объ­ясняется лишь  его
молодостью и  неопытностью.  Если хотите, его  наивностью. И все-таки за ним
была правда.
     -- Правда? Кто доказал эту правду? -- воин­ственно откликнулся Якуб.
     -- Никто, -- сказал Бертлеф. -- Ее никто не доказал и не докажет. Иисус
так любил своего
     Отца, что не мог допустить, будто Его творение было неудачным. Иисуса к
этому вела  любовь, а вовсе не  рассудок.  Поэтому спор между  ним и  Иродом
может разрешить только  наше  сердце.  Стоит ли  быть человеком или  нет?  В
пользу это­го у меня нет доказательств, но я верю Иисусу,  что стоит. -- Тут
он с улыбкой кивнул  в сторону Шкреты. -- Поэтому я  и послал сюда свою жену
полечиться у доктора Шкреты, который  в моих глазах один из  святых учеников
Иисусовых,  ибо он  творит  чудеса  и пробуждает  к жизни  дремлю­щие  чрева
женщин. Пью его здоровье!

10
     Якуб всегда относился к Ольге с отцовской серьезностью, и в шутку любил
называть себя "стариком". Но она знала, что у  него немало женщин, к которым
он  относится  иначе, и за­видовала им.  А сегодня впервые у нее  мелькну­ла
мысль, что в Якубе и вправду есть что-то от старика.  От его отношения к ней
веяло  какой-то  затхлостью --  молодежь чутко улавливает этот  исходящий от
старшего поколения запах.
     Старые люди отличаются тем, что любят по­хвастаться былыми страданиями,
превращая их  в экспонаты  музея,  куда  приглашают  посетите­лей  (ах,  эти
печальные музеи так редко посеща­ются!). Ольга поняла, что она главный живой
экспонат  музея  Якуба  и  его  бескорыстно-благо­родное  отношение   к  ней
рассчитано на то, чтобы доводить до слез посетителей.
     Сегодня она  познакомилась  и с  самым драго­ценным  неживым экспонатом
музея: с голубой таблеткой. Когда он сегодня разворачивал ее перед ней, она,
к  своему  удивлению,  не почувствовала никакой растроганности. Хотя  она  и
понимала,  что в  тяжкие минуты жизни Якуб думал  о самоубийст­ве,  пафос, с
которым  он  сообщал об этом,  показал­ся ей смешным. Смешной  показалась  и
осторож­ность,  с  какой он разворачивал таблетку  из  шелко­вистой  бумаги,
словно  это был драгоценный алмаз. Не  понимала она и  того, почему он хочет
вернуть  яд  доктору   Шкрете  в  день   своего  отъезда   и  вместе  с  тем
провозглашает,  что  каждый  взрослый  чело­век  должен  быть хозяином своей
смерти при  лю­бых обстоятельствах. Будто за границей Якуб не может заболеть
раком и в не меньшей мере нуж­даться в ядеОднако  для Якуба таблетка была не
простым  ядом,  а  символическим  реквизитом,  кото­рый  сейчас  в  каком-то
сакральном ритуале он дол­жен отдать жрецу. Это было смешно.
     Возвращаясь  с водных процедур, она шла в сторону Ричмонда. Несмотря на
все  эти ехид­ные мысли, она радовалась приезду  Якуба. У нее было страстное
желание осквернить музей  Яку­ба и вести себя в  нем не как  экспонат, а как
женщина. Поэтому она  была несколько разоча­рована, найдя на двери  записку,
предлагавшую ей зайти за  ним в соседнюю комнату, где он ждет ее с Бертлефом
и  Шкретой.  Присутствие  посторонних  людей лишало ее смелости уже  хотя бы
потому, что Бертлефа  она не знала, а доктор Шкрета обычно относился к ней с
лю­безным, но очевидным небрежением.
