изгородь,  и  терновую  рощицу  со  сложенным  из  дерна
курятником.
   Я смотрел по сторонам, и у меня было такое чувство, что здешний край  -
это трава, как море - вода. От красного цвета травы вся необозримая прерия
казалась залитой вином или  устланной  только  что  выброшенными  на  сушу
водорослями-багрянками. Сама трава  была  в  постоянном  движении,  и  мне
почудилось, будто вся прерия бежит куда-то.
   Я и Забыл совсем, что у меня есть бабушка, а она вдруг появилась  возле
меня в шляпе от солнца, с  мешком  в  руках  и  спросила,  не  хочу  ли  я
прогуляться с ней на огород, накопать к обеду картошки.
   К  моему  удивлению,  огород  оказался  в  четверти  мили  от  дома,  и
подниматься к нему надо было по невысокому откосу мимо загона  для  скота.
Бабушка  показала  мне  толстую  ореховую  палку  с  медным  наконечником,
висевшую на кожаной петле у нее на поясе. Это, сказала  она,  от  гремучих
змей. Я тоже не должен ходить на огород без увесистой палки  или  большого
ножа; сама она по пути туда и обратно убила этих змей великое множество. А
одну девочку, что живет по дороге в Черный Ястреб, змея ужалила в ногу,  и
девочка проболела все лето.
   Я  точно  помню,  какой  предстала  предо  мной  прерия,  когда  в   то
сентябрьское утро я шагал рядом с бабушкой  на  огород  по  едва  заметным
колеям, оставленным повозками. Не знаю почему, может, я еще  не  пришел  в
себя от долгого путешествия в поезде, но только  сильнее  всего  я  ощущал
вокруг себя движение - оно  чувствовалось  и  в  легком,  свежем  утреннем
ветре, и во всем ландшафте: словно лохматая трава была просторной  шкурой,
под которой мчались вдаль стада диких бизонов...
   Один я ни за что не отыскал бы  огорода,  хотя,  вероятно,  заметил  бы
большие желтые  тыквы,  которые  лежали  оголенные,  так  как  листья  уже
высохли; но огород и не интересовал меня нисколько. Мне хотелось идти  все
дальше и дальше средь красной травы, до самого  края  света,  а  до  него,
казалось, рукой подать.  Прозрачный  воздух  как  бы  говорил,  что  здесь
кончается все, остаются только земля, солнце и небо, а  стоит  пройти  еще
немного вперед - будет только солнце да небо, и можно уплыть туда, подобно
рыжевато-коричневым  ястребам,  которые  парили  у   нас   над   головами,
отбрасывая на траву медленно скользившие тени. И пока бабушка, взяв  вилы,
воткнутые в одну из борозд, копала картошку, а  я  выбирал  ее  из  мягкой
темной земли и клал в мешок, я все посматривал на ястребов - ведь и я  мог
бы парить там, наверху.
   Когда бабушка собралась уходить, я сказал, что хотел бы остаться  здесь
ненадолго.
   Она посмотрела на меня из-под полей шляпы:
   - А змей не боишься?
   - Немножко, - признался я, - и все равно мне хочется посидеть тут еще.
   - Ну ладно, заметишь змею - не трогай ее. Большие желтые  с  коричневым
не опасны, это ужи, они помогают разгонять сусликов. А увидишь, что из той
норы кто-то выглядывает, - не пугайся.  Это  барсук.  Он  почти  такой  же
большой, как опоссум, только на морде полоски, черные и  белые.  Иной  раз
он, бывает, утащит цыпленка, но я не разрешаю работникам обижать  его.  На
этих новых землях привязываешься к животным. Я  люблю,  когда  он  выходит
поглазеть на меня, пока я здесь копаюсь.
   Бабушка перекинула мешок с картофелем через плечо и стала спускаться  с
холма, слегка наклоняясь вперед. Тропинка вилась по дну лощины;  дойдя  до
первого поворота, бабушка помахала мне рукой и скрылась из виду. Я остался
один, и мне было легко и спокойно - это новое чувство не покидало меня.
