рное,  было превосходно!  Что ты
думаешь на этот счет?
     Якуб, вдыхая свежий воздух, не знал, что и сказать.
     -- Конечно, -- продолжал  Шкрета, --  очень трудно  заставить людей при
совокуплении ду­мать об интересах потомства. Но не в этом дело. В нашем веке
необходимо  по-иному решить  про­блему  разумного  деторождения.  Человек не
мо­жет до бесконечности смешивать любовь с раз­множением.
     С этой мыслью Якуб согласился.
     --  Тебя прежде  всего, конечно, волнует во­прос, как освободить любовь
от размножения, -- сказал Шкрета. -- Что до меня, то речь скорее
     о  том,  как освободить размножение от  любви. Я хотел посвятить тебя в
свой проект. У меня в пробирке мое семя.
     Тут наконец Якуб напряг внимание.
     -- Что ты скажешь по этому поводу?
     -- Превосходно! -- сказал Якуб.
     -- Великолепно! -- сказал Шкрета. -- Так я вылечил уже многих женщин от
бесплодия. Учти, многие женщины не  имеют  детей лишь  потому, что бесплодны
мужья. У меня богатая клиентура со  всей республики, кроме того, в последние
четыре  года  я  занимаюсь  и гинекологическим обследованием  женщин  нашего
города.  Подойти  со  шприцем  к  пробирке,  а  затем  ввести  в  паци­ентку
животворящую материю -- сущий пустяк.
     -- И сколько же у тебя детей?
     -- Занимаюсь этим уже несколько лет, но у  меня весьма  приблизительный
учет. Случается, что я не могу быть уверенным в своем отцовст­ве, ибо иногда
пациентки,  так сказать, изменяют мне со своими мужьями. Или разъезжаются по
своим городам,  и я даже не знаю, успешным ли было мое лечение. Более точные
сведения у ме­ня о здешних пациентках.
     Шкрета  замолчал,  а Якуб  погрузился  в за­думчивое  умиление.  Проект
Шкреты  очаровал его  и  растрогал,  ибо  он  вновь  узнавал  в  нем  своего
старинного друга и неисправимого меч­тателя:
     -- Наверное, прекрасно иметь детей от столь­ких женщин... -- сказал он.
     -- И все братья, -- добавил Шкрета, и они снова двинулись в путь.
     Они шли, дышали благоуханным воздухом и молчали. Затем Шкрета сказал:
     -- Знаешь, я  часто говорю  себе: хоть  многое нам  в этой стране и  не
нравится, мы все равно  несем за нее ответственность. Меня  страшно  бе­сит,
что я не могу свободно  разъезжать  по миру, но свое отечество я  никогда не
покинул бы.  И никогда не оклеветал  бы  его. Пришлось бы сперва  оклеветать
самого себя.  Что сделал каж­дый из  нас, чтобы  оно стало лучше? Что сделал
каждый  из нас, чтобы здесь можно было жить? Чтобы  эта страна стала  такой,
где мы чувство­вали бы себя  дома? Но  дома... -- Шкрета пони­зил  и смягчил
голос: --  Дома  человек чувствует  себя только среди  своих. А поскольку ты
сказал, что уезжаешь, я  решил сделать тебя участником моего проекта. У меня
есть  для  тебя пробир­ка.  Ты  будешь  где-то  на  чужбине,  а  здесь будут
рождаться твои дети.  И  спустя  десять, двадцать лет ты  увидишь, какая это
будет замечательная страна.
     На небе стояла  круглая луна (она простоит  там до последней ночи нашей
истории, и потому  мы  по праву  можем назвать ее  лунной исто­рией). Доктор
Шкрета проводил Якуба к Рич­монду.
     -- Завтра тебе еще нельзя уезжать... -- ска­зал он.
     --  Я должен. Меня ждут,  --  сказал Якуб, но чувствовал, что его можно
переубедить.
     --  Ерунда, -- сказал Шкрета. -- Я рад, что те­бе мой проект  нравится.
Завтра мы обсудим его до мельчайших подробностей.

 * День четвертый *

1
     Когда утром пани Климова уходила из дому, ее муж еще лежал в постели.
     -- Не пора ли и тебе выехать? -- спроси­ла она.
     -- К чему спешить? Успею повозиться с эти­ми идиотами, -- ответил он и,
зевнув, перевер­нулся на другой бок.