     Бертлеф, однако, быстро избавил ее  от  ро­бости:  представившись ей  с
низким поклоном,  он  выбранил доктора Шкрету за то,  что тот до  сих пор не
изволил познакомить его со столь интересной женщиной.
     Шкрета  ответил,  что  опекать  девушку  пору­чил  ему  Якуб  и  что он
умышленно не предста­вил ее Бертлефу, зная, что ни одна женщина не  способна
устоять перед ним.
     Бертлеф принял  это  оправдание  с  веселым  довольством. Затем  поднял
трубку и заказал в ресторане ужин.
     -- Уму непостижимо, -- сказал доктор Шкре­та, -- как в этом захолустье,
где ни  в одном трак­тире не получишь приличного ужина, нашему другу удается
жить с таким комфортом.
     Бертлеф запустил руку в открытую сигароч­ницу,  стоявшую возле телефона
и наполненную серебряными пятидесятицентовыми монетами.
     -- Человек не должен скупиться... -- улыб­нулся он.
     Якуб заметил, что  впервые видит человека, столь вдохновенно верящего в
Бога и умеющего при этом жить в такой роскоши.
     --  Вероятно,   это  потому,  что  вы   никогда   не  видели  истинного
христианина. Слово "Еванге­лие", как вам известно, означает радостную весть.
Радоваться жизни -- важнейший завет Христа.
     Ольге показалось, что настала минута вме­шаться в разговор:
     -- Если положиться на то, что нам говорили учителя, то христиане видели
в земной жизни
     лишь  юдоль  скорби и надеялись,  что  настоящая жизнь наступит  только
после смерти.
     -- Милая барышня, -- сказал Бертлеф, -- не верьте учителям.
     -- А все святые,  -- не сдавалась Ольга,-- только и занимались тем, что
отрекались от жиз­ни. Вместо того, чтобы любить, они истязали се­бя,  вместо
того,  чтобы подобно нам беседовать,  они уходили в  пустыни, а вместо того,
чтобы по телефону заказывать ужин, жевали корешки.
     -- Вы  совсем не понимаете святых, барыш­ня.  Это были люди, бесконечно
привязанные  к  наслаждениям жизни, но достигавшие их иными  путями.  Как вы
думаете,  что   является  высшим  наслаждением   для  человека?  Вы   можете
пред­полагать что угодно,  но  все  равно не дойдете до  истины,  ибо  вы не
достаточно   искренни.  Это  не   упрек,  ибо  для   искренности  необходимо
само­познание, а  для самопознания  --  время.  Но мо­жет  ли быть искренной
девушка,  которая  так  излучает  молодость,  как  вы?  Она  не  может  быть
искренной, поскольку  не познала  себя самое. Но  если бы познала  себя, она
должна была бы со­гласиться со мной, что наивысшее  наслаждение для человека
-- это быть предметом восхище­ния. Вы так не думаете?
     Ольга ответила, что знает лучшие наслаждения.
     -- Нет, едва ли,  --  сказал  Бертлеф. --  Возь­мите, например,  вашего
бегуна, которого знает здесь каждый ребенок, того, что выиграл три олимпиады
подряд. Вы  считаете, он  отрекался от жизни? А ведь  он, несомненно, вместо
бесед, любви и пиршеств должен был без устали бе-
     гать вокруг спортивной площадки. Его трени­ровки  были очень похожи  на
то, чем  занимались наши великие  святые. Святой  Макарий  Алек­сандрийский,
когда жил в пустыне, системати­чески  наполнял корзину песком, взваливал  ее
на  спину и затем  долгими  днями  ходил с ней  по  бескрайним  просторам до
полного  изнеможе­ния.  Но, вероятно, для вашего бегуна,  как  и для Макария
Александрийского, существовало ка­кое-то  величайшее вознаграждение, которое
на­много  превышало  всяческую  надсаду.  Представ­ляете  ли вы,  что  такое
слышать  овации  огром­ного олимпийского  амфитеатра?  Нет большей  радости!