   Я сел посреди огорода, чтобы змеи не могли незаметно ко мне  подползти,
и прислонился к нагретой солнцем желтой тыкве. В  бороздах  росли  кустики
пузырчатой вишни,  усыпанные  плодами.  Я  отвернул  тонкие,  как  бумага,
треугольные чешуйки, прикрывавшие ягоды, и  съел  несколько  штук.  Вокруг
меня среди засохших плетей тыквы  выделывали  отчаянные  трюки  гигантские
кузнечики, вдвое больше тех, что мне  доводилось  видеть  раньше.  Взад  и
вперед по вспаханной земле сновали суслики. На дне  лощины  ветер  был  не
такой сильный, но наверху, у ее краев, он пел свою протяжную  песню,  и  я
видел, как клонится высокая трава. Земля подо мной была теплая, теплой она
была и на ощупь, когда я крошил ее в пальцах. Откуда ни возьмись появились
занятные красные жучки и целыми  полчищами  медленно  ползали  вокруг.  Их
пунцовые с черными пятнышками спинки блестели как  лакированные.  Я  сидел
тихо-тихо. Ничего не происходило. Я ничего и не ждал. Я просто  подставлял
себя солнцу, впитывая его тепло, так же как тыквы, и больше мне ничего  не
хотелось. Я был совершенно счастлив. Наверно, такое чувство мы испытываем,
когда, умирая, сливаемся с чем-то бесконечным, будь то солнце или  воздух,
добро или мудрость. Во всяком случае, раствориться  в  чем-то  огромном  и
вечном - это и есть счастье. И приходит оно незаметно, как сон.



3

   В воскресенье утром Отто Фукс должен  был  отвезти  нас  знакомиться  с
новыми соседями - чехами. Мы решили захватить с собой кое-какие припасы  -
ведь чехи поселились  в  необжитых  местах,  у  них  нет  ни  огорода,  ни
курятника, только  маленький  клочок  вспаханной  земли.  Фукс  принес  из
погреба мешок картошки и копченый окорок,  а  бабушка  уложила  в  солому,
устилавшую  повозку,  несколько  караваев  хлеба,  который  пекла   вчера,
горшочек масла и пироги с тыквой. Мы взгромоздились  на  козлы,  и  лошади
затрусили мимо пруда по дороге, подымавшейся к большому кукурузному полю.
   Мне хотелось скорее  узнать,  что  откроется  за  этим  полем,  но  там
оказалась только красная трава, и ничего больше, хотя с козел  было  видно
далеко. Дорога петляла, как затравленный зверь,  обходя  глубокие  лощины,
пересекая широкие и пологие. А вдоль дороги, на всех ее  поворотах,  росли
подсолнухи - многие высотой с небольшое деревцо  -  с  крупными  шершавыми
листьями и с множеством побегов, увенчанных цветами. Подсолнухи  прорезали
прерию золотой лентой. То  и  дело  какая-нибудь  из  лошадей  захватывала
губами цветущий стебель и принималась жевать его на ходу, а цветы качались
в такт движению ее челюстей, пока не скрывались в пасти.
   Дорогой бабушка рассказала  мне,  что  чехи  купили  участок  у  своего
земляка Питера Крайека, и взял он с них втридорога. Еще  живя  на  родине,
они заключили сделку с  Крайеком  через  его  двоюродного  брата,  который
приходился  родственником  и  миссис   Шимерде.   Шимерды   были   первыми
поселенцами-чехами в нашей округе. Только Крайек мог быть им переводчиком,
а переводил он как хотел. Они совсем не знали  английского,  не  могли  ни
совета спросить, ни объяснить, в чем нуждаются. Фукс сказал, что  один  их
сын, уже взрослый и сильный, сможет работать в поле, а  вот  отец  старый,
немощный и в земледелии ничего не смыслит. У себя дома он был ткачом, слыл
большим искусником по части гобеленов и  обивочных  тканей.  Он  привез  с
собой скрипку, но  здесь  от  нее  будет  мало  проку,  хотя  в  Чехии  он
прирабатывал, играя на ней.
   - Если они приличные люди, жаль мне их, - сказала бабушка,  -  зимой  в
этой дыре у Крайека им туго  придется.  Даже  землянкой  ее  не  назовешь,
барсучья нора и та лучше. Говорят, Крайек навязал им за двадцать  долларов
старую плиту, а она и десяти не стоит.
   - Так оно и есть, мэм, - подхватил Отто. - Да еще всучил им  в  придачу
своего быка и двух старых кляч и содрал как за хорошую упряжку.  Я  бы  их
предупредил насчет лошадей, старик немного  понимает  по-немецки,  да  все
равно толку не будет. Чехи сроду не доверяли австрийцам.
   Бабушка с любопытством посмотрела на него:
   - Почему же?
   Фукс нахмурился и сморщил нос:
   - Да знаете, мэм, это все политика, долго объяснять.
