ии и убеждала съездить к ней.
   - Непременно съезди, Джим. Для нее это будет такой праздник. Не  слушай
Тину. Антон Кузак вовсе не так уж плох. Он тебе понравится. Конечно, он не
добытчик, но Тони  и  не  подошел  бы  слишком  оборотистый.  Дети  у  нее
премилые, сейчас их, верно, уже десять  или  одиннадцать.  По  мне,  такая
громадная семья ни к чему, но для Тони это как раз то,  что  нужно.  То-то
она рада будет показать тебе их всех!
   Возвращаясь на Восток, я сделал остановку в Хейстингсе, в Небраске,  и,
наняв вполне сносных лошадей  и  открытую  коляску,  пустился  разыскивать
ферму Кузака. Уже перевалило за полдень, когда я понял, что приближаюсь  к
цели своего путешествия.  На  невысоком  холме  справа  я  увидел  большой
фермерский дом, рядом красный амбар, окруженный ясенями, а вниз по холму к
проезжей  дороге  спускались  загоны  для  скота.  Я  придержал   лошадей,
размышляя, где мне лучше свернуть к ферме, как вдруг услышал тихие голоса.
Впереди, в придорожных  зарослях  терновника,  я  увидел  двух  мальчиков,
склонившихся над мертвой собакой. Младший, лет четырех или пяти, стоял  на
коленях, прижав руки  к  груди  и  горестно  опустив  коротко  остриженную
голову. Старший, положив руку ему на плечо, утешал его на языке,  которого
мне уже давно не приходилось слышать. Я остановил лошадей рядом с ними,  и
старший,  взяв  младшего  за  руку,  подошел  ко  мне.  Он  тоже  выглядел
удрученным. Ясно было, что день для них выдался грустный.
   - Вы сыновья миссис Кузак? - спросил я.
   Младший даже головы не поднял, он был слишком подавлен своим горем,  но
брат его посмотрел на меня умными серыми глазами:
   - Да, сэр.
   - Вы живете там, на холме? Я еду повидаться с вашей матерью.  Садитесь,
я вас подвезу.
   Старший мальчик посмотрел на хмурого братишку:
   - Лучше мы пешими пойдем. Мы вам отворим ворота.
   Я свернул на боковую дорогу, а мальчики молча  пошли  следом.  Когда  я
поравнялся с ветряной мельницей, еще один паренек - кудрявый и босоногий -
выскочил из конюшни, чтобы привязать моих лошадей.  Он  был  хорош  собой,
этот мальчишка: краснощекий, веснушчатый, с  нежной  кожей  и  рыжеватыми,
спускающимися на шею завитками, густыми, как у барашка.  В  два  счета  он
привязал моих лошадей и кивнул, когда я спросил, дома ли его  мать.  Потом
взглянул на меня: на  щеках  у  него  от  приступа  беспричинного  веселья
проступили ямочки, и он взмыл на самый  верх  ветряной  мельницы  с  такой
быстротой, что я заподозрил пренебрежение к моей персоне. Идя  к  дому,  я
чувствовал, что сверху он следит за мной.
   Из-под ног у меня с кряканьем и гоготом разбегались утки и гуси.  Белые
кошки грелись  на  солнце  среди  желтых  тыкв,  разложенных  на  ступенях
веранды. Сквозь дверную сетку я заглянул  в  просторную  светлую  кухню  с
белым полом; В кухне стоял длинный стол,  вдоль  стены  -  ряд  деревянных
стульев, а в углу сверкала плита. Две девочки, болтая  и  смеясь,  мыли  в
раковине посуду, а совсем маленькая девчушка в коротеньком фартучке,  сидя
на табуретке, баюкала тряпичную куклу. Когда я спросил, где их мать,  одна
из девочек выронила полотенце, пробежала через кухню, бесшумно  переступая
босыми ногами, и скрылась. Старшая, на которой были чулки и туфли, шагнула
к двери мне навстречу. Она была плотная, черноволосая, с темными  глазами,
и держалась уверенно и спокойно.
