я с
возлюбленным. Мне и в голову не  приходило,  что  она  притворяется.  Пока
молодой Арман под  звуки  наигрываемого  оркестром  популярного  дуэта  из
"Травиаты": "Misterioso  misterios  altero!"  с  подкупающей  искренностью
убеждал ее в своих  чувствах,  она  отделывалась  горькими  насмешками,  и
занавес опускался на том, что Маргарита отсылала Армана с его  цветком,  а
сама, беззаботно кружась, уносилась в танце с другим.
   Мы не  могли  отвлечься  от  пьесы  и  в  антракте.  Оркестр  продолжал
исполнять  мелодии  из  "Травиаты",  то  веселые,   то   грустные,   такие
незатейливые и мечтательные, такие банальные, и все же хватающие за  душу.
После второго действия Лена осталась сидеть в зале, устремив  полные  слез
глаза  в  потолок,  а  я  вышел  в  фойе  покурить.  Прогуливаясь  там   в
одиночестве, я радовался, что не пригласил в  театр  какую-нибудь  здешнюю
девицу, которая весь антракт трещала бы о танцах  или  гадала,  где  будут
летние лагеря военных.  Лена  по  крайней  мере  была  взрослой,  взрослым
чувствовал себя и я.
   Пока шло объяснение Маргариты со  старшим  Дювалем,  Лена  плакала,  не
осушая глаз,  а  я  мучился,  что  не  могу  предотвратить  крушение  этой
идиллической любви, и со страхом ждал, когда снова появится молодой герой,
чье безудержное счастье должно было только ярче оттенить  уготованное  ему
падение.
   Думаю,  что  никакая  другая  женщина  по  своему  облику,   голосу   и
темпераменту не могла быть дальше от  прелестной  героини  Дюма,  чем  эта
престарелая знаменитость, впервые  познакомившая  меня  с  Маргаритой.  Ее
толкование роли было столь же однообразным и лишенным каких-либо оттенков,
как и ее дикция, изо всех сил она налегала на главную идею и на согласные.
От начала до  конца  ее  Маргарита  была  фигурой  трагической,  снедаемой
угрызениями совести.  Она  не  признавала  легкости  ни  в  манере,  ни  в
интонациях. Ее низкий голос звучал резко. "Ар-р-р-ман!" - восклицала  она,
будто призывая его на Страшный суд. Но текст пьесы говорил  сам  за  себя.
Актрисе  достаточно  было  только  произносить  реплики.  Образ  Маргариты
возникал, несмотря на ее игру.
   Бездушный свет, в который Варвиль вновь ввел Маргариту, ни в одном акте
не казался столь блистательным и беспечным, как в четвертом,  когда  герои
пьесы собрались  в  гостиной  у  Олимпии.  Помню  люстры,  спускавшиеся  с
потолка, множество слуг в ливреях, мужчин у ломберных  столов,  заваленных
золотыми монетами, и лестницу, по которой спускались  гости.  После  того,
как все столпились у столов, и после  сцены  Прюданс  с  юным  Дювалем  на
лестнице появилась Маргарита с Варвилем - какой на ней был  туалет!  Какой
веер! Какие драгоценности! И какое при  этом  лицо!  Стоило  взглянуть  на
него, и сразу становилось ясно, что творилось в душе  у  Маргариты.  Когда
Арман, произнося роковые слова: "Будьте все свидетелями, я  ничего  больше
не должен этой женщине", швырнул  теряющей  сознание  Маргарите  золото  и
банкноты, Лена рядом со мной вся сжалась и закрыла лицо руками.
   Затем занавес поднялся, открыв спальню Маргариты. К этому времени нервы
мои были взвинчены до предела. Я готов был залиться слезами даже при  виде
Нанины. Я нежно любил и ее, и Гастона, какой это был добрый малый!  Теперь
все уже вызывало у меня умиление, даже сцена с  новогодними  подарками.  Я
плакал, не таясь. Платок, который я носил в  нагрудном  кармане  лишь  для
элегантности  и  которым  совсем  не  пользовался,  к  концу  акта,  когда
умирающая героиня в последний раз  падает  в  объятия  возлюбленного,  был
мокрый насквозь.
   Выходя  из  театра,  мы  увидели,  что  улицы  блестят  от   дождя.   Я
предусмотрительно взял с собой зонтик, который миссис Харлинг  так  кстати
подарила мне к  окончанию  школы,  и  благополучно  проводил  Лену  домой.