Святой Макарий прекрасно знал, по­чему он  носит на спине корзину с  песком.
Слава  о  его рекордных  путях-дорогах  по  пустыне  вско­ре  облетела  весь
христианский  мир. А  святой Макарий был  сродни  вашему бегуну.  Этот  тоже
сперва одержал победу в  забеге на пять тысяч метров, потом на десять тысяч,
а  уж  когда даль­ше дело  не  пошло,  поставил  рекорд  в  марафоне.  Жажда
всеобщего  восхищения  неутолима.  Свя­той   Макарий  неузнанным   явился  в
Табеннскую обитель  и попросил принять  его в члены  общи­ны.  Когда  пришло
время  сорокадневного поста,  настал  его звездный  час. Если все  постились
сидя, он все сорок дней простоял! Это был три­умф, какой  вам и не снится! А
вспомните  свя­того  Симеона  Столпника!  Он выстроил в  пустыне  столп,  на
котором  была маленькая  площадочка.  На  ней нельзя было  сидеть  -- только
стоять. И он стоял  там всю  жизнь, и весь христианский мир  восхищался этим
невероятным рекордом,
     которым человек как бы перешагивает грани­цы человеческих возможностей.
Святой  Симеон  Столпник --  это Гагарин  третьего столетия.  Мо­жете  ли вы
представить себе  блаженство, пере­полнившее  Геновефу Парижскую,  когда она
ус­лышала от галльских купцов,  что святой Симе­он  Столпник  знает  о ней и
благословляет ее со своего столпа? А почему, думаете, он стремился поставить
рекорд?  Уж не  потому ли,  что жизнь и люди для него  ничего не значили? Не
будьте наивной! Отцы церкви очень хорошо  знали, что  святой Симеон Столпник
честолюбец, и подвер­гли его испытанию. От имени духовных властей  приказали
ему слезть со столпа  и  перестать со­стязаться.  Это  был удар для  святого
Симеона Столпника! Но он был настолько мудр или хи­тер, что послушался. Отцы
церкви не  возражали против его рекордов, они хотели  лишь  удосто­вериться,
что его тщеславие не превышает его  послушания. И увидев, с какой печалью он
сле­зает со  столпа,  тотчас повелели ему вернуться наверх,  так  что святой
Симеон  получил  право умереть на своем  столпе под  сенью всеобщей любви  и
восхищения.
     Ольга внимательно слушала, а при послед­них словах рассмеялась.
     -- Эта  невероятная  жажда  всеобщего восхи­щения  вовсе не  смешна,  а
трогательна.  Тот,  кто  жаждет  быть предметом восхищения, льнет  к  людям,
чувствует  себя связанным  с  ними, не может жить  без  них.  Святой  Симеон
Столпник один-одинешенек  на одном квадратном метре столпа. И все-таки он со
всем миромВ своем
     воображении  он   видит  миллионы   глаз,  устрем­ленных  к  нему!   Он
присутствует в миллионах голов  и радуется тому. Это великий пример люб­ви к
людям и любви к  жизни.  Вам  трудно  даже  представить себе, милая барышня,
насколько  все еще жив  во  всех нас Симеон  Столпник. И как до  сих пор  он
творит лучшее, что есть в наших су­ществах.
     Раздался  стук  в  дверь, и в комнату  вошел официант,  толкавший перед
собой тележку,  за­ставленную  закусками. Застелив  стол скатерью,  он  стал
накрывать ужин. Бертлеф, зачерпнув в сигарочнице пригоршню монет, насыпал их
ему в карман. Затем все приступили к еде, а офи­циант, стоя у них за спиной,
подливал им вина и подавал блюдо за блюдом.
     Бертлеф, как  истый  гурман, комментировал  вкус  отдельных  кушаний, и
Шкрета заметил, что он уже не помнит, когда ел с таким аппетитом.
