а  приехали,  я  была
совсем маленькая, и жили мы в такой нужде,  не  до  игрушек  было.  Как  я
убивалась, что сломали мою куклу -  мне  подарили,  когда  мы  уезжали  из
Норвегии. Какой-то мальчишка на пароходе разбил  ее,  я  его  до  сих  пор
ненавижу.
   - Ну зато здесь на тебя, как и на меня, живые куклы посыпались - только
успевай нянчить, - насмешливо заметила Лена.
   - Да уж, младшие рождались один за другим. Но мне это  нравилось.  Я  в
них души не чаяла. Самый маленький, которого мы так не  хотели,  теперь  у
нас любимец.
   Лена вздохнула.
   - Вообще-то дети ничего, если только они не зимой родятся.  Наши  почти
все как раз на зиму угождали. Прямо не знаю, как мать выдержала. Вот что я
вам скажу, девушки, - она вдруг решительно села, - хочу  забрать  мать  из
нашей старой лачуги, где она живет уже  столько  лет.  Мужчины  ничего  не
сделают. Джонни - старший брат - надумал жениться, так  он  будет  строить
новый дом, но уж не для матери, а для невесты. Миссис Томас говорит, что я
скоро смогу переехать в другой город и начать там собственное дело. Ну,  а
если не обзаведусь мастерской, возьму и выйду замуж за богатого игрока!
   - Нашла выход, - ехидно сказала Анна. - А я бы хотела  учить  в  школе,
как Сельма Крон. Подумать только! Сельма, первая из скандинавских девушек,
станет здесь учительницей! Мы должны гордиться ею!
   Сельма была прилежная, и ей не слишком  нравилось  легкомыслие  Тины  и
Лены, но обе они всегда восхищались ею.
   Тина заерзала на траве, обмахиваясь соломенной шляпой:
   - Если бы я была  такая  способная,  я  бы  от  книг  день  и  ночь  не
отрывалась. Сельма родилась способной, да еще  и  отец  ее  учил.  Он  был
какой-то важный человек у себя на родине.
   - Отец моей матери тоже был важный, - тихо сказала Лена, - а что толку!
И у отца отец был способный, только непокорный очень. Взял  и  женился  на
лапландке. Вот, верно, почему я такая - говорят, лапландская кровь  всегда
скажется.
   - Как, Лена? - поразился я. - Твоя бабушка  -  настоящая  лапландка?  И
ходила в шкурах?
   - Не знаю, в чем она ходила, но лапландка она самая, настоящая, и родня
деда просто взбесилась! А дед влюбился в нее, когда его отправили на север
по службе. Ну и женился!
   - А я всегда думал, что лапландки толстые, уродливые  и  раскосые,  как
китаянки, - заметил я.
   - Может, так и есть. Только, видно, чем-то эти  лапландские  девушки  к
себе притягивают. Мать говорит, что норвежцы,  которые  живут  на  севере,
всегда боятся, как бы их сыновей не окрутили лапландки.
   К вечеру, когда жара стала спадать,  мы  поиграли  на  плоской  вершине
уступа в веселую игру "уголки"; уголками нам служили низкорослые  деревья.
Лена так часто оставалась  "без  угла",  что  в  конце  концов  отказалась
играть. Запыхавшись, мы бросились на траву отдохнуть.
   - Джим, - мечтательно сказала Антония, - расскажи  девушкам,  как  сюда
пришли первые испанцы, вы с  Чарли  Харлингом  когда-то  столько  об  этом
говорили. Я пробовала сама рассказать, да половину не помню.
   Они уселись под низким дубом, Антония  прислонилась  к  стволу,  другие
прилегли возле нее, а я стал рассказывать им то, что сам знал  о  Коронадо
[Франциско  Васкез  де  Коронадо  (1510-1554)  -  испанский  исследователь
юго-западной части Северной Америки;  в  своих  путешествиях  достиг  реки
Арканзас; в 1539 году возглавил экспедицию,  снаряженную  на  поиски  Семи
Золотых Городов, якобы виденных,  но  на  самом  деле  описанных  со  слов
индейцев-проводников итальянским монахом-путешественником Маркосом де Ница
(1499-1558); Коронадо обнаружил эти города на севере  Мексики  и  доказал,
что слава об их несметных богатствах - миф], и о том, как  он  искал  Семь
Золотых Городов. В школе нам объясняли, будто так  далеко  на  север  -  в
Небраску - Коронадо не добрался, а повернул обратно еще из Канзаса. Мы  же
с Чарли Харлингом были уверены, что он дошел до нашей реки.  Один  фермер,
живший севернее Черного Ястреба, распахивал целину и  нашел  металлическое
стремя тонкой работы и шпагу с испанской надписью на клинке. Он отдал  эти
реликвии мистеру Харлингу, а тот привез их домой. Мы с Чарли начистили  их
до блеска, и они красовались  у  мистера  Харлинга  в  конторе  все  лето.