   - Входите, пожалуйста. Мама сейчас придет.
   И не успел я сесть на придвинутый ею стул, как случилось чудо: в  кухню
вошла и остановилась передо мной Антония  -  крепкая,  смуглая,  с  легкой
сединой в каштановых  волосах.  Бывают  такие  тихие  минуты,  от  которых
сжимается сердце,  и  мужества  тут  нужно  куда  больше,  чем  в  бурные,
насыщенные страстями периоды. Я был потрясен - еще бы! Так всегда  бывает,
когда встречаешься с людьми через много лет, особенно если их  жизнь  была
трудной и полной испытаний, как у этой женщины. Мы стояли, глядя  друг  на
друга. Глаза, тревожно всматривавшиеся в меня, - это были  глаза  Антонии.
Таких я больше ни у кого не встречал, хотя видел сотни разных  лиц.  И  по
мере того, как я вглядывался  в  Антонию,  перемены,  происшедшие  с  нею,
становились менее заметными, а сходство с  ней,  прежней,  проступало  все
отчетливей. Это была Антония -  в  полном  расцвете  душевных  сил,  много
пережившая, но не сломленная, она смотрела на  меня,  и  голос  ее,  столь
памятный мне голос, хрипловатый, чуть с придыханием, спрашивал:
   - Чем могу служить? Мужа нет дома, сэр.
   - Неужели ты не узнаешь меня, Антония? Неужели я так изменился?
   Она прищурилась  от  солнечных  лучей,  которые,  косо  падая  в  окно,
золотили ее каштановые волосы. И вдруг глаза ее округлились, все лицо  как
бы расширилось.  Дыхание  у  нее  перехватило,  и  она  протянула  ко  мне
огрубевшие от тяжелой работы руки.
   - Да это же Джим! Анна, Юлька! Это Джим Берден! - и не успела она сжать
мои ладони, как на лице ее выразилась тревога. - Что случилось? Кто-нибудь
умер?
   Я похлопал ее по плечу.
   - Нет, нет. В этот раз я не  на  похороны.  Просто  сошел  с  поезда  в
Хейстингсе и приехал сюда, чтоб поглядеть на тебя и на твое семейство.
   Она выпустила мою руку и засуетилась:
   - Антон, Юлька, Нина, где вы все? Анна, беги за  мальчиками!  Они  ищут
где-то свою собаку. И Лео позови. Куда он запропастился, этот Лео?
   Она вытягивала детей из углов и тащила ко мне, словно кошка котят.
   - Послушай, Джим, тебе не надо сейчас же возвращаться?  А  то  старшего
сына нет дома. Они с отцом на ярмарке в Уилбере. Я тебя не отпущу, пока ты
не увидишь Рудольфа и не познакомишься с нашим папой, -  она  смотрела  на
меня с мольбой, тяжело дыша от волнения.
   Пока я успокаивал ее и уверял, что времени у меня много, в  кухню  тихо
входили босоногие мальчики и собирались возле матери.
   - Ну, скажи мне, как кого зовут и сколько им лет?
   Перечисляя своих сыновей,  Антония  то  и  дело  путала,  кому  сколько
исполнилось, и они захлебывались от смеха.  Дойдя  до  моего  быстроногого
знакомца с ветряной мельницы, она сказала:
   - А это Лео, он уже совсем большой и мог бы вести себя получше.
   Лео бросился к ней и  стал  шутя  бодать  ее  курчавой  головой,  будто
молодой бычок, но в голосе его слышались слезы:
   - Забыла, сколько мне! Всегда забываешь!  Ты  нарочно!  Ну  скажи  ему,
мама, пожалуйста.
   Он сжал от обиды кулаки и вызывающе смотрел на мать.
   Не спуская с него глаз, она накрутила  на  указательный  палец  золотой
завиток его волос:
   - Ну и сколько же тебе?
