риглядывались к детям и незастроенным участкам. Когда  я
догнал их и заговорил, они отвечали очень любезно и охотно. Объяснили, что
зимой работают в Канзас-Сити, а летом  разъезжают  по  маленьким  городам,
разбивают свой павильон и дают уроки  танцев.  Когда  дела  начинают  идти
хуже, перебираются на новое место.
   Танцевальный павильон поставили рядом с Датской прачечной на  свободном
участке, окруженном высокими, развесистыми  тополями.  Павильон  напоминал
карусель - по бокам открыт, на шестах полощутся веселые флаги. Не прошло и
недели, как все тщеславные мамаши начали водить детей на уроки  танцев.  В
три часа дня по дорожкам, ведущим к павильону,  спешили  девочки  в  белых
платьях и мальчики в рубашках с круглыми воротниками по моде того времени.
У входа их встречала миссис  Ванни  в  неизменном  бледно-лиловом  платье,
щедро украшенном черными кружевами, с внушительной золотой цепью на груди.
Волосы у нее были зачесаны наверх,  наподобие  черной  башни,  укрепленной
красными коралловыми гребнями. Улыбаясь, она  обнажала  два  ряда  крепких
неровных желтых зубов. Младших учила танцам она сама, старших  -  ее  муж,
игравший на арфе.
   Мамаши часто брали с собой рукоделье и во время  урока  сидели  в  тени
навеса. Торговец воздушной кукурузой подкатывал ближе тележку,  ставил  ее
под большим тополем и грелся на солнышке, зная, что когда  урок  кончится,
от покупателей отбоя не будет. Хозяин Датской  прачечной,  мистер  Иенсен,
приносил со своей веранды стул и усаживался на лужайке. На углу, под белым
зонтом, торговали шипучкой и лимонадом  со  льдом  мальчишки-оборванцы  со
станции, строя рожи чистюлям; обучающимся танцам. Скоро эта лужайка  стала
самым веселым местом в городе. Даже в жару шелестевшие тополя  отбрасывали
прохладную тень, пахло воздушной кукурузой, растаявшим маслом и увядающими
на  солнце  мыльнянками.  Эти  отважные  цветы  сбежали  из  сада  хозяина
прачечной и розовели в траве посреди лужайки.
   Супруги Ванни во всем соблюдали  образцовый  порядок,  и  каждый  вечер
танцы оканчивались точно в назначенный городскими властями час.  Когда  по
знаку миссис Ванни арфист начинал  наигрывать  "Дом,  милый  дом",  все  в
Черном Ястребе знали, что уже десять. По арфе можно  было  проверять  часы
так же спокойно, как по гудку паровозного депо.
   Наконец-то молодым людям было куда пойти  в  длинные  свободные  летние
вечера, когда супружеские пары, точно изваяния, сидят на своих верандах, а
юношам и девушкам остается  только  слоняться  взад-вперед  по  деревянным
тротуарам - к северу, до самой прерии, к югу - до станции и обратно,  мимо
почты, мясной лавки, киоска с  мороженым.  Наконец  появилось  место,  где
девушки могли щегольнуть новыми платьями, где можно было громко  смеяться,
не  боясь  услышать  в  ответ  осуждающее  молчание.  Молчание,   которое,
казалось, сочится из самой земли и повисает в темной листве  кленов  среди
теней и летучих мышей. Теперь его нарушали  легкомысленные  звуки.  Сперва
раздавался  глубокий  рокот  арфы   мистера   Ванни,   серебристые   трели
рассыпались в пахнущей пылью ночной темноте,  их  подхватывали  скрипки  -
одна из  них  пела  совсем  как  флейта.  Они  зазывали  так  лукаво,  так
соблазнительно, что ноги сами несли нас  к  павильону.  И  почему  супруги
Ванни не приезжали в Черный Ястреб прежде?
   Этим летом танцы стали таким же общим увлечением, как в прошлом году  -
катание на роликах. "Клуб игроков в покер" договорился, что по вторникам и
пятницам в  павильоне  танцуют  только  они.  В  другие  дни  здесь  могли
танцевать все, кто внес плату за вход  и  вел  себя  прилично  -  служащие
железной дороги, механики из паровозного  депо,  мальчишки  -  разносчики,
мороженщик, работники с ближайших ферм, кому не трудно было  добраться  до
города после работы.
