орта,  а  Отто  снова
склонился над верстаком, и по дому зазвучала  задорная,  бодрящая  песенка
рубанка. Одно было приятно в эти дни: все стали гораздо разговорчивей.  От
почтмейстера, например, я никогда не слышал других слов, кроме как "Только
газеты сегодня" или "Вам мешок  писем".  Бабушка,  правда,  всегда  любила
поговорить, то сама с  собой,  то  с  богом,  если  других  слушателей  не
находилось, но дед был молчун от природы, да и  Джейк  с  Отто  часто  так
уставали к ужину, что мне временами казалось, будто  меня  окружает  стена
молчания. Но сейчас всем хотелось поговорить. В этот день Фукс рассказывал
одну историю за другой: про шахту "Черный тигр", про насильственные смерти
и поспешные похороны, про странные  причуды  умирающих.  Он  заметил,  что
никогда по-настоящему  не  узнаешь  человека,  пока  не  увидишь,  как  он
умирает. Большинство умирает безропотно и мужественно.
   Почтмейстер снова заглянул к нам на обратном пути - передать,  что  дед
приедет со следователем и тот останется ночевать. Он  сказал,  что  пастор
норвежской церкви созвал целый совет, и на нем  решили,  что  норвежцы  не
могут предоставить свое кладбище для мистера Шимерды.
   Бабушка вспылила:
   - Ну, если эти иностранцы так боятся чужих, придется нам, мистер  Буши,
устроить здесь американское кладбище; мы-то не  будем  так  разборчивы!  Я
непременно добьюсь от Джошуа, чтобы весной отвели под кладбище  место.  Не
хочу, чтоб норвежцы, если со мной что случится, судили да рядили, достойна
ли я лежать среди их покойников.
   Скоро вернулся дедушка, а с ним Антон  Елинек  и  эта  важная  птица  -
следователь.  Он   оказался   добрым   суматошным   старичком,   ветераном
Гражданской  войны,  с  пустым  рукавом  вместо  руки.  По-видимому,  дело
Шимердов представлялось ему очень запутанным, и он сказал, что, если бы не
дедушка, он получил бы ордер на арест Крайека.
   - Он так себя ведет, и топор так подходит к ране -  вполне  достаточно,
чтоб его засудить.
   Хотя было совершенно ясно, что мистер Шимерда  покончил  самоубийством,
Джейк и следователь думали, что Крайека надо поприжать,  раз  он  держится
как виноватый. Крайек  и  верно  перепугался  до  смерти,  да  и  совесть,
пожалуй, начала его мучить оттого, что он был так равнодушен к одиночеству
и отчаянию мистера Шимерды.
   За ужином мужчины ели, как викинги; напрасно  я  надеялся  на  то,  что
шоколадный торт, пусть уже и не такой красивый, сохранится  на  завтра,  -
после второго круга от него не осталось ни крошки. Все  горячо  обсуждали,
где  похоронить  мистера  Шимерду;  я  заметил,  что  наши  соседи  чем-то
встревожены и смущены. Оказалось, миссис Шимерда и Амброш хотят похоронить
покойного в юго-западном конце своего участка, как раз  под  столбом,  что
отмечает угол. Дед объяснил Амброшу, что недалек тот день, когда  огородят
участки и начнут прокладывать новые дороги, тогда две  дороги  пересекутся
именно в этом углу. Но Амброш твердил свое: "Ну и пускай!"
   Дед спросил Елинека, нет ли у них на родине какого-нибудь поверья,  что
самоубийц надо хоронить на перекрестке дорог.
   Елинек сказал, что  точно  не  знает,  хотя  в  Богемий  был,  кажется,
когда-то такой обычай.
   - Миссис Шимерда так решила, - добавил он, -  я  старался  ее  убедить,
говорил, что соседям это не понравится, но она толкует одно: "Похороню его
только здесь, пусть хоть сама буду землю копать". Пришлось пообещать,  что
завтра я помогу Амброшу рыть могилу.