Священник Келли нашел  на  шпаге  имя  испанского  мастера  и  сокращенное
название города, где она была сделана - в Кордове.
   - Я видела надпись своими глазами, - с торжеством вставила  Антония,  -
выходит, правы Джим с Чарли, а не учитель.
   Девушки  затараторили  наперебой.  Для   чего   испанцам   понадобилось
забираться так далеко? Какими были  в  те  времена  наши  края?  И  почему
Коронадо не вернулся в Испанию к своему королю, богатству и замкам?  Этого
я не мог им объяснить. Я знал только то, что говорилось в учебниках: "Умер
в пустыне от разрыва сердца".
   - Не он один  так  кончил,  -  печально  сказала  Антония,  и  девушки,
вздыхая, согласились с ней.
   Мы сидели, глядя вдаль и любуясь заходом солнца. Кудрявая трава  кругом
словно огнем горела. Кора дубов стала  медно-красной.  Коричневая  вода  в
реке золотилась. Ниже по течению песчаные отмели блестели, как стекло, а в
зарослях ивняка от игры света будто  вспыхивали  огоньки.  Легкий  ветерок
совсем стих. В лощине печально жаловалась  горлинка,  а  где-то  в  кустах
заухала сова. Девушки  сидели  молча,  прижавшись  друг  к  другу.  Солнце
длинными пальцами касалось их волос.
   Вдруг мы увидели странное зрелище: облаков не было, солнце спускалось в
прозрачном, будто омытом золотом небе. И в  тот  миг,  когда  нижний  край
пылающего круга слился с вершиной холма, на фоне солнца возникли очертания
какого-то  огромного  черного  предмета.  Мы  вскочили  на  ноги,  пытаясь
разглядеть, что это. И через секунду поняли.  Где-то  вдали,  на  взгорье,
фермер оставил среди поля плуг. Солнце садилось как  раз  за  ним.  Потоки
горизонтального света увеличили плуг в размерах,  и  он  вырисовывался  на
солнечном диске во всех деталях -  рукоятки,  лемех,  дышло  -  черные  на
раскаленно-красном.  Словно  гигантский  символ,  запечатленный  на   лике
солнца.
   Пока  мы  перешептывались,  глядя  на  него,  видение  стало  исчезать;
раскаленный шар опускался все ниже и ниже, пока верхний багровый  край  не
ушел за горизонт. Поля сразу потемнели, небо начало  бледнеть,  а  забытый
кем-то в прерии плуг снова уменьшился и стал совсем незаметным.



15

   В конце августа Каттеры на несколько дней собрались в Омаху, а  Антонии
поручили караулить дом. После скандала с  прежней  служанкой-шведкой  Уику
Каттеру никак не удавалось выпроводить куда-нибудь жену.
   На другой день после их отъезда Антония пришла к нам. Бабушка заметила,
что она расстроена и озабочена.
   - Что-нибудь случилось, Антония? - спросила она с тревогой.
   - Да, миссис Берден, я почти всю ночь не спала.
   Она поколебалась, а  потом  рассказала,  как  странно  вел  себя  перед
отъездом мистер Каттер. Он сложил все серебро в корзину  и  спрятал  ее  у
Антонии под кроватью, туда же засунул коробку с бумагами, предупредив, что
им цены нет. Он взял с Антонии слово, что она никуда не уйдет на ночь в их
отсутствие  и  не  будет  поздно  возвращаться.  Строго-настрого  запретил
приглашать кого-нибудь из подруг ночевать у нее.  Сказал,  что  ей  нечего
бояться, ведь он недавно поставил на парадную дверь новый замок.
   Каттер так настаивал на всех этих мелочах, что теперь Антонии  было  не
по себе одной в доме. Ей не понравилось, как он то и дело появлялся у  нее
в кухне с новыми распоряжениями, как смотрел на нее.
   - Боюсь, не задумал ли он опять какой-нибудь фокус, еще напугает меня.
   Бабушка сразу заволновалась.
   - Нечего там оставаться, раз ты тревожишься. Но уж коли дала слово,  то
бросать  дом  без  присмотра  тоже  нельзя.  Может,  Джим   не   откажется
переночевать у Каттеров, а ты приходи сюда. Я вздохну спокойно, если  буду
знать, что ты под моей крышей. А  их  старое  серебро  да  его  несчастные
закладные и Джим постережет.