     --  В последний раз, наверное, еще  когда  мне готовила  мама, но я был
тогда совсем малень­кий. С  пяти  лет  я сирота.  Мир, окружавший  меня, был
чужим, чужой мне казалась и кухня. Любовь к еде вырастает из любви к людям.
     -- Это правда, -- сказал Бертлеф, подцепив вилкой кусок говядины.
     -- Одинокому ребенку кусок в горло не ле­зет. Поверьте,  мне до сих пор
больно,  что у  меня нет  ни отца, ни матери. Поверьте, что я и сейчас,  уже
будучи немолодым, отдал бы все за то, что­бы иметь отца.
     -- Вы переоцениваете семейные узы, -- ска­зал Бертлеф. -- Все  люди  --
ваши ближние. Не
     забывайте,  что  говорил  Иисус, когда хотели  ото­слать его к матери и
братьям. Он указал на своих учеников  и  сказал:  Здесь матерь  Моя и братья
Мои.
     -- И все же  святая  церковь, --  попытался воз­разить доктор Шкрета,--
отнюдь  не   склонна   бы­ла  разрушать  семью  или  заменять  ее  свободным
сообществом всех и вся.
     --  Святая церковь  вовсе  не то же самое, что Христос. И святой Павел,
если  позволите  ска­зать,  в  моих  глазах не  только  продолжатель,  но  и
фальсификатор Иисуса. Взять  хотя бы  его внезапное  превращение из Савла  в
ПавлаРазве мы  не знаем достаточно страстных фанатиков,  сменивших в течение
ночи одну веру на дру­гую? Пусть  никто не говорит  мне,  что это фа­натики,
ведомые любовью! Это моралисты, тал­дычащие свои десять заповедей. Но  Иисус
не был моралистом. Вспомните, что он говорил,  когда его упрекали в том, что
он  не соблюдал  Субботы. Суббота для  человека, а  не человек  для Субботы.
Иисус любил женщин!  А можете ли вы представить  святого  Павла  любовником?
Святой Павел осудил бы меня, поскольку я люб­лю женщин. А  вот Иисус -- нет.
Не  вижу ни­чего  дурного  в том,  чтобы любить женщин, много  женщин и быть
любимым  женщинами,  многими женщинами.  --  Бертлеф  улыбался  в счастливом
самолюбовании: --  Друзья, у меня была  нелег­кая жизнь, и я не  раз смотрел
смерти  в  лицо. Но  в одном отношении  Бог был ко мне щедр.  У меня было не
счесть женщин, и они любили меня.
     Гости  справились с  ужином, и  официант стал собирать  со стола, когда
вновь раздался стук в дверь. Стук был слабенький и робкий, словно нуждался в
поощрении. Бертлеф сказал
     -- Входите.
     Дверь открылась, и вошел ребенок -- девочка лет пяти в белом платьице с
воланчиками,  опоя­санная широкой  белой лентой, завязанной на спине большим
бантом, концы  которого похожи были на  крылья. В  руке она  сжимала стебель
большого  георгина. Увидев в  комнате  множество  людей, не сводивших  с нее
пораженного взгляда, она остановилась, не осмеливаясь идти дальше.
     Но Бертлеф привстал и, просияв, сказал:
     -- Не бойся, ангел мой, и поди сюда!
     И  девочка,  увидев  улыбку  Бертлефа  и  как  бы  ухватившись за  нее,
рассмеялась и подбежа­ла к нему. Бертлеф взял  у  нее цветок и  поце­ловал в
лоб.
     Сидевшие за столом и  официант  с удивле­нием наблюдали за этой сценой.
Ребенок  с   боль­шим  белым  бантом  на  спине  действительно  по­ходил  на
маленького ангела. А Бертлеф стоял сейчас, склонившись с георгином в руке, и
на­поминал барочные статуи святых, украшающие провинциальные площади.