   - Двенадцать! - выпалил он,  глядя  на  мать,  а  не  на  меня.  -  Мне
двенадцать, и я родился на пасху!
   Антония улыбнулась мне:
   - Так оно и есть, он был нам пасхальным подарком.
   Дети дружно уставились на меня, будто ожидая восторга или удивления  по
поводу этого известия. Было ясно, что они гордятся друг другом и тем,  что
их так  много.  Когда  я  со  всеми  познакомился,  Анна,  старшая  дочка,
встретившая меня у двери, ласково выпроводила всех и, вернувшись в кухню с
белым фартуком в руках, повязала его матери.
   - А теперь, мама, сядь и поговори с мистером Берденом.  А  мы  тихонько
домоем посуду и не будем вам мешать.
   Антония растерянно огляделась:
   - Ладно, дочка, а может, нам пройти в гостиную, благо теперь у нас есть
где посидеть с гостем?
   Дочь снисходительно засмеялась и взяла шляпу у меня из рук:
   - Стоит ли, раз уж вы здесь, мама: будете разговаривать, и мы с  Юлькой
послушаем. Гостиную можно потом показать.
   Она улыбнулась мне и  вместе  с  сестрой  снова  принялась  за  посуду.
Младшая  девочка,  не  выпуская  из  рук  куклы,  пристроилась  на  нижней
ступеньке  лестницы,  ведущей  наверх,  и,  поджав  ноги,  с  любопытством
смотрела на нас.
   - Это Нина, в честь Нины Харлинг, - объяснила Антония. - Правда, у  нее
глаза как у Нины? Веришь ли, Джим, я вас  всех  любила,  как  родных.  Мои
знают вас так хорошо - и тебя, и Чарли, и Салли, - будто  росли  вместе  с
вами.  Что-то  я  хотела  сказать  -  в   голове   все   перепуталось   от
неожиданности. Да и английский я  совсем  забыла.  Я  теперь  редко  когда
говорю на нем. А детям все твержу, что когда-то знала его хорошо.
   Она объяснила, что дома они говорят только по-чешски. Младшие совсем не
знают английского - вот пойдут в школу, там и выучат.
   - Просто поверить не  могу,  что  это  ты,  и  сидишь  у  меня  в  моей
собственной кухне! А ведь ты меня не узнал бы, правда?  Сам-то  ты  совсем
молодой. Но вам, мужчинам, это легче. Мой Антон  тоже  точь-в-точь  такой,
как в день нашей свадьбы. И зубы у него крепкие. А  у  меня  их  почти  не
осталось. Но чувствую я себя молодой и работаю не  хуже,  чем  раньше.  Да
теперь уж какая работа? Вон сколько у нас с Антоном помощников. А у  тебя,
Джим, много детей?
   Когда я сказал, что у меня детей нет. Тони была явно обескуражена:
   - Да что ты! Как жалко! Может, возьмешь кого из моих сорванцов? Забирай
Лео, он самый непослушный, - она с улыбкой наклонилась ко мне, - и я люблю
его больше всех, - шепнула она.
   - Мама! - с упреком  воскликнули  разом  обе  девочки,  занятые  мытьем
посуды.
   Антония вскинула голову и рассмеялась:
   - Вы же знаете, я ничего с собой поделать не могу! Верно,  потому,  что
он на пасху родился. Сама не знаю. И вечно он чего-нибудь натворит.
   Глядя на нее, я размышлял, как мало все это значит, - например, то, что
Антония потеряла  зубы.  Я  знал  столько  женщин,  сохранивших  все,  что
утратила она, но внутренний свет в них погас.  И  пусть  Антония  лишилась
прежней привлекательности, любовь к жизни горела в ней так же  ярко.  Кожа
ее потемнела от солнца и загрубела, но не обвисла складками, как у  других
- смотришь на таких и кажется, что из них  незаметно  ушли  все  жизненные
соки.