     Позавчера  он сообщил  ей,  что  на этой уто­мительной  конференции его
обязали  взять  шефство  над  любительскими ансамблями, и  по­тому в четверг
вечером ему  предстоит  концер­тировать  в  одном  горном курорте  вместе  с
ка­ким-то врачом и аптекарем, играющими джаз. Рассказывая, он чертыхался, но
пани  Климова, глядя ему  в лицо, прекрасно понимала, что за этой бранью нет
искренной злости, поскольку никакого концерта не будет,  и Клима выдумал его
лишь затем, чтобы выкроить время для ка­кой-то любовной интрижки. Она читала
по его лицу все; он ничего не мог утаить от нее. И ко­гда он  с  проклятиями
повернулся на другой бок, она вмиг  поняла, что сделал он это не из-за того,
что хотел спать,  а чтобы  скрыть от нее лицо и  не  дать ей разглядеть  его
выра­жение.
     Потом  она ушла в театр. Когда несколько лет  назад  болезнь лишила  ее
огней  рампы, он  нашел ей  в театре место  служащей. Это  было неплохо: она
ежедневно   встречалась   там   с  интересными   людьми  и   могла  свободно
распоряжаться  рабо­чим временем. Подсев  к столу,  она попыталась составить
несколько деловых писем, но не могла ни на чем сосредоточиться.
     Ничто  не  овладевает  так человеком, как рев­ность. Когда год  назад у
Камилы умерла мать, это было, конечно, несчастьем куда большим, чем какая-то
авантюра  трубача. И все-таки смерть матери в Камиле вызывала  меньшую боль,
хо­тя мать она бесконечно любила. Та боль была милосердно многоцветна: в ней
переплетались скорбь, печаль, растроганность, угрызения со­вести (достаточно
ли она заботилась о ней? не забывала ли о ней?) и тихая улыбка. Та боль была
милосердно рассредоточена: мысли, от­талкиваясь от  гроба усопшей, убегали в
вос­поминания, в детство  Камилы и даже дальше -- в детство  матери, убегали
во  многие  практичес­кие  заботы,  убегали в будущее,  которое было открыто
перед ней, и  в нем,  как утешение (да,  это  были несколько  исключительных
дней, ко­гда он стал для нее утешением) присутствовал Клима.
     Однако  боль  ревности не перемещалась  в пространстве, она, как бурав,
вращалась   во­круг   единственной   точки.    Здесь   не   было   ника­кого
рассредоточения.  Если  смерть  матери  от­крывала двери  будущего (другого,
более оди­нокого, но вместе с тем и более зрелого), то
     боль, вызванная изменой  мужа,  не  открывала  никакого  будущего,  Все
концентрировалось в едином (неизменно присутствующем) образе неверного тела,
в  едином  (неизменно  присут­ствующем) укоре. Когда умерла мать, она мог­ла
слушать музыку, могла даже читать; когда она ревновала, она вообще ничего не
могла делать.
     Еще вчера ее осенило поехать в этот курорт­ный городок и убедиться, что
подозрительный  концерт действительно  состоится, но потом  она отвергла эту
мысль, ибо знала, что ее ревность вызывает у Климы отвращение и что не стоит
перед ним ее обнажать. Однако ревность рабо­тала в ней как заведенный мотор,
и она не могла удержаться, чтобы не поднять телефонной труб­ки и не  набрать
номер  справочной вокзала.  Из­винившись, она сказала, что звонит на  вокзал
без  определенной  цели,  просто  потому,  что не  может  сосредоточиться на
составлении деловых писем.
     Узнав, что поезд отходит в одиннадцать ут­ра, она представила себе, как
идет по незнако­мым улицам, ищет афишу с именем мужа, как в дирекции курорта
наводит справки о кон­церте, на котором должен выступать ее муж, как узнает,
что никакого концерта нет  и  в  по­мине  и как  потом  бродит, несчастная и
обма­нутая, в пустом чужом городе. И еще предста­вила, как на следующий день
Клима станет  рассказывать ей  про  концерт, а она  --  расспра­шивать его о
подробностях. Она будет смот­реть ему в лицо, слушать его небылицы и
     пить с горьким наслаждением ядовитое зелье его лжи.
     Но следом она попрекнула себя за неразум­ность своего поведения. Она не
должна прово­дить дни и недели в постоянной слежке за ним и в своих ревнивых
фантазиях. Она боится по­терять его, но именно этот страх и приведет к тому,
что она однажды потеряет его!