     -- Дорогие  друзья,  -- обратился  он  к присут­ствующим,  -- мне  было
приятно с вами  и, наде­юсь, вам со  мной также. Я с  радостью остался бы  с
вами до глубокой  ночи,  но, как изволите видеть,  не  могу. Этот прекрасный
ангел зовет меня к той, что ждет меня. Я  же вам говорил,  что жизнь меня не
баловала, но женщины любили меня.
     Бертлеф,  прижимая одной рукой георгин  к  груди, а  другой --  касаясь
плеча девочки,  покло­нился своим собеседникам.  Ольге  он  казался ко­мично
театральным, она радовалась, что он ухо­дит  и она наконец останется наедине
с Якубом.
     Бертлеф повернулся и пошел  с девочкой к двери. Но, прежде чем уйти, он
нагнулся к си­гарочнице и насыпал себе в карман большую пригоршню серебряных
монет.

11
     Официант,  собрав на тележку пустые тарел­ки, вышел из комнаты, и Ольга
сказала:
     -- Кто эта девочка?
     -- Я никогда не видел ее, -- сказал Шкрета.
     -- В самом деле, она похожа на маленького ангела, -- сказал Якуб.
     -- Ангел, который подыскивает ему любов­ниц? -- засмеялась Ольга.
     --  Да,  ангел -- сводник и сват. Именно так  и должен был бы выглядеть
его личный ангел.
     -- Не знаю, был ли это ангел,-- сказал Шкре­та, -- но удивительно,  что
эту девочку я никогда здесь не видел, хотя знаю едва ли не каждого.
     --  Тогда существует тому  одно  объяснение, -- улыбнулся Якуб.  -- Она
была из другого мира.
     --  Был  ли это ангел или дочка здешней гор­ничной, за одно ручаюсь, --
сказала Ольга, -- ни к какой женщине он не пошел! Это ужасно само­влюбленный
человек, который только и делает, что выставляется!
     -- Мне нравится он, -- сказал Якуб.
     -- Возможно, -- сказала Ольга, -- и все-таки я настаиваю на том, что на
свете  нет большего себялюбца, чем он.  Я готова держать пари, что за час до
нашего прихода он дал какой-то де­вочке пригоршню пятидесятицентовых монет и
попросил ее прийти сюда с цветком в такое-то  время. Религиозные люди  умеют
великолепно инсценировать всякие чудеса.
     -- Я был бы рад, окажись вы правы, -- ска­зал доктор  Шкрета. -- Дело в
том,  что  господин  Бертлеф очень болен,  и каждая ночь  любви  -- для него
большой риск.
     --  Как видите,  я  была  права. Все  эти намеки на женщин --  сплошное
пустословие!
     --  Милая барышня,  --  сказал доктор Шкре­та, -- я его врач и друг,  и
все-таки в этом я не уверен. Не поручусь.
     -- А он действительно так болен? -- спросил Якуб.
     -- А  почему,  думаешь, он уже почти год жи­вет на этом курорте, а  его
молодая жена, кото­рую он обожает, лишь изредка прилетает к нему сюда?
     -- А здесь без него стало вдруг грустно,-- сказал Якуб.
     И в самом деле, все трое почувствовали себя внезапно осиротевшими, и им
уже не захотелось больше оставаться в чужих апартаментах.
     Шкрета встал со стула:
     -- Давай проводим барышню Ольгу домой и  еще чуть пройдемся. Надо еще о
многом потол­ковать.
     -- Мне пока не хочется спать! -- запротес­товала Ольга.
     -- Вам пора. Приказываю вам как врач, -- сказал Шкрета строго.
     Они  вышли из Ричмонда и  двинулись через парк. По дороге  Ольга  нашла
возможность шеп­нуть Якубу:
     -- Я хотела быть сегодня вечером с тобой...
     Но Якуб лишь пожал плечами, ибо Шкрета очень твердо настаивал на своем.