   Во время нашего разговора в кухне появился младший сын  Антонии  -  его
звали Ян - и сел рядом с Ниной  на  ступеньку  под  лестницей.  Он  был  в
смешном длинном клетчатом переднике, прикрывавшем штанишки, словно  халат,
а голова его казалась  голой,  так  коротко  подстригли  ему  волосы.  Его
большие серые глаза грустно следили за нами.
   - Мама, он хочет рассказать тебе про  собаку.  Она  сдохла,  -  сказала
Анна, проходя мимо нас к буфету.
   Антония поманила сына к себе. Он встал перед ней, оперся локтями об  ее
колени и,  перебирая  тонкими  пальцами  завязки  ее  фартука,  стал  тихо
говорить по-чешски, а с его длинных  ресниц  капали  крупные  слезы.  Мать
слушала, утешала его,  потом  пообещала  что-то  вполголоса,  и  он  сразу
просиял сквозь слезы. Отбежав от Антонии, он сел рядом с  младшей  сестрой
и, прикрывая рот ладошкой, стал шептать что-то ей на ухо.
   Управившись с посудой и вымыв руки, Анна подошла к нам  и  остановилась
за стулом матери.
   - Может, покажем мистеру  Бердену  наш  новый  погреб  для  фруктов?  -
спросила она.
   Мы вышли во двор, а за нами по пятам потянулись дети. Мальчики стояли у
ветряка и разговаривали о собаке, кто-то из  них  побежал  вперед  открыть
дверь в погреб. Когда мы с Антонией спустились туда, они тоже поспешили за
нами - видно, гордились этим погребом не меньше сестер.
   Амброш, тот задумчивый мальчик,  что  показал  мне  дорогу  у  зарослей
терновника, обратил мое внимание на толщину кирпичных стен и на  цементный
пол.
   - Правда, от дома далековато, - заметил он,  -  но  кто-нибудь  из  нас
всегда сбегает, если что надо принести, и зимой тоже.
   Анна и Юлька показали мне три небольших  бочонка  -  один  с  огурцами,
засоленными с укропом, другой  -  с  маринованными  огурцами,  нарезанными
кусочками, третий - с солеными арбузными корками.
   - Ты не поверишь, Джимми, чего стоит их всех накормить!  -  воскликнула
Антония. - Видел бы ты, как много хлеба мы печем  по  средам  и  субботам!
Ясное дело, их несчастному отцу никогда не  разбогатеть  -  одного  сахара
сколько приходится покупать на все эти варенья! Конечно, пшеница на муку у
нас своя, но зато на продажу остается мало.
   Нина, Ян и младшая девочка - ее звали Люси - застенчиво показывали  мне
ряды банок на полках. Не сводя с меня глаз, они  молча  обводили  пальцами
контуры вишен, яблок и клубники, видневшихся сквозь стекло,  изображая  на
лице блаженство, чтоб я мог представить себе, какие здесь лакомства.
   - Мама, покажи ему терн для пряностей, американцы его не едят, - сказал
один из старших мальчиков. - Мама кладет его в калачи, - добавил он.
   Лео тихо и презрительно пробурчал что-то по-чешски.
   Я обернулся к нему:
   - Ты думаешь, я не знаю, что такое калачи? Ошибаешься, молодой человек.
Я пробовал калачи у твоей матери задолго до той пасхи, когда  ты  появился
на свет.
   - Вечно ты дерзишь, Лео, - пожав плечами, заметил Амброш.
   Лео спрятался за спиной матери и с ухмылкой смотрел на меня.
   Мы повернули к выходу; Антония и я поднялись первыми, дети  задержались
в погребе. Пока мы стояли и разговаривали наверху, они гурьбой взбежали по
лестнице - большие и маленькие, белокурые, рыжие, темноволосые,  их  голые
ноги так и мелькали - казалось, сама жизнь вырвалась на солнечный свет  из
темного подземелья. У меня даже голова слегка закружилась.
