да  как  бросится  головой
вниз, в самую молотилку, прямо вместе с пшеницей.
   Я давай кричать,  мужчины  кинулись  придержать  лошадей,  но  его  уже
засосало, и, когда машину остановили, он весь был искромсан  и  искорежен.
Его так зажало, что с трудом вытащили, а  молотилку  с  тех  пор  так  как
следует и не наладили.
   - Значит, он умер. Тони? - воскликнули мы.
   - Умер? Еще бы! Ну вот, Нина уже расстроилась. Ладно, не  будем  больше
об этом. Не плачь, Нина! Пока  Тони  с  тобой,  тебя  никакой  бродяга  не
тронет.
   Миссис Харлинг строго сказала:
   - Перестань реветь, Нина, а то я буду  отправлять  тебя  наверх,  когда
Антония рассказывает о прерии. И что же, Антония, так и не узнали,  откуда
он взялся?
   - Нет, мэм.  Его  видели  только  в  одном  маленьком  городке,  Конвей
называется. Он спрашивал там пиво, но у них нет салуна. Может, он  приехал
на товарном, но тамошний кондуктор его не помнил; Никаких  документов  при
нем не было, только  в  кармане  старый  перочинный  нож,  куриная  дужка,
завернутая в бумагу, да какие-то стихи.
   - Стихи? - удивились мы.
   - Помню, помню, - сказала Френсис. - Это был клочок газеты со стихами о
старой дубовой бадье,  совсем  истрепанный.  Оле  Иверсон  привозил  их  в
контору и показывал мне.
   - Ну подумайте, мисс Френсис, разве это не странно, - задумчиво сказала
Тони, - с чего ему  взбрело  кончать  с  собой  летом?  Да  еще  во  время
молотьбы. Ведь самая хорошая пора!
   - Ты права, Антония, - горячо подхватила миссис Харлинг. - Пожалуй,  на
будущее лето я поеду, помогу вам молотить. Ну что конфеты? Еще не  готовы?
А аромат какой, я уж давно принюхиваюсь.
   Антония и ее хозяйка были в чем-то очень похожи друг на  друга.  Обе  -
натуры сильные, независимые. Обе знали, что им нравится,  и  не  старались
никому подражать. Обе любили детей, животных, музыку, шумные игры, землю и
всякую работу, с ней связанную. Любили  стряпать  вкусную  сытную  пищу  и
смотреть, как ее едят, любили готовить мягкие свежие постели  и  смотреть,
как засыпает в них детвора. Они высмеивали заносчивых и спешили на  помощь
неудачливым. В душе каждой таился  неистощимый  запас  жизнерадостности  и
веселья,  не  слишком  утонченного,  но  заразительного.  Я   всегда   это
чувствовал, хоть не умел толком объяснить.  И  представить  себе  не  мог,
чтобы Антония прожила хоть неделю в Черном Ястребе у кого-то другого, а не
у Харлингов.



7

   В городках, затерянных в прерии, зима продолжается долго, тянется, пока
не выбьется из сил, не станет угрюмой, хмурой, вялой. На фермах главное  -
погода, к ней приковано все внимание, а жизнь людей течет  незаметно,  как
вода подо льдом. Но в Черном Ястребе  жизнь  зимой  была  вся  на  виду  -
жалкая, съежившаяся, до костей скованная морозом.
   В январе и феврале тихими вечерами мы с Чарли  и  девочками  ходили  на
реку, добегали на коньках до большого острова и жгли костры на  смерзшемся
песке. Но ближе к марту лед на реке сделался неровным и  ломким,  снег  на
крутых берегах почернел  и  наводил  тоску.  Мне  надоела  школа,  надоело
кутаться,  надоели  изрытые  колеями  улицы,  грязные   сугробы   и   кучи
залежавшейся во дворах золы.