   Дед пригладил бороду и сказал рассудительно:
   - Ну что ж, кому еще решать, как не ей. Но зря  она  думает,  будто  мы
позволим себе когда-нибудь топтать землю над головой усопшего.  Не  бывать
этому!



16

   Мистер Шимерда пролежал мертвый  в  хлеву  четыре  дня,  на  пятый  его
хоронили. Всю пятницу Елинек с Амброшем рубили старыми топорами смерзшуюся
землю - готовили могилу. В субботу мы позавтракали до рассвета и уселись в
повозку, где уже стоял гроб. Джейк и Елинек поехали вперед  верхом,  чтобы
высвободить тело покойного, вмерзшее в лужу крови.
   В землянке у Шимердов мы с бабушкой застали  только  женщин;  Амброш  и
Марек были в хлеву. Миссис Шимерда, сгорбившись, сидела у  плиты,  Антония
мыла посуду. Увидев меня, она выскочила из темного угла и бросилась мне на
шею.
   - Ох, Джимми, - заплакала она,  -  что  вы  теперь  думаете  про  моего
бедного папу!
   Она прижалась ко мне, я услышал, как бьется ее сердце. Я испугался, как
бы оно не разорвалось от горя.
   Миссис Шимерда, не вставая с чурбана у  плиты,  все  поглядывала  через
плечо на дверь, в которую один за  другим  входили  соседи.  Все  приехали
верхом,  только  почтмейстер  привез  семью  в  повозке  по   единственной
расчищенной дороге. Вдова Стивенс проскакала  на  лошади  от  своей  фермы
восемь миль. Мороз загнал женщин в землянку, и скоро в  ней  ступить  было
негде. С неба  начал  падать  мелкий  мокрый  снег,  и  собравшиеся  сразу
встревожились, что опять разыграется метель; всем хотелось, чтоб  похороны
поскорее закончились.
   Дед и Елинек пришли сказать миссис Шимерде, что пора начинать.  Закутав
мать а теплую одежду, подаренную соседями,  Антония  накинула  наш  старый
плащ и надела кроличью шапку, сшитую для нее отцом. Четверо  мужчин  несли
гроб с телом мистера Шимерды на холм, за  ними  плелся  Крайек.  Гроб  был
широкий и в дверь землянки не проходил, поэтому его поставили на склоне. Я
тихонько вышел из лачуги посмотреть на мистера Шимерду. Он лежал на  боку,
поджав ноги. Тело было прикрыто черной  шалью,  голова  забинтована  белым
муслином, как у мумии; из-под шали выглядывала рука с  длинными  красивыми
пальцами - вот и все, что я увидел.
   Миссис Шимерда положила на тело мужа раскрытый молитвенник, осенив  его
перевязанную голову крестным знамением. Амброш опустился на колени и  тоже
перекрестил отца, за  ним  Антония  и  Марек.  А  Юлька  попятилась.  Мать
подталкивала ее к гробу и что-то говорила.  Юлька  опустилась  на  колени,
зажмурилась, протянула  было  руку,  но  тут  же  отдернула  ее  и  громко
заплакала. Ей было страшно дотрагиваться  до  забинтованной  головы  отца.
Миссис Шимерда схватила  дочку  за  плечи  и  толкнула  к  гробу,  но  тут
вмешалась бабушка.
   - Нет, миссис Шимерда, - твердо сказала  она,  -  я  не  допущу,  чтобы
ребенка так пугали, у нее еще припадок сделается. Она слишком  мала  и  не
понимает, чего от нее хотят. Оставьте ее.
   Дедушка обменялся взглядом  с  Фуксом  и  Елинеком,  они  накрыли  гроб
крышкой и начали заколачивать его. Я боялся смотреть  в  сторону  Антонии.
Она обняла Юльку и крепко прижала ее к себе.