   Местность  становилась  все  более  холмистой;  мне  сказали,  что   мы
приближаемся к ручью Скво - он протекает через западную  половину  участка
Шимердов, и земля их поэтому малопригодна для обработки. Вскоре показались
неровные, поросшие  травой  уступы  глинистого  оврага,  по  дну  которого
извивался ручей, и мы увидели блестящие верхушки тополей и ясеней,  росших
внизу, Многие тополя уже начали по-осеннему желтеть и  теперь  из-за  этих
желтых листьев да блестящей коры стали похожими на  сказочные  деревья  из
серебра и золота.
   Мы подъезжали к жилищу Шимердов, а вокруг, сколько  я  ни  вглядывался,
были все те же ощетинившиеся красной травой пригорки и овраги с бугристыми
откосами и длинными корнями, свисавшими там, где осыпалась земля. Вдруг на
одном из откосов я заметил какое-то подобие сарая, крытого сухой  красной,
будто вино, травой, что росла повсюду. Рядом с сараем  стоял  покосившийся
остов старой ветряной мельницы без колеса. Мы подъехали к этому  строению,
чтобы привязать лошадей, и тут я увидел  прямо  в  откосе  дверь  и  окно,
глубоко ушедшие в землю. Дверь была открыта, из нее  выскочили  женщина  и
девочка лет Четырнадцати и выжидающе уставились на  нас.  За  ними  следом
вышла еще одна девочка, совсем маленькая. Голова женщины была повязана тем
же вышитым платком с шелковой бахромой, который я заметил, когда они сошли
с поезда в Черном Ястребе. Женщина была не старая, но и не молодая. На  ее
живом, подвижном лице с острым подбородком хитро блестели маленькие глаза.
Она крепко пожала руку бабушки.
   - Рада, очень рада, - выговорила она с трудом. Она показала на  жилище,
из которого появилась, и добавила: - Дом плохо, плохо дом.
   Бабушка кивнула и стала ее утешать:
   - Ничего, пройдет время, устроитесь, миссис Шимерда, и дом у вас  будет
хороший.
   С  иностранцами  бабушка  всегда  разговаривала  очень  громко,  как  с
глухими. Она объяснила миссис Шимерде наши добрые намерения,  и  та  взяла
хлеб, даже понюхала его, а потом с живым любопытством стала  рассматривать
пироги, приговаривая:
   - Много хорошо, много спасибо!
   И опять потрясла бабушкину руку.
   Из землянки вышел старший сын Шимердов, Амброз -  они  произносили  его
имя  по-своему:  Амброш,  -  и  остановился  рядом  с  матерью.  Это   был
коренастый, широкоплечий парень лет девятнадцати, коротко  остриженный,  с
плоским затылком и широким плоским лицом. Темные маленькие глаза  смотрели
еще более хитро и подозрительно, чем у матери, он так и впился взглядом  в
провизию. Семья уже три дня  сидела  на  кукурузных  лепешках  и  сорговой
патоке.
   Младшая девочка была славная, но  Антония  -  они  делали  ударение  на
первом слоге ее имени - показалась мне лучше всех. Я сразу  вспомнил,  что
говорил кондуктор о ее глазах. Они были большие, ласковые,  полные  света,
как темные лесные озера, когда их темная вода оживает под солнечным лучом.
На смуглых щеках горел яркий  густой  румянец.  Каштановые  волосы  вились
буйными кудрями. Младшая белокурая девочка по имени Юлька казалась тихой и
послушной. Пока я неловко переминался с ноги на ногу  перед  сестрами,  из
хлева вышел Крайек - узнать, что происходит. За ним появился еще один  сын
Шимердов. Даже издали бросалось в глаза,  что  с  ним  не  все  ладно.  Он
приближался к нам,  издавая  какие-то  нечленораздельные  звуки,  а  потом
поднял ладони и растопырил пальцы - на них,  как  на  утиных  лапах,  были
перепонки, доходившие до первого сустава. Заметив, что  я  отшатнулся,  он
радостно закукарекал: "Ку-ка-ре-ку" - совсем как петух. Мать  нахмурилась,
строго прикрикнула: "Марек!" - и быстро заговорила  с  Крайеком  на  своем
языке.
   - Она просит сказать вам, миссис Берден, что он никого не тронет. Такой
уж уродился. Остальные дети все нормальные. Вот из Амброша выйдет  хороший
фермер! - Он хлопнул юношу по спине, и тот самодовольно ухмыльнулся.