   Я не пропускал ни одной субботы. В  эти  дни  павильон  был  открыт  до
полуночи. Парни съезжались со всех ферм, расположенных в восьми или десяти
милях от города; приходили и все девушки-служанки - Антония,  Лена,  Тина,
девушки из Датской прачечной со своими подругами. Не один я  находил,  что
танцы здесь куда веселей, чем в других  местах.  Не  пропускали  суббот  и
молодые люди из "Клуба игроков в покер", они приходили в павильон  попозже
и кружились в вальсе с девушками-служанками, рискуя навлечь на  себя  гнев
своих невест и общее осуждение.



9

   Странное  создалось  положение  в  Черном  Ястребе.  Все  молодые  люди
потянулись вдруг к свежим, здоровым девушкам, которые приехали в город  на
заработки. Чуть ли не каждой из них нужно было помочь отцу  выпутаться  из
долгов или дать образование младшим детям.
   Эти девушки росли в трудные времена, и самим им  учиться  не  довелось.
Однако, когда теперь  я  встречаю  их  "образованных"  младших  братьев  и
сестер, они кажутся мне далеко не  столь  интересными  и  содержательными,
какими были девушки-служанки, приносившие ради них такие  жертвы.  Старших
сестер, помогавших родителям распахивать  целину,  учила  сама  жизнь,  их
учила бедность, они многое почерпнули у матерей и бабок, души их, так  же,
как у Антонии, рано созрели, а восприятие обострилось из-за того, что  все
они еще детьми, покинув родину, переселились в незнакомую страну. За годы,
прожитые в Черном Ястребе, я хорошо узнал многих девушек,  находившихся  в
услужении, и о каждой  из  них  могу  припомнить  что-нибудь  необычное  и
занятное. Внешне они казались чуть ли не существами другой породы - работа
на воздухе закалила их, а когда, пожив в  городе,  они  преодолели  первую
робость, в них появились та живость и уверенность, что сразу  отличали  их
от других жительниц Черного Ястреба.
   В те времена в школах еще не увлекались спортом. Если  какая-нибудь  из
учениц жила дальше, чем в полумиле от школы, все ее жалели.  В  городе  не
было теннисных кортов, и считалось, что девушкам из состоятельных семей не
пристало  заниматься  физическими  упражнениями.  Многие  школьницы   были
хорошенькие и веселые, но зимой они безвылазно сидели дома из-за холода, а
летом - из-за  жары.  Танцуя  с  ними,  вы  не  чувствовали  их  движений;
казалось, их мышцы просят лишь об одном - чтобы не нарушали  их  покоя.  В
памяти моей запечатлелся этакий  сонм  херувимов  -  одни  только  лица  -
веселые, румяные или бледные и сонные  лица,  да  плечи,  будто  срезанные
крышками парт, которые были  заляпаны  чернилами  и  такие  высокие,  что,
казалось, их специально поставили, чтобы грудь у нас сделалась  впалой,  а
спина ссутулилась.
   Дочери лавочников в Черном Ястребе были свято уверены, что они  "тонкие
натуры", и деревенским девушкам, "зарабатывающим на хлеб", до них  далеко.
В наших краях фермерам-американцам  приходилось  так  же  трудно,  как  их
соседям, приехавшим из других стран. И те, и другие очутились в Небраске с
небольшими деньгами,  ничего  не  зная  о  земле,  которую  им  предстояло
покорить. И те, и другие занимали под землю деньги. Но как бы туго ни было
выходцу из Виргинии или Пенсильвании, он не допускал, чтоб его дочери  шли
в услужение. Если они не становились учительницами в  сельской  школе,  то
прозябали дома в нищете. Скандинавские же и чешские девушки  учительницами
стать не могли, ведь у них не было возможности овладеть английским языком.
Если они хотели помочь родителям рассчитаться за участок, у них  был  один
выход - наняться в прислуги. Некоторые из них и в городе оставались такими
же скромными и тихими, как в те дни, когда ходили за плугом или пасли скот
на  отцовской  ферме.  Другие,  подобно  трем   Мариям-чешкам,   старались
наверстать упущенное. Но  все  они  делали  свое  дело  и  посылали  домой
доллары, достававшиеся им так тяжело. Девушки, с которыми  я  был  знаком,
только и думали, как  бы  побыстрей  заплатить  за  плуги  да  жатки,  как
откормить быков и свиней.
   В результате этой  семейной  сплоченности  фермеры-иммигранты  в  нашей
округе первыми добились успеха. Когда отцы рассчитались наконец с долгами,
дочери  вышли  замуж  за  сыновей  соседей,  за  парней  обычно   той   же
национальности.  Так  девушки,  служившие  когда-то  кухарками  в   Черном
Ястребе, стали хозяйками больших ферм, у них прекрасные семьи, и  дети  их
обеспечены лучше, чем дети тех  жительниц  Черного  Ястреба,  у  кого  они
прежде находились в услужении.