   В тот месяц унылое однообразие жизни нарушилось  только  раз,  когда  в
город приехал Слепой д'Арно - негр-пианист. В понедельник вечером он давал
концерт в городском театре,  а  субботу  и  воскресенье  вместе  со  своим
импресарио провел в нашей уютной гостинице.  Миссис  Харлинг  давно  знала
этого пианиста. Она посоветовала Антонии наведаться в субботу к Тине,  так
как в "Приюте холостяков" наверняка будет вечером музыка.
   В субботу после ужина я тоже поспешил в гостиницу и  тихо  пробрался  в
зал. Все кресла и диваны уже были заняты, приятно пахло сигарами. Когда-то
здесь было две комнаты, и там, где раньше стояла перегородка,  пол  слегка
прогнулся. От ветра, задувавшего с  улицы,  по  длинному  ковру  пробегала
рябь. В зале с  двух  сторон  пылали  печки,  а  посредине  стоял  большой
раскрытый рояль.
   В этот вечер в гостинице  царило  особенно  непринужденное  настроение,
потому что хозяйка, миссис Гарднер, на неделю  уехала  в  Омаху.  Ее  муж,
Джонни, уже выпил разок-другой с  гостями  и  стал  несколько  рассеянным.
Заправляла всеми делами и следила за порядком в гостинице миссис  Гарднер.
Муж ее только  приветствовал  приезжающих,  стоя  за  конторкой.  Все  его
любили, но хозяин он был никудышный.
   По общему признанию, миссис Гарднер  одевалась  лучше  всех  в  городе,
ездила на лучших лошадях в щегольской двуколке, а зимой - в легких,  белых
с золотом  санях.  Но  она,  казалось,  не  дорожила  своим  богатством  и
относилась к нему гораздо равнодушнее, чем ее друзья.  Это  была  высокая,
черноволосая,  суровая  женщина,  и  ее  строгое  лицо  напоминало   своей
неподвижностью  лица  индейцев.  Держалась  она  холодно,  говорила  мало.
Приезжим давали понять, что не  они  делают  честь,  останавливаясь  в  ее
гостинице, а им оказывают милость. Даже самые бывалые коммивояжеры считали
себя польщенными, если миссис Гарднер задерживалась на минутку поболтать с
ними. Завсегдатаи гостиницы делились на две группы: одни видели бриллианты
миссис Гарднер, другие - нет.
   Когда я тихонько  вошел  в  зал,  за  роялем  сидел  Энсон  Киркпатрик,
служивший у Маршалла Филда, и наигрывал песенки из оперетты, шедшей  в  те
дни в Чикаго. Энсон был верткий маленький  ирландец,  страшно  тщеславный,
уродливый, как обезьянка, но с кучей друзей, а уж возлюбленных он  заводил
себе везде и всюду, словно матрос. Я знал не всех, кто находился  в  зале,
но заметил торговца мебелью из Канзас-Сити, торговца лекарствами  и  Уилли
О'Рейли - агента ювелирной фирмы, который заодно  продавал  и  музыкальные
инструменты. Шел разговор о  плохих  и  хороших  гостиницах,  об  актерах,
актрисах и знаменитых музыкантах. Я узнал, что миссис  Гарднер  поехала  в
Омаху посмотреть Бута [Эдвин Бут  (1833-1893)  -  знаменитый  американский
трагик; брат его, также актер, стрелял в Авраама Линкольна и убил  его]  и
Баррета [Лоуренс Баррет  (1838-1891)  -  известный  американский  актер  и
режиссер, выступал совместно с Бутом], которые  должны  выступить  там  на
будущей  неделе,  и  что  Мери  Андерсон  [Мери  Андерсон  (1859-1940)   -
американская актриса, прославившаяся в роли Джульетты] имела шумный  успех
в Лондоне, играя в "Зимней сказке".