   В этот момент из вырытой в откосе двери появился мистер Шимерда. Он был
без шапки, с зачесанными назад густыми серебристо-седыми волосами.  Волосы
были такие длинные, что пышно  вились  за  ушами,  и,  глядя  на  него,  я
вспомнил старинные портреты, которые  видел  в  Виргинии.  Он  был  высок,
строен, с покатыми узкими плечами. Взглянув на нас  с  благодарностью,  он
взял бабушкину руку и склонился над ней. Я тут же заметил,  какие  у  него
красивые белые руки. Почему-то они казались спокойными и умелыми.  Глубоко
посаженные глаза смотрели печально. Лицо было крупное, с резкими  чертами,
но чем-то напоминало потухший костер - как  будто  в  нем  угасли  свет  и
тепло. Все в этом пожилом человеке отвечало  его  исполненной  достоинства
осанке. Он и одет был  тщательно.  Под  сюртуком  виднелся  вязаный  серый
жилет, вместо воротничка вокруг шеи аккуратно повязан  и  заколот  розовой
коралловой булавкой шелковый шарф,  зеленый,  с  бронзовым  отливом.  Пока
Крайек переводил мистеру Шимерде бабушкины слова, Антония подошла ко мне и
приветливо протянула руку. Через секунду мы уже мчались по крутому склону,
а за нами семенила Юлька.
   Когда мы взбежали наверх, нам стали видны золотые верхушки деревьев,  я
показал на них, и Антония засмеялась, крепко сжав мне руку,  будто  хотела
сказать, как она рада моему приезду. Мы бросились взапуски к ручью Скво  и
бежали, пока из-под ног у нас чуть не унеслась земля, - обрыв  уходил  так
круто вниз, что, сделай мы еще  шаг,  мы  угодили  бы  прямо  на  верхушки
деревьев. Запыхавшись, мы остановились на краю обрыва, глядя на деревья  и
кусты внизу. Ветер был такой сильный, что мне пришлось придерживать шапку,
а у девочек раздувались юбки. Видно, Антонии это  нравилось,  она  держала
сестренку за руку и тараторила без умолку, и мне  казалось,  что  их  речь
куда быстрее нашей. Она взглянула на меня, глаза у нее горели - столько ей
всего хотелось сказать.
   - Имя? Имя как? - спросила она, тронув меня за плечо. Я сказал ей,  как
меня зовут, она повторила сама и заставила повторить Юльку. Затем  указала
на золотой тополь, над которым мы стояли, и снова спросила:
   - Как имя?
   Мы сели, устроившись в  высокой  красной  траве  как  в  гнезде,  Юлька
поджала ноги, словно зайчонок, и занялась кузнечиками. Антония показала на
небо и вопросительно уставилась на меня. Я ответил, что это небо,  но  она
не успокоилась и  показала  на  мои  глаза.  Я  сказал:  "Глаза",  Антония
повторила, и получилось "га-ла-са". Она показала на  небо,  потом  на  мои
глаза, снова на небо - так быстро и нетерпеливо, что совсем сбила  меня  с
толку, я понять не мог, чего она хочет. Вдруг она привстала на колени и  в
волнении сжала кулаки. Потом  поднесла  палец  к  своим  глазам,  потрясла
головой, показала на мои, опять на небо и горячо закивала.
   - А! - догадался я. - Голубое! Небо голубое!
   Она захлопала  в  ладоши  и  стала  твердить:  "Небо  голубое,  голубые
га-ла-са!", словно ее это очень забавляло. Пока мы сидели в своем  гнезде,
укрывшись от ветра, Антония запомнила десятка два слов. Она была смышленая
и очень хотела поскорей научиться говорить по-английски. Мы спрятались так
глубоко в траве, что видели только синее небо над собой да золотое  дерево
впереди. Нам было удивительно хорошо. Несколько раз повторив новые  слова,
Антония вдруг решила  подарить  мне  серебряное  резное  колечко,  которое
носила на  среднем  пальце.  Она  уговаривала  меня  и  настаивала,  но  я
отказался наотрез. Колечко ее было мне ни к чему, и вообще я  считал,  что
дико и странно дарить его мальчику, которого она видит первый раз в жизни.
Неудивительно, что Крайек обманывает этих людей как  хочет,  раз  они  так
поступают.
   Пока мы пререкались из-за кольца,  я  услышал  чей-то  грустный  голос:
"Ан-то-ни-я! Ан-то-ни-я!" Она вскочила как заяц.  "Татинек!"  -  закричала
она, и мы побежали навстречу ее отцу. Антония подскочила  к  нему  первая,
схватила его руку  и  поцеловала  ее.  Когда  подошел  я,  мистер  Шимерда
коснулся моего плеча и несколько секунд пытливо вглядывался мне в глаза. Я
немного сконфузился, я не привык, чтобы взрослые  так  пристально  ко  мне
присматривались.
