,   желая  оставаться  чистой,  бескорыстной  и  не
связанной ни с каким удо­вольствием.
     Но что сейчас ему  было  делать?  Ради не­запятнанности  своей  доброты
отказать  Ольге?  Нет, это невозможно.  Его отказ  ранил бы Ольгу и,  верно,
надолго оставил  бы след  в ее душе. Он понимал, что чашу  доброты он должен
испить до самого дна.
     И вот она  уже стояла  перед ним нагая, и он  лишь убеждал себя, что ее
лицо благородно и мило. Но  как мало значило это утешение,  когда он смотрел
на  ее  лицо вместе  с  телом, походившим  на длинный  и тонкий стебель,  на
который посажен непомерно большой волоса­тый цветок.
     Впрочем,  какой  бы  ни была  Ольга,  Якуб  знал, что  выхода  нет.  Он
чувствовал, что его тело (это рабское тело) вновь изготовилось поднять  свое
услужливое копье. Ему, правда, казалось, будто его возбуждение разыгрывается
в ком-то  дру­гом,  далеко, вне его души, будто он возбудился помимо  воли и
втайне презирает это  возбужде­ние. Его душа, далекая от его тела, терзалась
мыслью  о  яде в чужой сумке и  лишь с сожале­нием  отмечала, сколь слепо  и
безоглядно отда­ется тело своим ничтожным прихотям.
     И в  голове пронеслось мгновенное  воспоми­нание: ему было  лет десять,
к