     Но другой голос тотчас откликнулся в ней с лукавой наивностью: она ведь
не едет  шпио­нить за ним! Ведь Клима сказал, что будет иг­рать на концерте,
и она верит ему! Именно потому,  что устала ревновать, она  относится к  его
словам  серьезно  и  без  подозрительности!  Он  же сказал,  что едет туда с
неохотой  и что приходит  в ужас,  представляя себе весь этот  унылый день и
вечер. Значит,  она  едет  к  не­му лишь затем,  чтобы сделать  ему приятный
сюрприз!  Когда  в  конце выступления  Клима  станет  брезгливо кланяться  и
изнывать душой, представляя себе  тягостный обратный путь, она проберется  к
сцене, он увидит ее, и они счас­тливо рассмеются!
     Она  отдала директору вымученные с  таким трудом  письма.  Ее любили  в
театре. Ценили  за  то, что она,  жена прославленного музыкан­та, умеет быть
скромной   и   доброжелательной.   Печаль,   подчас   исходившая   от   нее,
обезоружи­вала  их. И разве директор мог бы  ей  отка­зать? Она обещала  ему
вернуться в  пятницу  после  обеда  и  тогда, оставшись в  театре до  самого
вечера, закончить всю недоделанную ра­боту.

2
     Было десять утра, и Ольга,  как  обычно,  взяла у Ружены  большую белую
простыню и ключ. Потом пошла в кабинку, разделась, накинула на себя простыню
на манер античной тоги, закрыла  кабинку, ключ отдала Ружене и направилась в
соседний зал, где  был бассейн. Перебросив про­стыню через перила, она сошла
по ступенькам  в воду, где  уже барахталось  множество  женщин. Бассейн  был
небольшим.  Но  Ольга, убежденная, что плавание необходимо для  ее здоровья,
по­пыталась сделать  несколько взмахов руками. Вода взволновалась,  и брызги
влетели в неумолкаю­щий рот одной из дам.
     -- Вы  что,  с ума сошли? -- крикнула та  Оль­ге  очень раздраженно. --
Этот бассейн не для плавания!
     Женщины  сидели  вдоль  стен  бассейна,  точно  большие  лягушки. Ольга
боялась их. Все они были старше ее, толще, на них было  больше жира и  кожи.
Она покорно уселась между ними и хмуро уставилась в одну точку.
     Вдруг она увидала в дверях зала невысокого молодого  человека в джинсах
и рваном свитере.
     -- Что там делает этот парень? -- закрича­ла она.
     Все  женщины  повернулись  в  направлении  Ольгиного  взгляда  и  стали
смеяться и визжать.
     В зал вошла Ружена и объявила:
     -- К нам пришли кинорепортеры и хотят вас снимать для хроники.
     Женщины в бассейне вновь рассмеялись.
     -- Что еще за выдумки! -- запротестовала Ольга.
     -- Это с разрешения курортной администра­ции!
     -- Какое мне дело до администрации! -- кри­чала Ольга. -- Меня никто не
спрашивал!
     Молодой  человек в  рваном свитере  (на шее у него болтался аппарат для
измерения  интен­сивности  света) подошел  к бассейну  и вперил­ся в Ольгу с
улыбкой, показавшейся ей скаб­резной.
     -- Девушка, тысячи людей обалдеют, когда увидят вас на экране!
     Женщины ответили новым  взрывом смеха, а Ольга, прикрыв  ладонями груди
(а это,  как мы знаем,  не составляло труда, ибо они походили на две сливы),
спряталась за чужими спинами.
     К бассейну подошли еще двое мужчин, и тот, что был повыше, сказал:
     --  Прошу  вас, ведите себя  совершенно есте­ственно,  будто нас  здесь
вовсе нет.
     Ольга  протянула  руку к перилам, где  висела ее простыня. Обернулась в
нее еще в бассейне и по ступенькам поднялась на кафельный пол зала; простыня
была мокрой, с нее стекала вода.
     --  Эй, куда вас несет, мать его  за ногу! -- крикнул молодой человек в
рваном свитере.
     -- Вам предписано еще четверть часа нахо­диться в бассейне!  -- кричала
ей вслед Ружена.
     -- Она стесняется! -- смеялся за ее спиной весь бассейн.
     -- А то еще откусят кусочек от ее красоты! -- сказала Ружена.
     -- Принцесса! -- раздался голос в бассейне.
     --  Кто  не  хочет  сниматься,  естественно,  мо­жет  уйти!  --  сказал
спокойным тоном высокий мужчина в джинсах.
     -- А чего нам стесняться!  Мы ведь краси­вые!  --  громогласно  заявила
одна толстая дама, и гладь бассейна заволновалась от смеха.
     --  Но эта  девушка  не  должна  уходить! Ей  положено  быть здесь  еще
четверть часа! -- воз­мущалась Ружена, глядя вслед Ольге, которая упрямо шла
в раздевалку.