   Вместе с мистером Шимердой мы вернулись к  землянке,  где  бабушка  уже
поджидала меня. Перед тем как я сел  в  повозку,  отец  Антонии  вынул  из
кармана книжку, раскрыл ее и показал мне - на странице было два  алфавита:
английский  и  чешский.  Он  дал  эту  книгу  бабушке,  посмотрел  на  нее
просительно и сказал так проникновенно, что я этого никогда не забуду:
   - Учи-те, учи-те мою Антонию!



4

   В тот же вечер, в воскресенье, я впервые  долго  катался  на  пони  под
присмотром  Отто  Фукса.  После  этого  мы  с  Франтом  дважды  в   неделю
отправлялись на почту за шесть миль от нашего дома, и я экономил  взрослым
немало времени, разъезжая со всякими поручениями по  соседям.  Когда  надо
было что-либо одолжить или сообщить, что в крытой дерном  школе  состоится
проповедь, всегда  посылали  меня.  Прежде  по  таким  делам  ездил  Фукс,
закончив работу на ферме.
   Сколько лет прошло, а в памяти моей так и не потускнели воспоминания  о
той первой чудесной осени. Передо мной простиралась  невозделанная  земля,
изгородей тогда не ставили,  и  я  волен  был  ехать  по  заросшим  травой
взгорьям куда глаза глядят, уверенный, что пони все  равно  привезет  меня
домой.  Иногда  я  пускался  по  дорогам,  обсаженным  подсолнухами.  Фукс
рассказывал, что подсолнечники завезли сюда мормоны;  когда,  спасаясь  от
гонений, они покидали Миссури и уходили в необжитые края в поисках  места,
где смогут молиться богу  по-своему,  их  первый  разведывательный  отряд,
проходя через прерии в Юту, разбрасывал по дороге  семена  подсолнухов.  А
годом позже вслед за мужчинами потянулись фургоны с женщинами и детьми,  и
подсолнухи указывали им путь.  Ботаники,  наверно,  не  подтвердят  теорию
Отто, а скажут, что подсолнухи испокон века росли на здешних  равнинах.  И
все-таки эта  легенда  засела  у  меня  в  голове,  и  дороги,  обсаженные
подсолнухами, всегда кажутся мне дорогами к свободе.
   Я  любил  медленно  трусить  вдоль  бледно-желтых  кукурузных  полей  и
выискивать на обочинах сырые места, где рос  водяной  перец;  к  осени  он
сделался ярко-медный, и узкие коричневые листья  коконом  завились  вокруг
узловатых стеблей. Бывало, я отправлялся к  югу  проведать  наших  соседей
немцев, полюбоваться там катальповой  рощей  или  большим  вязом,  который
поднимался из глубокой расселины, а  в  ветвях  его  свил  гнездо  ястреб.
Деревья у нас были такой редкостью, и вырасти им стоило таких трудов,  что
мы беспокоились о каждом  и  навещали  их,  как  людей.  Вероятно,  именно
потому, что этот  однообразный  коричнево-ржавый  ландшафт  не  изобиловал
примечательными чертами, любая из них была нам дорога.
   Иной раз я направлял пони на север, к большой колонии  луговых  собачек
[один из видов  североамериканских  сусликов],  и  наблюдал,  как  вечером
возвращаются  домой  коричневые  земляные  совы  и  вместе   с   собачками
скрываются под землей, где у  них  были  гнезда.  Антония  Шимерда  любила
ездить со мной, и мы дивились  этим  странным  птицам,  привыкшим  жить  в
подземелье. В тех местах приходилось все время быть начеку - вокруг так  и
кишели гремучие змеи. Здесь, среди совершенно беззащитных луговых  собачек
и сов, им легко было добыть пищу: змеи забирались в уютные норы и  поедали
яйца и детенышей. Мы жалели сов. Грустно было видеть, как  на  закате  они
спешат к своим гнездам и исчезают под землей. Но в  конце  концов,  решили
мы,  раз  эти  пернатые  согласны  на  такую  жизнь,  значит,  они   вовсе
безмозглые. Поблизости от колонии луговых собачек не было  ни  прудов,  ни
ручья. Отто Фукс рассказывал,  что  видел  обширные  поселения  собачек  в
пустыне, где на пятьдесят миль вокруг никакой воды не отыщешь; он  уверял,
что их норы уходят вниз на глубину чуть ли не двухсот  футов  и  достигают
подземных источников. Антония говорила, что не верит этому,  скорей  всего
собачки, как кролики, пьют утреннюю росу.
   Антония обо всем имела свое  мнение  и  скоро  научилась  выражать  его
по-английски. Почти каждый день она