   Гроб поставили на повозку. Мы медленно двинулись к могиле, в лицо сыпал
мелкий, холодный, колючий,  как  песок,  снег.  Могила,  когда  мы  к  ней
подошли, показалась мне такой маленькой  среди  снежной  пустыни!  Мужчины
поставили гроб на край ямы и начали на веревках спускать  его.  Мы  стояли
вокруг и смотрели, а снежинки падали на шапки и плечи  мужчин,  на  платки
женщин и не таяли. Елинек что-то настойчиво говорил миссис Шимерде,  потом
обернулся к деду:
   - Мистер Берден, она будет вам очень благодарна, если вы  прочтете  над
ним молитву по-английски, чтоб всем соседям было понятно.
   Бабушка с тревогой посмотрела на деда. Он снял шапку, и другие  мужчины
тоже. Эта молитва очень меня тронула. До сих пор помню каждое  слово.  Дед
начал:
   - О боже, великий и справедливый, никому из нас не дано знать, что было
на душе у покойного. Это ведомо лишь тебе и ему. Не нам судить об этом.
   Дед попросил бога, чтоб он простил тех, кто, быть  может,  не  протянул
руку помощи одинокому чужеземцу в  далекой  стране,  и  смягчил  их  души.
Дедушка напомнил, что все должны заботиться о вдове и  сиротах,  и  просил
бога облегчить  их  удел,  а  также  "склонить  сердца  окружающих,  чтобы
поступали с ними по справедливости".
   В заключение он сказал:
   - Мы оставляем усопшего на твой суд, на твое милосердие.
   Пока дед читал молитву, бабушка пристально следила за ним, прикрыв лицо
рукой в черной перчатке, и, когда он произнес  "Аминь!",  мне  показалось,
что она им довольна. Повернувшись к Отто, она прошептала:
   - Не начнешь ли гимн. Фукс? А то будет как-то не по-христиански.
   Фукс оглянулся, словно хотел проверить, согласны ли остальные, и запел:
"Иисус, возлюбленный  души  моей!",  а  стоявшие  кругом  подхватили  -  и
мужчины, и женщины. И теперь, когда я слышу этот гимн, я  сразу  вспоминаю
маленькую  кучку  людей  среди  белого  простора,  голубоватый  воздух   и
клубящийся, как вуаль, легкий, непрестанно падающий снег.


   Прошли годы, пора свободных пастбищ миновала, красная трава полегла под
плугом, и ее почти не увидишь в прерии, все  поля  обнесли  изгородями,  и
дороги не петляют больше, как затравленные, а идут  по  межам,  намеченным
землемерами, но  могила  мистера  Шимерды  все  же  уцелела,  ее  окружает
провисшая проволочная ограда, а над холмиком высится некрашеный деревянный
крест. Как и предсказывал дед, напрасно миссис  Шимерда  думала,  что  над
головой ее мужа поедут повозки. Именно в  этом  месте  дорога,  ведущая  с
севера, делает небольшой поворот к  востоку,  а  дорога  с  запада  слегка
отклоняется к югу, так что  могила,  окруженная  высокой  красной  травой,
которую никогда не  косят,  кажется  маленьким  островом;  в  сумерках,  в
новолуние или в ясном свете вечерней звезды пыльные дороги похожи на тихие
серые реки, медленно текущие мимо. Когда бы я ни очутился здесь, сердце  у
меня всегда щемит и во всей прерии нет для меня места дороже. Мне мил этот
чужой, не совсем понятный обычай, это стремление искупить грех самоубийцы,
похоронив его на перекрестке дорог, но еще милее мудрость, не  позволившая
привести приговор в исполнение, - эта "ошибка" в  планах  землемеров,  эти
милосердно изогнувшиеся мягкие грунтовые дороги, по которым  после  захода
солнца тарахтят, возвращаясь домой, повозки. И я уверен: ни  один  усталый
возница не проезжает мимо деревянного креста, не  пожелав  спокойного  сна
тому, кто лежит под ним...