   Антония радостно повернулась ко мне:
   - Ты согласишься, Джим? Я тебе постель  перестелю,  устрою  помягче.  В
комнате у меня прохладно и кровать под самым  окном.  Прошлой  ночью  я  и
открыть-то его боялась.
   Я любил свою комнату, а дом Каттеров мне не нравился, но Тони  казалась
такой встревоженной, что я согласился. Впрочем, спалось мне там  не  хуже,
чем дома, а когда утром я вернулся к себе. Тони уже приготовила  для  меня
вкусный завтрак. После того, как мы помолились, Антония  уселась  за  стол
вместе с нами, совсем как в прежние дни в прерии.
   Я уже в  третий  раз  ночевал  у  Каттеров,  когда  меня  вдруг  что-то
разбудило, мне послышалось,  что  открылась  и  снова  затворилась  дверь.
Однако в доме стояла тишина, и я, по-видимому, тут же снова заснул.
   Проснулся я оттого, что кто-то присел рядом со мной на край кровати.  Я
еще не вполне очнулся, но решил, что, кто бы это ни был, пусть себе уносит
серебро Каттеров. Если я не пошевельнусь, он, быть  может,  найдет  его  и
благополучно уберется. Я затаил дыхание и замер. На  плечо  мне  осторожно
легла чья-то рука, и  я  тут  же  почувствовал,  как  что-то  волосатое  и
пахнущее одеколоном коснулось моего лица. Если бы в  эту  секунду  комнату
залил яркий электрический свет, я и тогда не смог  бы  отчетливей  увидеть
отвратительную бородатую рожу того, кто, как я сообразил,  склонился  надо
мной. Я схватил его за бакенбарды, рванул  их  и  что-то  закричал.  Рука,
лежавшая у меня на плече, мгновенно стиснула мне горло. Каттер обезумел  -
стоя надо мной, он одной рукой продолжал душить  меня,  а  другой  бил  по
лицу, шипя, давясь и изрыгая ругательства.
   - Вот, значит, чем она занимается,  когда  меня  нет!  Ах  ты  паршивый
щенок! Где она? Где?  Под  кровать  спряталась,  потаскуха?  Знаю  я  твои
фокусы! Сейчас до тебя доберусь! Вот только расправлюсь с этим крысенышем!
Он от меня не уйдет!
   Пока Каттер держал меня за горло, я ничего не мог сделать. Наконец  мне
удалось ухватить его за большой палец,  и  я  начал  отгибать  его  назад,
Каттер не выдержал и с воплем отдернул руку. Одним прыжком  я  вскочил  на
ноги и повалил  его  на  пол.  Потом  бросился  к  открытому  окну,  вышиб
проволочную сетку и выскочил во двор.
   И вот я, как бывает в кошмарных снах, несся по северной окраине Черного
Ястреба в одной ночной рубашке.  Прибежав  домой,  я  залез  внутрь  через
кухонное окно. Из носа и из разбитой губы текла кровь,  но  мне  было  так
скверно, что я не стал смывать ее. Схватив с  вешалки  пальто  и  шаль,  я
повалился на кушетку в гостиной и, несмотря на сильную боль, тут же уснул.
   Утром  меня  обнаружила  бабушка.  Я  проснулся   от   ее   испуганного
восклицания. Еще бы - я был весь в  синяках.  Пока  бабушка  помогала  мне
перебраться в мою комнату, я успел взглянуть на себя в  зеркало.  Разбитая
губа отвисла, как хобот. Нос напоминал большую синюю сливу,  а  один  глаз
совсем заплыл и отливал всеми цветами радуги.  Бабушка  хотела  тотчас  же
послать за доктором, но я умолил ее не делать этого - наверно,  я  никогда
ни о чем так не просил. Я уверил, что снесу любую боль, лишь бы никто меня
не видел и не знал, что произошло. Я  упросил  ее  не  пускать  ко  мне  в
комнату даже дедушку. Видимо, она все поняла, хоть от слабости и  стыда  я
не в силах был вдаваться в объяснения.  Когда  она  сняла  с  меня  ночную
рубашку, на моих плечах и на груди оказались  такие  синяки,  что  бабушка
разрыдалась. Все утро она провозилась со мной, обмывала раны, прикладывала
примочки и смазывала арникой ушибы. Я слышал, как всхлипывала  под  дверью
Антония, но велел бабушке отослать ее. Мне казалось, что я никогда  больше
не захочу ее видеть. Пожалуй, она была противна мне не меньше, чем Каттер.