   Мальчики проводили нас к парадному крыльцу, которого я  еще  не  видел;
почему-то в фермерских домах все входят  и  выходят  через  заднюю  дверь.
Крыша была крутая, и края ее чуть не погружались в заросли высоких  мальв,
уже отцветших и покрытых семенами. Антония сказала, что в июле дом  утопал
в цветах, и я вспомнил, что чехи всюду сажают мальвы.  Передний  двор  был
окружен колючей живой изгородью из белой  акации,  а  у  ворот  росли  два
серебристых, как ночные бабочки, дерева из породы мимоз. Отсюда  виднелись
загоны для скота с двумя длинными прудами, а за ними большое сжатое  поле,
где, как мне объяснили, летом росла рожь.
   Чуть поодаль за домом была ясеневая роща и два фруктовых сада: вишневый
с кустами крыжовника и смородины между деревьями, и яблоневый, укрытый  от
горячих суховеев высокой живой изгородью. Когда  мы  дошли  до  яблоневого
сада, старшие дети повернули назад, но Ян, Нина и  Люси  пробрались  через
дыру в изгороди, известную им одним,  и  спрятались  под  низко  нависшими
ветками тутовника.
   Мы шли по саду, заросшему высоким мятликом, и  Антония  останавливалась
то у одной, то у другой яблони и рассказывала мне историю каждой.
   - Люблю их, будто они люди, - призналась она, поглаживая рукой кору.  -
Когда мы сюда приехали, здесь ни одного деревца не было.  Каждое  посадили
своими руками, а сколько поливать пришлось! После целого-то  дня  в  поле!
Антон - он ведь городской - частенько падал духом.  Ну  а  я,  как  бы  ни
устала, все беспокоилась об этих яблоньках, особенно в засуху. Они у  меня
из головы не шли, как дети. Сколько раз бывало, муж уснет,  а  я  тихонько
встану, выйду из дома и начинаю поливать бедняжек. Зато теперь видишь, они
уже дают плоды. Муж работал во Флориде в апельсиновых рощах и  понимает  в
прививках. Ни у кого из соседей сады столько фруктов не приносят.
   В глубине сада мы вышли к увитой виноградом беседке,  в  которой  стоял
расшатанный деревянный стол, а по бокам его - скамейки. Трое  малышей  уже
поджидали нас здесь. Они робко покосились на меня и начали что-то говорить
матери.
   - Просят сказать, что учитель каждый год приводит  сюда  школьников  на
пикник. Эти-то еще не учатся, вот и думают, будто в школе что ни день,  то
пикник.
   Когда я достаточно полюбовался беседкой, дети убежали на лужайку, густо
поросшую васильками, и, присев на корточки, начали ползать  среди  цветов,
измеряя что-то веревкой.
   - Ян хочет  похоронить  здесь  свою  собаку,  -  объяснила  Антония,  -
пришлось разрешить. Он  у  меня  вроде  Нины  Харлинг.  Помнишь,  как  она
горевала из-за каждой мелочи? У него тоже всякие  причуды,  совсем  как  у
нее.
   Мы сидели и смотрели на детей. Антония облокотилась  на  стол.  В  саду
царил глубочайший покой. Нас окружала тройная ограда - сначала  проволока,
потом кусты колючей белой акации, затем тутовник  -  летом  он  преграждал
доступ в сад горячим суховеям, зимой задерживал снег. Живые изгороди  были
так высоки, что с нашего места мы не видели ни крыши амбара,  ни  ветряной
мельницы, только синее небо. Сквозь начавшие увядать виноградные листья  в
беседку глядело  солнце.  Сад,  как  налитая  до  краев  чаша,  был  полон
солнечного  света  и  благоухал  спелыми  яблоками.  Ярко-красные  райские
яблочки унизывали ветки,  словно  бусины;  казалось,  они  покрыты  нежным
серебристым глянцем. Куры и утки,  пробравшиеся  в  сад  сквозь  изгородь,
клевали паданцы. У красавцев селезней, серых  с  розовым  отливом,  густые
пышные перья на голове и шее постепенно переходили  из  радужно-зеленых  в
синие, совсем как у павлинов.  Антония  сказала,  что  они  напоминают  ей
солдат, - такую форму она видела еще девочкой у себя на родине.