17

   Когда после той трудной зимы наступила весна, мы  не  могли  надышаться
легким пьянящим воздухом. Просыпаясь по  утрам,  я  каждый  раз  по-новому
ощущал, что зима миновала. Здесь, в прерии, не было тех  примет  весны,  к
которым я привык в Виргинии, - ни оживающих лесов, ни  зацветающих  садов.
Но  здесь  была  сама  весна  -  весенний  трепет,  веселое   беспокойство
чувствовались всюду: в небе, в быстром полете облаков, робком свете солнца
и легком теплом ветре - он  то  налетал,  то  успокаивался,  порывистый  и
игривый, точно большой щенок, который норовит цапнуть и тут же припадает к
земле, ожидая ласки. Да очутись я в  этой  красной  прерии  с  завязанными
глазами, я и то понял бы, что началась весна.
   Повсюду теперь пахло горелой травой. Наши соседи  жгли  ее  у  себя  на
выгонах, чтобы дать простор новой, чтобы прошлогодняя,  мертвая  трава  не
мешала свежей поросли. Быстрые летучие пожары,  вспыхивавшие  то  тут,  то
там, казалось, занимаются от искрящегося воздуха.
   К этому времени Шимерды перебрались в новый бревенчатый  дом.  В  марте
соседи  помогли  им  его  построить.  Дом  стоял  прямо  перед  их  старой
землянкой, которая теперь служила погребом. Нынешней весной семья была  во
всеоружии и могла вступить в единоборство с землей. У Шимердов теперь были
четыре удобные комнаты,  новая  ветряная  мельница,  купленная  в  кредит,
курятник и птичник. Миссис  Шимерда  заплатила  деду  десять  долларов  за
дойную корову и должна была  заплатить  еще  пятнадцать,  как  только  они
соберут первый урожай.
   Однажды в солнечный ветреный апрельский день я  подъезжал  к  Шимердам;
навстречу мне выбежала Юлька. Теперь я учил читать ее: Антонии было не  до
уроков. Я привязал пони и вошел в кухню, где миссис  Шимерда  пекла  хлеб,
жуя при этом мак. За прошедшие месяцы она уже так преуспела в  английском,
что могла вдосталь выспрашивать меня,  как  идут  у  нас  работы  в  поле.
По-видимому, ей мерещилось, что мои  домашние  скрывают  от  нее  какие-то
полезные сведения, а у меня можно выпытать все секреты.  В  тот  день  она
одолевала меня расспросами, когда дедушка начнет сеять кукурузу. Я  сказал
ей и добавил, что, по мнению деда, весна в этом году  будет  сухая,  не  в
пример прошлой, дожди не задержат всходы.
   Она бросила на меня хитрый взгляд.
   - Что, твой дедушка - Иисус  Христос?  -  насмешливо  спросила  она.  -
Откуда знает, когда будет сухо, когда дождь?
   Я не стал отвечать ей - что толку?  Сидя  в  кухне  и  поджидая,  когда
вернутся с поля Антония и Амброш, я смотрел, как миссис  Шимерда  хлопочет
по хозяйству. Она сняла с плиты коврижку и,  чтоб  сохранить  ее  к  ужину
теплой, закутала в стеганое пуховое одеяло. Я уже видел однажды,  как  она
укрывала этим одеялом целого  жареного  гуся.  Когда  соседи  помогали  им
строить новый дом, они тоже заметили, как она  это  делает,  и  распустили
слух, будто Шимерды хранят еду в постелях.
   Солнце уже начало садиться,  когда  с  южной  стороны  на  крутой  холм
поднялась Антония с лошадьми. Как повзрослела она за эти  восемь  месяцев!