Ведь из-за нее я угодил в эту пакость.  А  бабушка  все  повторяла:  какое
счастье, что вместо Антонии  Каттер  нашел  меня.  Но  я  лежал,  отвернув
разбитое лицо к стене, и никакого счастья не  испытывал.  Мне  нужно  было
только одно - чтобы бабушка никого ко мне не пускала. Ведь если кто-нибудь
узнает о случившемся,  разговоров  хватит  до  конца  моих  дней.  Я  живо
представлял себе, как разукрасят эту историю старики - завсегдатаи аптеки.
   Пока бабушка старалась чем-то помочь  мне,  дед  сходил  на  станцию  и
узнал, что Уик Каттер вернулся с востока  вечерним  скорым  поездом,  а  в
шесть утра снова отбыл на поезде, идущем в Денвер. Кассир  рассказал,  что
физиономия у Каттера была заклеена пластырем, а левую руку  он  держал  на
перевязи. Вид у него был такой жалкий, что кассир спросил, не случилось ли
с ним чего с тех пор, как они в последний  раз  виделись  в  десять  часов
вечера, а Каттер в ответ начал  чертыхаться  и  пообещал  добиться,  чтобы
кассира уволили за неучтивость.
   В тот же день, пока я спал, Антония вместе с бабушкой пошла к  Каттерам
за своими вещами. Дом оказался запертым, им пришлось взломать  окно,  чтоб
попасть в спальню Антонии. Там все было  в  ужасающем  беспорядке.  Платья
Тони, выкинутые из шкафа, валялись на полу, разорванные и истоптанные. Моя
одежда была в таком виде, что мне ее даже не показали; бабушка сожгла ее в
плите у Каттеров.
   Пока Антония укладывала пожитки и наводила в  комнате  порядок,  кто-то
начал отчаянно трезвонить в дверь. Это оказалась  миссис  Каттер:  она  не
могла попасть в дом, так как ключа от нового замка у нее не  было;  голова
ее тряслась от ярости.
   - Я ей посоветовала взять себя в руки, не то, мол, вас удар  хватит,  -
рассказывала потом бабушка.
   Бабушка не позволила ей встретиться с Антонией,  а  заставила  сесть  в
гостиной и рассказала  обо  всем,  что  случилось  ночью.  Объяснила,  что
Антония  напугана,  хочет  уехать  домой,  на  ферму,  и  говорить  с  ней
бесполезно, она все равно ничего не знает.
   Потом начала рассказывать миссис Каттер. Накануне  утром  они  с  мужем
вместе выехали из Омахи домой. В Уэйморе им предстояло провести  несколько
часов в ожидании поезда на Черный Ястреб. Пока они  ждали,  мистер  Каттер
отлучился в Уэйморский банк,  где  у  него  были  дела,  а  миссис  Каттер
осталась на станции. Вернувшись, он сказал, что ему  придется  задержаться
на ночь, она же может ехать домой. Он купил ей билет и  посадил  в  поезд.
Она заметила, что вместе с  билетом  он  сунул  ей  в  сумочку  бумажку  в
двадцать долларов. Тут,  добавила  она,  ей  бы  самое  время  заподозрить
неладное, но она ничего дурного не подумала.
   На  маленьких  полустанках  никогда  не  объявляют,  какой  поезд  куда
следует, все сами это  знают.  Мистер  Каттер  показал  билет  кондуктору,
устроил жену в вагоне, и поезд тронулся. Только ближе к ночи миссис Каттер
обнаружила, что едет в  Канзас-Сити,  что  билет  у  нее  именно  туда  и,
следовательно, Каттер обдумал все  заранее.  Кондуктор  объяснил  ей,  что
поезд на Черный Ястреб прибывает  в  Уэймор  через  двадцать  минут  после
отхода канзасского. Она сразу смекнула, что ее муженек  устроил  все  это,
чтобы вернуться в Черный Ястреб без нее. Делать было нечего,  пришлось  ей
ехать до Канзас-Сити и оттуда первым же поездом отправляться домой.
   Каттер мог преспокойно приехать на день раньше жены,  пусти  он  в  ход
куда более простые уловки. Мог, например, оставить ее в гостинице в Омахе,
сказав, что ему нужно на денек-другой съездить в Чикаго. Но, очевидно,  он
не испытал бы подлинного наслаждения, если б ему не удалось уязвить ее как
можно больнее.
   - Он за это поплатится, миссис Берден, вот увидите! -  заверяла  миссис
Каттер, тряся лошадиной головой и вращая глазами.
   Бабушка ответила, что не сомневается в этом.