   - А куропатки здесь еще водятся? - спросил я.  И  напомнил  ей,  как  в
последнее лето, перед тем как мы переселились в город, она ходила со  мной
на охоту.
   - Ты ведь неплохо стреляла. Тони. Помнишь,  как  тебе  всегда  хотелось
удрать со мной и с Чарли и поохотиться на уток?
   - Помню, но теперь я на ружье и взглянуть боюсь.
   Она взяла в руки одного из селезней и взъерошила его зеленый воротник.
   - С тех пор как у меня дети, я никого не могу  убить.  Даже  если  надо
свернуть шею какой-нибудь старой гусыне, у меня сердце заходится. Странно,
правда, Джим?
   - Как тебе сказать? Молодая королева Италии то же самое говорила одному
моему другу. Раньше была страстная охотница, а  теперь,  так  же  как  ты,
только в мишень и может выстрелить.
   - Значит, она хорошая мать! - горячо воскликнула Тони.
   Она рассказала, как они с мужем приехали сюда,  когда  земля  была  еще
дешевая и продавалась на выгодных условиях. Первые десять  лет  им  тяжело
достались. Муж ее мало смыслит в земледелии и часто впадал в уныние.
   - Нам бы никогда не выдержать, если б я  не  была  такой  сильной.  Но,
слава тебе, господи, здоровье у меня крепкое; я помогала мужу в поле, пока
не приходило время рожать. И дети мои  всегда  друг  о  друге  заботились.
Марта - ты ее еще малышкой видел - во всем мне помогала, она и Анну  этому
выучила. А теперь Марта уже замужем, у  нее  у  самой  ребеночек.  Подумай
только, Джим!
   Да, я никогда не унывала. Антон у  меня  человек  хороший,  и  детей  я
люблю, всегда верила, что из них вырастут стоящие люди. А жить могу только
на ферме. Здесь мне не бывает тоскливо, как в городе. Помнишь, на меня там
находила тоска, и я понять не могла, что со мной. Здесь такого не  бывает.
А когда не грустишь, никакая работа не страшна!
   Она подперла рукой подбородок и устремила  взгляд  в  глубь  сада,  где
солнечный свет все сильней отливал золотом.
   - Значит, зря ты переезжала в город? - сказал я, вопросительно глядя на
нее.
   Она живо обернулась:
   - Что ты, я рада, что пожила в городе! Иначе я ничего не смыслила бы ни
в стряпне, ни в хозяйстве. Я у Харлингов научилась хорошему обхождению,  и
мне легче было воспитывать своих детей. Ты заметил - хоть они  и  родились
на ферме, а ведут себя совсем неплохо.  Не  перейми  я  столько  у  миссис
Харлинг, они росли бы у меня, как трава. Нет,  нет,  я  рада,  что  смогла
всему научиться, но благодарна и за то, что моим дочкам не  нужно  идти  в
услужение. Понимаешь, Джим, я никогда не верила, что  те,  кого  я  люблю,
могут обойтись со мной плохо, вот в чем беда.
   За разговором Антония  убедила  меня,  что  я  должен  остаться  у  них
переночевать:
   - Места у нас  хватает.  Двое  мальчиков  спят  на  сеновале  до  самых
холодов, хоть нужды  в  этом  нет.  Просто  Лео  вечно  просит,  чтоб  ему
разрешили там ночевать, ну и Амброш идет за ним приглядеть.
   Я сказал, что тоже с удовольствием проведу ночь на сеновале.
   - Как хочешь. Чистых одеял у нас в сундуке по