Приехала сюда совсем ребенком, а теперь  стала  рослой  сильной  девушкой,
хотя ей  только-только  исполнилось  пятнадцать.  Я  выскочил  из  дому  и
встретил ее, когда она подвела лошадей к ветряку,  чтобы  напоить  их.  На
ногах  у  Антонии  были   те   самые   сапоги,   которые   ее   отец   так
предусмотрительно снял, перед тем как застрелиться,  а  на  голове  -  его
старая меховая шапка. Ситцевое  платье,  из  которого  она  выросла,  едва
прикрывало ей икры и как раз доходило до края сапог. Она все время  ходила
с закатанными рукавами, и руки у нее загорели, как у моряка.  Сильная  шея
поднималась над плечами, как стройный ствол дерева над торфом. Она  весело
поздоровалась со мной и сразу начала рассказывать, сколько земли  вспахала
за день. Амброш, сообщила она, остался с быками на северном участке,  там,
где дерн.
   - Джим, спроси Джейка, сколько он сегодня напахал. Я хочу  каждый  день
пахать, сколько он! Надо, чтоб осенью у нас было много-много кукурузы!
   Пока лошади пили, терлись мордами друг о дружку и снова  пили,  Антония
присела на ступеньку ветряка и подперла рукой голову.
   - Видал вчера большой пожар в прерии?  От  вас  было  видно?  У  твоего
дедушки ничего не сгорело, нет?
   - Да нет, ничего. Слушай, Тони, я приехал спросить вот о  чем.  Бабушка
хочет узнать, не сможешь ли ты  ходить  в  школу?  На  той  неделе  у  нас
начинаются занятия. Бабушка говорит, что учитель  будет  хороший  -  и  ты
многому научишься.
   Антония встала и повела плечами, словно хотела размяться.
   - Нет у меня времени на школу. Я теперь работаю как  мужчина.  Маменька
может не ворчать, что все один  Амброш  и  некому  помочь.  Я  работаю  не
меньше. Школа хороша для маленьких. А я помогаю, чтобы  наш  участок  стал
хорошей фермой.
   Она кликнула лошадей и погнала их в конюшню.  Я  шел  рядом  и  злился.
Неужели и она вырастет такой же хвастливой, как ее  мать?  Молчание  Тони,
пока мы шли к конюшне, показалось мне подозрительным, и, взглянув на  нее,
я увидел, что она плачет. Она нарочно отвернулась от  меня  и  не  сводила
глаз с красной полоски заката, догоравшего над темной прерией.
   Я залез на сеновал и сбрасывал оттуда сено, покуда  Антония  распрягала
лошадей. Потом мы медленно пошли к дому. Амброш уже вернулся  с  северного
участка и поил быков у мельницы.
   Антония взяла меня за руку.
   - Будешь мне кой-когда рассказывать про то интересное,  что  узнаешь  в
школе, ладно, Джим? - попросила она, и голос ее вдруг задрожал. - Мой папа
много ходил в школу. Сколько он знал! Умел всякую материю ткать  -  у  вас
здесь такой и нет. И на скрипке играл, и на рожке, и столько книг  прочел,
что у нас в Чехии священники ходили говорить с ним. Ты не  забудешь  моего
отца, Джим?
   - Нет, - ответил я, - никогда.
   Миссис Шимерда пригласила меня поужинать. Амброш и Антония смыли с себя
пыль над тазом у дверей кухни, и  мы  сели  за  стол,  покрытый  клеенкой.
Миссис Шимерда разложила всем  кукурузную  кашу  из  чугунного  котелка  и
полила ее сверху молоком. После каши мы ели свежий хлеб с патокой  и  пили
кофе с коврижкой, которая не успела остыть  в  одеяле.  Антония  и  Амброш
спорили на своем  языке,  кто  больше  вспахал  за  день.  Миссис  Шимерда
подзадоривала их и посмеивалась, быстро и жадно поглощая еду.