   Каттеру, вероятно, нравилось поддерживать в жене уверенность, что он  -
исчадие  ада.  Он  получал  какое-то  странное  удовольствие,  доводя  эту
истерическую натуру до исступления. Видимо, собственные  козни  не  давали
ему так полно почувствовать себя прожигателем жизни, как  гнев  и  попреки
миссис Каттер. Пусть даже сам он потеряет вкус к распутству,  его  супруга
не должна подозревать об этом. После очередного похождения  он  уповал  на
схватку с женой, как гурман  на  рюмку  крепкого  ликера  после  обильного
обеда. Уж без чего он решительно не мог обойтись, так это без скандалов  с
миссис Каттер!




ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ЛЕНА ЛИНГАРД


1

   В университете мне посчастливилось - моим наставником стал блестящий  и
вдохновенный молодой ученый Гастон Клерик. Он приехал в Линкольн всего  на
несколько недель раньше  меня  и  возглавил  латинскую  кафедру.  Здоровье
Клерика было подорвано  длительной  болезнью,  перенесенной  в  Италии,  и
потому врачи посоветовали ему поселиться  на  Западе.  Он  принял  у  меня
вступительные экзамены, и сразу было решено, что мои  занятия  пойдут  под
его наблюдением.
   В первые летние каникулы я не  поехал  домой,  а  остался  в  Линкольне
изучать греческий язык - это был единственный экзамен, который я не  сдал,
поступая  на  первый  курс.  Клерик,  пробыв  только  несколько  недель  в
Колорадо, тоже проводил лето в Линкольне - доктор отговорил его от поездки
домой в Новую Англию. Мы играли  в  теннис,  читали  и  совершали  далекие
прогулки. Об этой поре духовного пробуждения я  всегда  вспоминаю,  как  о
счастливейших днях моей жизни. Гастон Клерик ввел меня в царство  идей,  а
когда впервые попадаешь туда, все остальное на время меркнет и прошлое как
бы перестает существовать. Но странным образом  кое-что  из  моей  прежней
жизни уцелело, и некоторые старые знакомые, казалось, уже поджидали меня в
этом новом мире.
   В те времена среди студентов в Линкольне было много  серьезных  молодых
людей,  приехавших  учиться  с  ферм  или  из  городков,  разбросанных  по
малозаселенному штату. Кое-кто из них явился  в  университет  сразу  после
уборки кукурузы, имея в кармане только летний  заработок,  но  они  стойко
продержались все четыре года, убого одетые, полуголодные, и окончили  курс
благодаря поистине  героической  самоотверженности.  Преподаватели  у  нас
подобрались самые разношерстные: школьные  учителя,  бродившие  из  одного
поселения пионеров в другое, проповедники слова господня, оставшиеся не  у
дел, а иногда и юные энтузиасты,  только  что  окончившие  университет.  В
нашем молодом университете, всего несколько лет назад выросшем  в  прерии,
царила радостная, полная смелых надежд и дерзаний атмосфера.
   Ученики у  нас  пользовались  такой  же  свободой,  как  и  наставники.
Общежитии при университете не было, каждый селился где мог и жил как умел.
Я снимал  комнаты  у  пожилой  четы,  давних  жителей  Линкольна,  которые
переженили своих детей и теперь тихо коротали дни на самой окраине города,
там, где начиналась прерия. Дом был  расположен  неудобно  для  студентов,
поэтому я снимал две комнаты, а платил за одну. Спальня моя служила прежде
кладовкой для белья, она не отапливалась, и  в  ней  с  трудом  помещалась
складная кровать, но зато вторую комнату я мог называть  своим  кабинетом.
Комод и вместительный ореховый гардероб, где  хранилась  вся  моя  одежда,
даже шляпы и башмаки, я отодвинул в сторону и старался не  замечать  их  -
так дети, играя в дочки-матери, закрывают глаза на не относящиеся  к  игре
предметы. Большой, затянутый зеленым сукном стол, за которым я  занимался,
стоял у окна, выходившего на запад, прямо в  прерию.  Справа  в  углу,  на
полках, которые я сам смастерил и искрасил, размещались все мои книги.  На
пустой стене слева темные старомодные обои  были  закрыты  большой  картой
Древнего Рима, выполненной каким-то немецким  ученым.  Клерик  заказал  ее
специально для меня, когда выписывал книги  из-за  границы.  Над  книжными
полками висела  фотография  античного  театра  в  Помпее,  которую  Клерик
подарил мне из своей коллекции.
   Наискосок от того места, где я обычно работал, у другого  конца  стола,
стояло придвинутое к стене глубокое кресло с высо