   Отношение горожан к этим девушкам казалось мне совсем неумным.  Если  я
рассказывал однокашникам, что дедушка Лены Лингард был  в  Норвегии  всеми
уважаемым священником, они недоумевающе смотрели на  меня.  Ну  и  что  из
того? Все равно, мол,  все  иностранцы  невежды,  раз  не  умеют  говорить
по-английски. В Черном Ястребе не было никого, кто по уму, образованности,
не говоря уже о душевном богатстве, мог бы  сравниться  с  отцом  Антонии.
Однако для горожан,  что  она,  что  три  Марии,  были  просто  "чешками",
"девушками-служанками".
   Я  всегда  предчувствовал,  что  доживу  до   тех   дней,   когда   эти
девушки-служанки возьмут свое, и не ошибся. Лучшее, на  что  сейчас  могут
надеяться неуверенные в завтрашнем дне торговцы из  Черного  Ястреба,  это
поставлять продукты, сельскохозяйственные машины и  автомобили  зажиточным
фермам, где хозяйками стали  те  самые  стойкие  чешские  и  скандинавские
девушки из первого поколения приезжих.
   Юноши в Черном Ястребе знали, что  их  ждет  женитьба  на  девушках  из
Черного Ястреба и жизнь в новеньком домике с дорогими стульями, на которых
не положено сидеть, и с ручной  работы  фарфоровым  сервизом,  которым  не
положено пользоваться. Но иной раз такой молодой человек подымал голову от
бухгалтерских книг или бросал взгляд  сквозь  решетку  в  окне  отцовского
банка и уже не мог оторвать глаз от Лены  Лингард,  когда  она  проплывала
мимо своей  ленивой,  покачивающейся  походкой,  или  от  Тины  Содерболл,
пританцовывавшей по тротуару в короткой юбочке и полосатых чулках.
   Девушек с ферм считали прямо-таки  угрозой  общественному  порядку.  Уж
слишком ярко сверкала их красота на фоне скованной условностями  городской
жизни. Но встревоженные матери напрасно волновались. Они переоценивали пыл
своих сыновей. В юношах  из  Черного  Ястреба  почтение  к  установленному
порядку вещей было сильнее любых соблазнов.
   В нашем городе молодой человек из хорошей семьи  был  вроде  наследного
принца: мальчишка, подметавший пол у него в конторе  или  развозивший  его
товары, мог сколько угодно дурачиться с веселыми девушками-служанками, ему
же самому приходилось проводить вечера  в  гостиной  среди  обитой  плюшем
мебели, где разговоры тянулись до того вяло, что на помощь  являлся  глава
семьи и неуклюже  пытался  оживить  обстановку.  Возвращаясь  домой  после
такого унылого свидания, наш молодой человек встречал на дороге  о  чем-то
шепчущихся Тони и Лену или трех чешек Марий в длинных плюшевых пальто и  в
капорах, шествующих с таким достоинством, что слухи о  них  представлялись
ему еще пикантнее.  Заходил  молодой  человек  в  гостиницу  поговорить  с
приезжим коммивояжером, а  там  его  встречала  грациозная  кошечка  Тина.
Забегал за воротничками в  прачечную  -  ему  улыбались  склонившиеся  над
гладильными досками четыре юные датчанки - розовощекие, с белыми шейками.
   Три  Марии  были  героинями   скандальных   историй,   которые   любили
рассказывать старики, сидя в аптеке возле стойки с сигарами.  Мария  Дусак
служила  экономкой  у  приехавшего  из  Бостона   скотовода-холостяка   и,
проработав несколько лет, вынуждена была  на  время  скрыться  от  людских
глаз. Потом она снова появилась в  городе  и  устроилась  на  место  своей
подруги Марии Свободы, с которой случился такой же конфуз. Считалось,  что
взять к себе в услужение одну из трех Марий,  все  равно  что  держать  на
кухне взрывчатку, и тем не менее этим Мариям не приходилось  долго  искать
себе место - уж очень хорошо они готовили и вели хозяйство.