   Дверь хозяйского кабинета открылась,  и  появился  Джонни  Гарднер,  он
подсказывал Слепому д'Арно, куда идти, - тот не терпел, чтобы  его  водили
за руку. Д'Арно был грузный,  плотный,  коротконогий  мулат,  на  ходу  он
постукивал по полу тростью с золотым набалдашником. На  поднятом  к  свету
желтом лице блестели в улыбке белые зубы, а незрячие глаза  были  прикрыты
неподвижными, сморщенными, тонкими, как бумага, веками.
   - Добрый вечер, джентльмены! Дам здесь нет? Добрый вечер,  джентльмены!
Ну что, поиграем немного? Может, кто из вас сыграет мне?
   Голос у д'Арно был мягкий, приветливый, я с раннего  детства  привык  к
таким  негритянским  голосам,  в  них  всегда   звучала   нотка   покорной
услужливости. И голова у него была, как у всех негров, - будто совсем  без
затылка: сразу за  ушами  она  переходила  в  шею,  покрытую  складками  и
заросшую коротко остриженной шерстью. Он выглядел бы отталкивающе, если бы
не его лицо - счастливое и доброе. С тех пор, как я уехал из  Виргинии,  я
не видел таких счастливых лиц.
   Постукивая палкой, он прошел прямо  к  роялю.  Как  только  он  сел,  я
заметил то нервное подергивание, о котором мне  говорила  миссис  Харлинг.
Сидел ли он или стоял, он все время то наклонялся,  то  распрямлялся,  как
заводная игрушка.  За  роялем  он  покачивался  в  такт  музыке,  а  когда
переставал играть,  тело  его  продолжало  двигаться,  словно  жернова  на
холостом ходу. Он нащупал педали, надавил на них, несколько  раз  пробежал
желтыми пальцами по клавишам, прогремев гаммы, и повернулся к слушателям:
   - Рояль, кажется, в порядке, джентльмены. Ничуть  не  изменился  с  тех
пор, как я был  здесь  прошлый  раз.  Миссис  Гарднер  -  молодец,  всегда
настраивает его к моему приезду. Ну, джентльмены, надеюсь, голоса у вас  у
всех хорошие.  Давайте-ка  вспомним  добрые  старые  песни,  что  пели  на
плантациях.
   Гости окружили его, и он заиграл  "Мой  старый  дом  в  Кентукки".  Хор
начинал одну негритянскую песню за другой,  а  мулат  покачивался  в  такт
мелодии, откинув голову, обратив желтое лицо к потолку, и  его  сморщенные
веки ни разу не дрогнули.
   Он родился далеко на юге, на плантации д'Арно, где рабства уже не было,
но дух его сохранялся. Трех недель от роду мальчик заболел и ослеп на  оба
глаза. Когда он подрос и смог сам сидеть  и  ползать,  оказалось,  что  он
страдает еще и нервным тиком. Его мать Марта, крепкая молодая  негритянка,
служившая у д'Арно прачкой, думала, что ее сын "не в  себе",  и  стыдилась
его. Она нежно любила мальчика, но он был так уродлив - глаза запали,  сам
весь дергается,  -  что  она  старалась  прятать  его  от  людей.  Слепому
доставались все сласти, которые она приносила из господского дома,  и  она
шлепала других своих детей и награждала их подзатыльниками, если Замечала,
что они дразнят брата или хотят отнять у него куриную  косточку.  Он  рано
начал говорить, запоминал все, что слышал, и мать  стала  думать,  что  не
такой уж он убогий. Она дала ему имя Самсон, раз он был слепой, но все  на
плантации звали его просто Желтый Недоумок. Он был покорный и смирный,  но
с шести лет завел привычку удирать из дому - и  всегда  в  одну  и  ту  же
сторону. Он ощупью пробирался  сквозь  кусты  сирени  и  вдоль  самшитовой
изгороди, подходил к южному крылу господского  дома,  где  по  утрам  мисс
Нелли д'Арно играла на рояле. Это сердило мать; стыдясь уродства сына, она
больше всего боялась, что его увидят белые. Каждый раз,  заметив,  что  он
пытается улизнуть из хижины, она нещадно порола его и запугивала тем,  как
расправится  с  ним  старый  мистер  д'Арно,  если  хоть  раз  застанет  у
господского дома. Но  чуть  только  представлялся  случай.  Самсон  убегал
снова. Стоило мисс д'Арно  на  минутку  прервать  упражнения  на  рояле  и
подойти к окну, она тут же видела на лужайке между рядами  шток-роз  этого
уродливого маленького негритенка, одетого  в  какую-то  старую  мешковину,
который раскачивался, как заведенный, с выражением глупого  блаженства  на
задранном к солнцу слепом лице. Ей часто хотелось сказать Марте, чтобы  та
не  выпускала  мальчишку  из  дому,  но  воспоминание  о  его  дурашливой,
счастливой физиономии почему-то ее удерживало. Она говорила себе, что слух
- единственное, что у него осталось, хотя ей в голову  не  приходило,  что
слух этот совсем иной, чем у других детей.