3
     Нельзя сердиться на Ружену за то, что она не в духе. И все же почему ее
так  возмутило, что  Ольга не хотела сниматься? Почему она целиком слилась с
толпой толстых теток, встре­тивших приход мужчин веселым визгом?
     И почему  эти толстые  тетки так  весело виз­жали? Не потому же, верно,
что хотели по­красоваться перед молодыми людьми и соблаз­нить их?
     Вовсе  нет. Их показное  бесстыдство  было как раз порождено сознанием,
что  никакой  соблазни­тельной  красотой  они не  обладают.  Они были  полны
неприязни  к  женской  молодости  и  стре­мились  выставить  свои сексуально
непригодные  тела, как едкую издевку над женской  наготой. Безобразием своих
тел  они хотели мстительно подорвать славу женской красоты, ибо  знали,  что
отвратительные и прекрасные тела в конце кон-
     цов одинаковы  и  что отвратительное тело  броса­ет тень на прекрасное,
шепча мужчине на ухо:
     -- Смотри, это подлинная суть того тела, что околдовывает тебя! Смотри,
эти большие приплюснутые груди -- то же самое, что и  те  перси, которые  ты
боготворишь!
     Веселое  бесстыдство толстых баб в  бассейне было некрофильской пляской
над  скоротечнос­тью  молодости,  и было тем  веселее,  что  в  бас­сейне  в
качестве жертвы присутствовала  мо­лодая девушка. Жест Ольги, обернувшейся в
простыню, они восприняли как саботаж своего злобного обряда и разъярились.
     Однако  Ружена не была ни толстой, ни  ста­рой,  она была даже красивее
Ольги! Так почему же она тогда не встала на ее сторону?
     Если  бы  Ружена решилась на  аборт и верила,  что  ее ждет  счастливая
любовь  с Климой, она  все воспринимала  бы  иначе. Любовь мужчины  выделяет
женщину из толпы, и  Ружена,  блажен­ствуя, чувствовала бы свою неповторимую
ин­дивидуальность. Она видела бы в толстых бабах недругов, а в Ольге -- свою
сестру. Она благо­волила бы  к  ней, как  благоволит одна красота к  другой,
одно счастье к другому, одна любовь к любви другой.
     Но прошлой  ночью  Ружена  очень  плохо спа­ла и  поняла,  что не может
верить   в  любовь  Кли­мы,  и  потому  все,  что  выделяло   ее  из  толпы,
представилось  ей  обманом.   Единственное,   что   было   у   нее,  --  это
распускающийся  росток   в  жи­воте,   охраняемый  обществом  и   традицией.
Един­ственное, что было у нее, -- это пресловутая все-
     общность женского удела, которая обещала ей вступиться за нее.
     А  эти женщины в бассейне -- они как раз и воплощали женственность в ее
всеобщности:   женственность  вечного  деторождения,  кормле­ния,  увядания,
женственность, смеющуюся  над тем  быстротечным  мгновением,  когда  женщина
верит, что она любима, и чувствует себя созда­нием неповторимым.
     Между   женщиной,  верящей  в   свою  исключи­тельность,  и  женщинами,
облачившимися  в убор  всеобщего женского удела, не может быть  при­мирения.
После  бессонной ночи, полной  разду­мий, Ружена встала  (бедный трубач!) на
сторону последних.

4
     Якуб сидел за рулем, а рядом, по соседству, -- Бобеш, который поминутно
поворачивал к нему  голову  и облизывал его. За  последними низкими домиками
курортного местечка высилась много­этажка -- год назад ее здесь еще не было.
Она сто­яла среди зеленого пейзажа,  точно веник в вазоне, и казалась  Якубу
отвратительной. Он погладил Бобеша, удовлетворенно смотревшего на пейзаж,  и
подумал, что Господь был милостив к собакам, не вложив в  их головки чувства
красоты.
     Пес снова лизнул Якуба (верно, чувствовал, что Якуб все  время думает о
нем), и Якубу пришло на ум, что его отечество будет разви­ваться не в лучшую
и не в худшую, а во все
     более смешную сторону:  здесь он когда-то пе­режил охоту  на  людей,  а
вчера  стал  свидете­лем  охоты  на  собак,  словно это был  один  и тот  же
спектакль, только  с другими исполнителями. Вместо следователей и охранников
в нем  высту­пали пенсионеры,  а вместо  заключенных поли­тиков  --  боксер,
дворняжка и такса.
     Он  вспомнил,  как  несколько  лет назад  его столичные соседи  у двери
квартиры  нашли своего кота,  у которого  в  оба  глаза  были вбиты  гвозди,
вырезан язык и связаны лапки. Дети с их улицы играли во взрослых. Якуб снова
погладил Бобеша по голове и припарковал машину у трактира.