   В конце концов Амброш обиженно проговорил по-английски:
   - Вот бери завтра быков да иди паши дерн! Тогда не будешь умничать!
   Антония рассмеялась:
   - Не злись! Я знаю, пахать целину очень трудно. Давай  лучше  завтра  я
подою за тебя корову.
   Миссис Шимерда быстро обернулась ко мне:
   - У вашей коровы молока  мало.  Твой  дедушка  обещал  много.  Если  он
вспоминает про пятнадцать долларов, я отсылаю корову назад.
   - Он и думать забыл про эти пятнадцать долларов, - рассердился я, -  он
не мелочный.
   - Ну да, а говорит, что я сломал его пилу, когда строил дом, а ломал не
я, - проворчал Амброш.
   Но я знал, что он и впрямь сломал пилу, а потом  спрятал  ее  и  что-то
наврал. Я уже не рад  был,  что  остался  ужинать.  Все  меня  раздражало.
Антония теперь  чавкала,  как  мужчина,  зевала  за  столом  и  все  время
потягивалась, словно у нее затекли руки. Бабушка не зря говорила:  "Работа
в поле не для девушки. Антония огрубеет, вся ее прелесть исчезнет".
   Так оно и случилось.
   После ужина я возвращался домой в грустных и мягких весенних  сумерках.
С тех пор как кончилась зима, я почти  не  видел  Антонию.  С  восхода  до
заката она пропадала в поле. Когда я заезжал на пони туда, где она пахала,
она останавливалась в начале борозды, перебрасывалась со мной  двумя-тремя
словами, потом снова хваталась за ручки плуга, покрикивала  на  лошадей  и
тяжело двигалась дальше, давая понять, что она взрослая и болтать со  мной
ей некогда. По воскресеньям она помогала матери на огороде или с  утра  до
вечера шила. Дедушка очень хвалил Антонию. Когда мы сокрушались о ней,  он
улыбался и говорил:
   - Вот увидите, придет время, она еще поможет какому-нибудь парню  выйти
в люди.
   Тони теперь только и говорила что о ценах, да какие она  тяжести  может
поднять, какая выносливая. Уж слишком она похвалялась своей силой. Я знал,
что Амброш поручает ей работу, какую  девушки  никогда  не  делают,  и  на
окрестных фермах отпускали по этому поводу  всякие  шуточки.  Каждый  раз,
когда я видел, как она идет по борозде, покрикивая на лошадей,  загорелая,
потная, с распахнутым воротом, вся в пыли,  я  вспоминал  бедного  мистера
Шимерду, который знал так мало английских слов и так много сумел вложить в
свой возглас: "Моя Антония!"



18

   Начав ходить в нашу сельскую школу, я стал еще реже видеть Шимердов.  В
крытой дерном хижине нас училось шестнадцать человек, все мы приезжали  на
уроки верхом и привозили  с  собой  завтраки.  Мои  школьные  товарищи  не
вызывали у меня особого интереса, но мне почему-то казалось, что, заведя с
ними дружбу, я поквитаюсь с  Антонией  за  ее  безразличие.  После  смерти
мистера Шимерды Амброш совсем прибрал к рукам своих домашних и,  казалось,
распоряжался не только их судьбами, но даже чувствами. Антония то  и  дело
повторяла всякие его замечания,  давая  понять,  что  восхищается  старшим
братом, а я для нее всего лишь маленький мальчик. К концу весны  отношения
между нами и Шимердами вовсе испортились. И вот почему.
   Однажды в воскресенье я вместе с  Джейком  поехал  к  ним  за  хомутом,
который Амброш одолжил у нас и все не возвращал.  Утро  выдалось  голубое,
ясное.  Вдоль  дороги  розовыми  и  фиолетовыми  островками  цвел  мышиный
горошек;  жаворонки,  примостившись   на   сухих,   прошлогодних   стеблях
подсолнухов, запрокинув головки к солнцу, заливались песнями, и их  желтые
груд