   И вот однажды Самсон, по своему обыкновению, стоял у господского  дома,
когда мисс Нелли занималась с  учителем  музыки.  Окна  были  открыты.  Он
услышал, что они встали из-за рояля, поговорили немного и  ушли.  Услышал,
как дверь за ними закрылась. Самсон подкрался к  окну  и  сунул  голову  в
комнату: там  никого  не  было.  Он  всегда  чувствовал,  если  кто-нибудь
находился рядом. Он занес ногу на подоконник и сел на  него  верхом.  Мать
много раз пугала его, что, если он  будет  "шляться"  возле  дома,  хозяин
спустит на него огромного мастиффа. Как-то Самсон слишком близко подошел к
собачьей конуре и ощутил на своем лице свирепое дыхание пса.  Он  вспомнил
об этом, но перенес через подоконник вторую ногу.
   В темноте он нашел ощупью "ту вещь", ее пасть. Он тихонько коснулся ее,
и она тихонько, ласково отозвалась.  Он  вздрогнул  и  замер.  Потом  стал
ощупывать ее всю, пробежал кончиками пальцев по  гладким  бокам,  погладил
изогнутые ноги, попробовал определить ее форму и величину, место,  которое
она занимает в сплошной непроглядной ночи. Вещь эта была холодная, твердая
и ни на что другое в окружавшем его черном мире не похожая. Он снова сунул
пальцы ей в пасть и прошелся  ими  из  одного  конца  в  другой  -  оттуда
раздался густой рокот. Почему-то он понимал, что нажимать надо пальцами, а
не кулаками или ногами. Повинуясь чутью,  он  постигал  этот  предмет,  не
имеющий ничего общего с живой природой, и сливался с ним, как будто  зная;
что  благодаря  этому  инструменту  он  станет   человеком,   прославится.
Перепробовав все звуки,  он  начал  подбирать  отрывки  из  пьес,  которые
разучивала мисс Нелли, они уже принадлежали ему, уже засели в его  жалкой,
вытянутой головенке, настойчивые, как инстинкты животных.
   Открылась дверь; мисс Нелли и ее учитель застыли на пороге,  но  слепой
Самсон, такой чуткий к присутствию посторонних, даже  не  заметил  их.  Он
подбирал мелодию, которая сама ждала  его  на  этих  больших  и  маленьких
клавишах. Когда он на секунду запнулся,  потому  что  звук  показался  ему
неверным и он хотел найти другой, мисс Нелли  тихонько  его  окликнула.  В
ужасе он круто повернулся, метнулся вперед в темноту, ударился головой  об
оконную раму и с отчаянным воплем, обливаясь кровью, упал на  пол.  С  ним
случилось то, что его мать называла "падучей". Позвали врача,  и  тот  дал
ему опиум.