Они  проводи­ли девушку к дому Маркса,  и Якуб в  присутст­вии друга даже не
погладил  ее, как обычно, по голове. Антипатия  доктора к грудям, похожим на
сливы,  смущала его.  Ольгино лицо выражало разочарование, и он пожалел, что
обидел ее.
     -- Так что ты об этом думаешь? -- спросил Шкрета, когда остался наедине
с другом  на пар­ковой  дорожке. -- Ты слышал, как я сказал,  что  мне нужен
отец. И камень надо мной зарыдал бы. А он завел речь  о святом Павле. Неужто
он и вправду  не может  догадаться? Уже  два  года толкую ему  о  том, что я
сирота, и расхваливаю ему преимущества американского паспорта. Ты­сячу раз я
как  бы вскользь намекал  на разные случаи усыновления.  Эти намеки, по моим
рас­четам, давно должны были подсказать ему идею усыновления.
     -- Он слишком прислушивается к самому се­бе, -- сказал Якуб.
     -- Именно так, -- подтвердил Шкрета.
     --  Если он  серьезно болен,  то  удивляться  не­чему,--  сказал Якуб и
добавил: -- Если, конечно, дела его так плохи, как ты говорил.
     --  Еще хуже  того,  --  сказал Шкрета. --  Пол­года назад  он  перенес
тяжелейший инфаркт  и  с тех  пор не  может позволить себе  никаких даль­них
путешествий и живет здесь затворником. Жизнь его висит на волоске. И  он это
знает.
     --  Как  видишь, --  серьезно сказал  Якуб, -- те­бе  стоило  бы  давно
понять,  что  метод намеков неудачен,  ибо  они выливаются  лишь в  раздумья
относительно собственной персоны. Тебе следо­вало бы свою просьбу  высказать
ему без околич­ностей. Он несомненно пошел бы тебе навстречу. Это доставляет
ему  удовольствие, ибо отвечает его представлениям о  себе  самом.  Он хочет
при­носить людям радость.
     --  Ты  гений!  -- воскликнул Шкрета  и заду­мался. --  Это просто  как
Колумбово  яйцо и со­вершенно  точно! А  я-то, дурак, потерял два года жизни
потому  лишь,  что не мог до конца разо­браться в  нем!  Потерял два  года в
напрасных церемониях! И это твоя вина, ты должен был давно мне посоветовать!
     -- Ты должен был давно спросить меня.
     --  Ты уже  два года  не заезжал  ко мне! Друзья шли  по ночному парку,
вдыхая све­жий аромат ранней осени.
     -- Если я выбрал его в отцы, то, вероятно, заслуживаю, чтобы  он выбрал
меня в сыновья! -- сказал Шкрета.
     Якуб согласился с ним.
     -- Вся беда в том,-- сказал Шкрета после дол­гого задумчивого молчания,
--  что ты окружен идиотами!  Разве  я  могу  у  кого-нибудь в  этом го­роде
спросить совета? Интеллигентный человек
     рождается в  абсолютном изгнании. В  силу  своей  профессии я только  и
занят этой мыслью:  челове­чество плодит невероятное количество идиотов. Чем
глупее  индивид,  тем  сильнее  у  него  желание  размножаться.  Полноценные
личности произво­дят на свет не более одного ребенка, а лучшие из них, вроде
тебя, приходят  к решению вообще не плодиться. Это катастрофа. А я постоянно
меч­таю  о мире, в котором человек рождался бы не в чужой  среде,  а в среде
своих братьев.
     Якуб  слушал речи  Шкреты  и, похоже  было, не  находил  в  них  ничего
особенно увлекатель­ного. Шкрета продолжал говорить:
     --  Не считай это словоблудием! Я не поли­тик, я  врач,  и слово "брат"
имеет для меня конкретный смысл. Братья -- те, у кого  по край­ней мере один
общий  родитель.  Все сыновья Соломона,  хотя и появились  на  свет от сотни
разных матерей,  были  братьями.  Это,  наве