   В танцевальном  павильоне  Ванни  девушки-служанки  и  городские  юноши
встречались на нейтральной почве. Сильвестр Ловетт, служивший  кассиром  в
банке у своего отца, не пропускал ни одной субботы. Он  танцевал  с  Леной
все танцы, которые она  соглашалась  оставить  для  него,  даже  набирался
смелости и провожал ее домой. Если в такие  "общедоступные"  вечера  среди
публики в павильоне оказывались его  сестры  или  их  подруги,  Ловетт  не
танцевал, а, стоя в тени тополей, курил и не сводил с Лены  страдальческих
глаз. Я несколько раз натыкался на него в потемках, и мне становилось  его
жаль. Он напоминал мне Оле Бенсона, который когда-то,  сидя  на  пригорке,
смотрел, как Лена пасет свое стадо. Летом Лена  на  неделю  поехала  домой
проведать мать, и Ловетт, как я узнал от Антонии, отправился в такую  даль
за ней следом и катал ее по  прерии  на  дрожках.  Я  наивно  считал,  что
Сильвестр женится на Лене, и всем девушкам-служанкам  сразу  станет  легче
жить в городе.
   Сильвестр так увлекся Леной, что в конце концов начал делать на  службе
ошибки, и ему приходилось допоздна сидеть в банке и выправлять  счета.  Он
совсем потерял голову, и это знали все. Чтобы как-то выпутаться  из  этого
сложного положения, Ловетт удрал с одной  вдовой,  владелицей  порядочного
земельного участка, которая была на шесть лет старше его. Судя  по  всему,
это его излечило. Больше он не смотрел  на  Лену,  а  встретившись  с  ней
случайно на улице, не поднимая  глаз  церемонно  касался  шляпы  кончиками
пальцев.
   Так вот они какие, негодовал я, эти клерки и бухгалтеры -  белоручки  в
крахмальных воротничках! Я издали прожигал  взглядом  молодого  Ловетта  и
жалел только об одном, что  никак  не  могу  дать  ему  почувствовать  мое
презрение.



10

   Вот в этом-то павильоне Ванни Антонию и заметили!  До  сих  пор  ее  не
причисляли к девушкам-служанкам, считая  скорее  воспитанницей  Харлингов.
Она жила в их доме и почти не выходила со двора,  казалось,  ее  мысли  не
устремляются за пределы этого маленького мирка. Но  когда  к  нам  приехал
павильон Ванни, она зачастила туда с Леной, Тиной и  их  подружками.  Сами
Ванни часто говорили, что Антония танцует лучше всех. Я иногда слышал, как
шептались в толпе, глазевшей на танцы: мол, доставит эта девушка Харлингам
хлопот. Молодые  люди,  перекидываясь  шуточками,  уже  называли  ее  Тони
Харлингов, как остальных - Анна Маршаллов, Тина Гарднеров.
   Антония  теперь  бредила  танцами.  С  утра  до   ночи   она   напевала
танцевальные мотивы. Если ужин запаздывал,  она  так  торопилась  поскорее
вымыть посуду, что роняла и била тарелки и чашки. При первых же долетавших
до нее звуках музыки она становилась сама не своя. Если у нее  не  хватало
времени переодеться, она просто срывала,  с  себя  фартук  и  кидалась  за
дверь. Случалось, и я сопровождал ее; стоило ей завидеть  огни  павильона,
она, как  мальчишка,  пускалась  бежать  во  всю  прыть.  Кавалеры  всегда
поджидали ее, и она начинала танцевать, не успев отдышаться.
   Успех Антонии не остался без  последствий.  Теперь  мороженщик,  завозя
Харлингам   лед,   мешкал   в   коридоре   и   никак    не    мог    уйти.
Мальчишки-разносчики, доставлявшие продукты, застревали в  кухне.  Молодые
фермеры, приезжавшие в город по субботам, шагали через  двор  Харлингов  к
заднему крыльцу, чтобы условиться с Тони о танцах  или  пригласить  ее  на
пикник или на вечеринку. Лена и норвежка Анна  частенько  забегали  помочь
Тони  по  хозяйству,  чтобы  вечером  она  пораньше  освободилась.  Парни,
провожавшие ее домой после танцев, бывало, болтали  и  смеялись  у  задней
калитки, и будили едва успевшего  заснуть  мистера  Харлинга.  Надвигалась
гроза.
   В один из субботних вечеров мистер Харлинг спустился в погреб за пивом.