   Когда Самсон очнулся, молодая хозяйка снова подвела его к роялю. С  ним
пробовали заниматься разные учителя. Они находили у него абсолютный слух и
удивительную память. Совсем маленьким он мог на свой лад  повторить  любую
услышанную им мелодию. Пусть он брал не те ноты, основной мотив никогда не
ускользал от него, и он передавал его по-своему - необычно и не  так,  как
полагалось. Он приводил своих учителей в отчаяние. Д'Арно не  в  состоянии
был учиться, как другие, его игра не поддавалась шлифовке. Так он навсегда
и остался негритянским самородком, играющим варварски, но  несравненно.  С
точки зрения фортепианной техники, он и впрямь играл прескверно,  но  зато
это  была  подлинная  музыка,  пронизанная  безупречным  чувством   ритма;
развитое у него сильнее остальных чувств, оно обуревало его погруженную во
тьму душу и ни на секунду не давало покоя телу. Слушая и наблюдая  д'Арно,
вы видели негра, наслаждающегося так, как умеют наслаждаться только негры.
Казалось, все радостные ощущения, доступные созданиям из  плоти  и  крови,
разбросаны по этим черно-белым клавишам, и он, смакуя, вбирает  их  своими
желтыми пальцами.
   В  самый  разгар  бравурного  вальса  д'Арно  вдруг  перешел  на  тихую
медленную мелодию и, обернувшись к одному из стоявших сзади, прошептал:
   - Там кто-то танцует. - Он мотнул круглой головой в сторону столовой. -
Верно, девушки: слышно, что ножки маленькие.
   Энсон Киркпатрик забрался  на  стул  и  заглянул  в  окно  над  дверью.
Спрыгнув, он распахнул двери и выскочил в столовую. Там кружились в вальсе
Тина с Леной и Антония с Марией Дусак. Они тотчас отскочили друг от  друга
и со смехом бросились на кухню.
   Киркпатрик поймал Тину за локоть:
   - В чем дело, девушки? Что же это вы танцуете одни, когда  рядом  полно
умирающих от скуки мужчин? Ну-ка, Тина, представь меня своим подружкам.
   Девушки, все еще смеясь, пытались удрать. Тина казалась встревоженной:
   - Миссис Гарднер это не понравится, - возражала она. - Знаете, как  она
рассердится, если вы будете тут танцевать с нами?
   - Миссис Гарднер в Омахе, детка. Вас, кажется, зовут  Лена,  да?  А  вы
Тони и Мария? Ну что, угадал?
   О'Рэйли и другие гости уже ставили  стулья  на  столы.  Джонни  Гарднер
выскочил из кабинета.
   - Тише, тише! - умолял он. - Разбудите кухарку, тогда я пропал.  Музыки
она не слышит, но стоит передвинуть что-нибудь в столовой, она уже тут как
тут.
   -  Чего  ты  волнуешься,  Джонни?  Уволишь  кухарку  и  пошлешь   Молли
телеграмму, пусть везет другую. Успокойся, все будет шито-крыто.
   Джонни качал головой.
   - Нет, вы не знаете, - доверительно сказал он. -  Стоит  мне  здесь,  в
Черном Ястребе, выпить лишнего, Молли это учует даже в Омахе!
   Гости смеялись и хлопали его по плечу:
   - Ничего, с Молли мы сами все уладим. Не вешай нос, Джонни.
   Молли - это была, разумеется, сама миссис Гарднер. "Молли Боун" -  было
выведено большими синими буквами  на  блестящих  белых  боках  гостиничной
тележки, "Молли" - было выгравировано на  кольце  Джонни,  на  крышке  его
часов и на сердце, несомненно, тоже. Он был любящим мужем  и  считал  свою
жену удивительной женщиной; он твердо знал: не будь ее, сидеть бы ему  всю
жизнь простым служащим в чьей-нибудь гостинице.