     Выходя  из машины,  Якуб предполагал, что пес радостно бросится к двери
своего  дома. Но вместо  этого  Бобеш стал  прыгать  на Якуба, приглашая его
поиграть. Вдруг  раздалось "Бобеш!"  -- и пес побежал к женщине, стоявшей на
завалинке.
     --  Ты неисправимый  бродяжка, -- сказала  она и,  извиняясь,  спросила
Якуба, долго ли ему при­шлось возиться с Бобешом.
     Когда он ответил ей, что провел с ним ночь, а сейчас  привез на машине,
женщина  осыпа­ла его шумными благодарностями и  сразу же пригласила  в дом.
Она усадила его в особое помещение, где, по всей  вероятности, устраи­вались
банкеты для узкого круга, и побежала звать мужа.
     Вскоре  она  вернулась  в  сопровождении мо­лодого  человека,  который,
подсев к Якубу, про­тянул ему руку:
     --  Вы, несомненно, прекрасный человек, если  приехали сюда только ради
Бобеша. Он ужасный
     балбес и  вечно бродяжничает. Но мы его  любим. Не откажите пообедать с
нами!
     -- С удовольствием, --  сказал Якуб,  и жен­щина поспешила в кухню. Тем
временем Якуб рассказал, как он спас Бобеша от удавки пенси­онеров.
     -- Вот подонки!  -- вскричал молодой чело­век и  следом  --  в  сторону
кухни: -- Вера! Поди сюда! Ты слышала, что эти подонки вытворяют?
     Вера вошла в комнату с  подносом, на кото­ром дымился суп. Она  села, и
Якубу снова при­шлось рассказать  вчерашнюю историю. Пес си­дел  под столом,
позволяя чесать себя за ушами.
     Когда Якуб покончил с супом, молодой че­ловек принес из кухни свинину с
кнедликами.
     Якуб сидел у окна, ему было хорошо. Молодой человек проклинал тех внизу
(Якуба очаровыва­ло,  что трактирщик свое  заведение считает местом наверху,
Олимпом, точкой, откуда все видно на расстоянии и с высоты птичьего полета),
а его жена привела за руку двухлетнего мальчика:
     -- Поблагодари дядю, он привез тебе Бобешка.
     Мальчик  пробормотал  несколько  невнятных слов и засмеялся,  глядя  на
Якуба. Снаружи све­тило солнце, и  желтеющая листва миролюбиво  склонялась к
окнам. Стояла тишина. Трактир был высоко над миром, и в нем царил покой.
     Хотя Якуб и не горел желанием размножать­ся, детей он любил.
     -- У вас симпатичный мальчуган,-- сказал он.
     --  Потешный,  --  сказала женщина. --  Не  пой­му,  в  кого  он  такой
носастый.
     Якубу вспомнился нос его друга, и он сказал:
     -- Доктор Шкрета говорил мне, что вы у него лечились.
     -- Вы знаете пана доктора? -- радостно спро­сил молодой человек.
     -- Это мой товарищ, -- ответил Якуб.
     --  Мы  ему  страшно  благодарны, -- сказала  молодая мамочка,  и  Якуб
подумал,  что этот ре­бенок,  вероятно, одна  из удач евгенического про­екта
Шкреты.
     -- Это не врач, а чародей, -- с восхищением сказал молодой человек.
     Якуба  осенила  мысль, что  эти  трое здесь в этом по-вифлеемски  тихом
уголке не что иное как святое семейство и что их дитя происходит не  от отца
человеческого, а от Бога -- Шкреты.
     Носатый мальчик  снова пробубнил  несколь­ко невнятных слов, и  молодой
отец любовно посмотрел на него.
     -- Откуда тебе знать, -- сказал он своей же­не, -- кто из твоих далеких
предков был носачом.
     Якуб  рассмеялся. Ибо на ум ему пришел странный  вопрос: пользовался ли
доктор Шкре­та шприцем, чтобы оплодотворить свою доро­гую Зузи?
     -- Разве я не прав? -- засмеялся молодой отец.
     -- Несомненно правы, -- сказал Якуб. -- Ве­ликое утешение в том, что мы
уже давно будем почивать в могиле, а по свету станет расхажи­вать наш нос.
     Все  засмеялись,  и  мысль,  что  Шкрета  может  быть  отцом  мальчика,
представилась теперь Якубу всего лишь забавной выдумкой.

5
     Франтишек получил  деньги  от  хозяйки, кото­рой  починил  холодильник,
вышел