Поднимаясь в темноте обратно, он услышал на заднем крыльце какую-то возню,
а потом звонкую пощечину. Он выглянул  за  дверь  в  тот  миг,  когда  две
длинные  ноги  перемахнули  через  забор.  Антония  стояла  на  ступеньках
взволнованная и рассерженная. В эту субботу  в  павильон  Ванни  явился  с
друзьями молодой Гарри Пейн, который в понедельник должен был жениться  на
дочери своего хозяина, и танцевал весь вечер. После ганцев Гарри  попросил
у Антонии разрешения проводить ее домой. Она подумала, что раз он знакомый
мисс Френсис,  значит,  порядочный  молодой  человек,  и  согласилась.  На
крыльце он полез целоваться, а когда она воспротивилась - ведь  у  него  в
понедельник свадьба, - Гарри сгреб ее в объятия и стал целовать  так,  что
она с трудом высвободила руку и влепила ему пощечину.
   Мистер Харлинг поставил бутылки на стол:
   - Я этого ждал, Антония. Ты водишься с девушками, о которых  по  городу
идет дурная слава, видно, теперь и о тебе так же говорят. Я  не  потерплю,
чтоб такие вот молодцы толклись у меня  во  дворе.  После  сегодняшнего  -
баста! Надо с этим кончать. Или ты больше не ходишь на танцы, или ищи себе
другое место. Решай.
   Наутро миссис Харлинг и Френсис пытались  урезонить  Антонию,  но  она,
хоть и была расстроена, слушать ничего не захотела.
   - Бросить танцы? - задыхалась она от возмущения.  -  Даже  не  подумаю!
Меня бы и родной отец не остановил. После работы  мистер  Харлинг  мне  не
хозяин. И от подруг своих не  подумаю  отказываться.  Парни,  что  с  нами
танцуют, ведут себя прилично. Я думала, и мистер Пейн порядочный, он  ведь
к вам в дом ходит. Ничего, зато на свадьбе у него будет отличный  румянец!
- кипятилась Антония.
   - Придется  тебе  сделать  выбор,  Антония,  -  твердо  сказала  миссис
Харлинг. - Я не могу отменять распоряжения мистера Харлинга, это его дом.
   - Ну так я  уйду,  миссис  Харлинг,  Лена  уже  давно  просит,  чтоб  я
перебралась к ней поближе. Мария Свобода как раз переходит от  Каттеров  в
гостиницу, а я займу ее место.
   Миссис Харлинг встала:
   - Запомни, Антония, если  ты  пойдешь  к  Каттерам,  к  нам  больше  не
показывайся. Ты сама знаешь, что за человек этот Каттер. Погубишь себя.
   Тони схватила чайник и, возбужденно смеясь,  начала  обливать  кипятком
стаканы.
   - Не беспокойтесь, я себя в обиду не дам. Я посильнее Каттера. Зато они
платят четыре доллара и детей у них нет. Делать  там  нечего,  все  вечера
свободны и даже днем можно отлучиться.
   - Тони, что на тебя нашло? Я думала, ты любишь детей.
   - Ничего не нашло, - Антония вздернула голову и выпятила подбородок.  -
Надо же и мне повеселиться, раз  подвернулся  такой  случай.  А  вдруг  на
будущий год Ванни к нам не приедут! Мне тоже  хочется  развлечься,  чем  я
хуже других?
   Миссис Харлинг рассмеялась коротко и резко:
   - Ну, если ты пойдешь к Каттерам, там тебе будут такие развлечения - не
скоро опомнишься!
   Рассказывая бабушке и мне об этом  разговоре,  Френсис  добавила,  что,
когда ее  мать  выходила  из  кухни,  все  кастрюли,  сковородки  и  миски
задребезжали на кухонной полке. Миссис Харлинг горько  сетовала,  что  так
полюбила Антонию.



11

   Уик Каттер был тот самый ростовщик, который  пустил  по  миру  Русского
Питера. Стоило кому-нибудь из фермеров хоть раз  заглянуть  к  Каттеру,  и
обойтись без ростовщика он уже не мог -  в  трудную  минуту  фермер  снова
спешил к нему, это затягивало, как азартная игра или лотерея.
   Каттера звали Уиклиф [Джон Уиклиф (1320-1384) - английский  религиозный
реформатор,    церковный    деятель    и    переводчик    Библии,    автор
морально-дидактических трактатов и памфлетов], и он любил хвастаться своим
благочестивым воспитанием. Регулярно  щедро  жертвовал  на  протестантскую
церковь - "по велению сердца", как он объяснял, делая широкий жест  рукой.
Он вырос в маленьком городишке, в штате Айова, где было  много  шведов,  и
научился говорить по-шведски, что  весьма  облегчало  ему  ведение  дел  с
первыми поселенцами-скандинавами.
   В каждом городке, основанном пионерами, встречались люди, приехавшие  в
новые края, чтобы пожить в свое удовольствие. И в Черном Ястреб