   По сигналу Киркпатрика д'Арно  распростерся  над  клавишами  и  заиграл
какой-то веселый танец; его короткие шерстистые волосы  взмокли  от  пота,
поднятое кверху лицо лоснилось. Этакий сияющий африканский бог  радости  -
хмельная  горячая  кровь  пульсировала  в  его  жилах.  Чуть  только  пары
останавливались перевести дух  или  поменяться  партнерами,  как  он  тихо
гудел:
   - Кто там сзади ленится?  Бьюсь  об  заклад,  кто-нибудь  из  городских
джентльменов. Ну-ка, девушки, покажите ему, что значит  -  пол  горит  под
ногами!
   Антония  сначала,  как  видно,  струхнула   и   через   плечо   О'Рэйли
вопросительно поглядывала на Лену и  Тину.  У  худенькой  аккуратной  Тины
Содерболл были прелестные ножки со стройными  щиколотками,  и  платья  она
носила очень короткие.  Тина  никогда  за  словом  в  карман  не  лезла  и
держалась непринужденней,  чем  другие  девушки.  У  Марии  Дусак  широкое
смуглое лицо было слегка тронуто оспой,  но  это  ее  ничуть  не  портило.
Густые каштановые волосы Марии вились кольцами над низким гладким лбом,  а
решительные темные глаза  смотрели  на  мир  спокойно  и  бесстрашно.  Она
казалась  смелой,  ловкой,   не   слишком   щепетильной,   что,   впрочем,
соответствовало действительности. Все четверо  были  хороши  собой:  яркий
румянец играл у них на щеках - недаром они выросли в прерии, а глаза сияли
тем блеском, который - увы, не метафорически - принято  называть  "блеском
молодости".
   Д'Арно все играл, пока не появился его импресарио и не захлопнул крышку
рояля. Перед уходом слепой показал нам  золотые  часы,  отбивавшие  каждый
час, и кольцо с топазом, которое подарил ему какой-то русский  дворянин  -
поклонник негритянской музыки, услышав его игру в Новом Орлеане.  В  конце
концов, постукивая по полу тростью, д'Арно ушел наверх,  раскланявшись  со
всеми, кроткий и счастливый. Я возвращался домой с Антонией. Мы  были  так
возбуждены, что и думать не могли о сне. Долго-долго  стояли  мы  у  ворот
Харлингов, тихонько перешептываясь, пока холодный воздух не отрезвил нас.



8

   И я, и дети Харлингов себя не помнили от радости и блаженства, когда на
смену длинной зиме пришла весна. Целые дни мы проводили  на  нежарком  еще
солнце, помогая миссис Харлинг и Тони рыхлить  землю,  устраивать  грядки,
окапывать фруктовые деревья, подвязывать лозы, подстригать живую изгородь.
Каждое утро, проснувшись, но еще  лежа  в  постели,  я  слышал,  как  Тони
распевает в саду. Когда  зацвели  яблони  и  вишни,  мы  бегали  по  саду,
разыскивая новые птичьи гнезда, кидались комьями земли, играли в прятки  с
Ниной.  А  между  тем  лето,  которому  суждено   было   все   переменить,
приближалось с каждым днем. Когда дети растут, жизнь  не  стоит  на  месте
даже в самых тихих, захолустных городках, а растут дети неизбежно, хочется
им того или нет. Только их родители всегда об этом забывают.
   Стоял,  вероятно,  июнь,  потому  что   миссис   Харлинг   с   Антонией
заготавливали на зиму вишню, когда однажды утром я заглянул к ним сказать,
что в городе появился танцевальный павильон. Я только что видел,  как  две
подводы провезли со станции парусину и пестро раскрашенные шесты.
   В тот  же  день  на  улицах  Черного  Ястреба  я  увидел  трех  веселых
любопытных итальянцев и с ними  статную  черноволосую  женщину  с  длинной
золотой цепочкой для часов на шее и черным кружевным зонтиком. Итальянцы с
особым интересом п