Расставшись с ней, я не торопясь пошел на свою  окраину.  Во  всех  дворах
распустилась сирень, и меня обдавал горьковатый и нежный после дождя запах
цветов и молодой листвы. Шагая по лужам  под  деревьями,  осыпавшими  меня
градом капель, я оплакивал Маргариту Готье так, будто она умерла вчера,  и
вздыхал  по  далеким,  любившим  вздохи  сороковым  годам,   чей   аромат,
сохраненный при переводе с языка на язык и оживший в игре старой  актрисы,
донесся до меня спустя столько лет. Ничто не в силах исказить  суть  пьесы
Дюма. Где бы и когда бы она  ни  ставилась,  в  ней  всегда  будет  дышать
апрель.



4

   Как хорошо запомнил я  маленькую  чопорную  гостиную,  где  мне  обычно
приходилось ждать Лену, - набитые жестким конским волосом кресла и диваны,
купленные на каком-то аукционе, большое трюмо, картинки из модных журналов
на стенах. Стоило присесть лишь на минуту, и я уже знал, что, уходя,  буду
снимать с себя приставшие нитки  и  обрезки  цветного  шелка.  Успех  Лены
ставил меня в тупик. Ведь она была такой беспечной, в ней не чувствовалось
ни самоуверенности, ни  упорства,  которые  помогают  преуспеть  в  делах.
Девушка с фермы явилась в  Линкольн  без  всяких  рекомендаций,  только  с
письмом к каким-то жившим здесь родственникам миссис Томас, и вот она  уже
обшивает молодых дам из местного общества. Видно, у нее  от  природы  были
способности к шитью. Как она сама говорила, она понимала, что кому пойдет.
Ей не надоедало сидеть над модными журналами. Иногда по вечерам я заставал
ее одну в мастерской - со счастливым видом  она  прилаживала  на  манекене
собранный в складки атлас. Мне приходило в голову, что неутомимый  интерес
Лены к тому, как  бы  придумать  одежду  понарядней,  связан,  наверно,  с
годами, когда ей самой в буквальном смысле  нечем  было  прикрыть  наготу.
Заказчицы считали, что у Лены есть  стиль,  и  мирились  с  ее  всегдашней
необязательностью. Я узнал, что она никогда не кончает работу к обещанному
сроку и часто тратит на материал больше, чем  договорилась  с  заказчицей.
Раз, когда я пришел в шесть часов, Лена выпроваживала озабоченную  мать  с
неуклюжей долговязой дочкой. Женщина задержала Лену у дверей и проговорила
извиняющимся тоном:
   - Вы уж, пожалуйста, постарайтесь, мисс Лингард, чтоб дороже пятидесяти
мне не обошлось. Понимаете, она еще слишком молода, чтоб  идти  к  дорогой
портнихе, да и вы лучше других справитесь, я знаю.
   -  Все  будет  хорошо,  миссис  Эррон.  Уверена,  нам  удастся  сделать
что-нибудь нарядное, - ласково отвечала Лена.
   Я восхищался ее манерой держаться с  заказчицами  и  дивился,  где  она
научилась так владеть собой.
   Иногда после утренних занятий я  сталкивался  с  Леной  в  городе  -  в
вельветовом костюме, в маленькой черной шляпке с  аккуратно  опущенной  на
лицо вуалью, она сияла свежестью, как весеннее утро. Часто она несла домой
букетик  нарциссов  или  горшочек  с  гиацинтами.   Если   мы   шли   мимо
кондитерской, она замедляла шаги и задерживалась в нерешительности.
   - Не пускай меня туда!  -  бормотала  она.  -  Пожалуйста,  уведи  меня
отсюда!
   Лена обожала сладкое, но боялась растолстеть.
   По воскресеньям Лена угощала меня восхитительными завтраками.  В  одном
конце ее мастерской было большое окно -  фонарь,  перед  которым  как  раз
помещались тахта и маленький стол. Мы завтракали в этом  укромном  уголке,
задернув занавес, отделявший нас от длинной комнаты, где стояли столы  для
кройки и манекены, а на стенах висели прикрытые простынями платья. В  окно
светило солнце, и все на столе  горело  и  сверкало,  а  язычок  спиртовки
становился совсем невидимым. Черный курчавый спаниель Лены по кличке Принц
завтракал вместе с нами. Он восседал рядом с Леной на  тахте  и  прекрасно
вел себя до тех пор, пока живущий через площадку учитель музыки не начинал
играть на скрипке, - тут Принц принимался рычать и фыркать от  отвращения.
Принца подарил Лене ее квартирный хозяин, старый полковник Рэли, и сначала
этот подарок ее нисколько не обрадовал. Она не питала слабости к  животным
- в былые годы они доставляли ей слишком много хлопот. Но Принц знал,  как
понравиться хозяйке, и Лена привязалась к нему. После завтрака я заставлял
Принца проделывать все, что он умел:  изображать  мертвого  пса,  подавать
лапу, служить. Мы надевали  ему  на  голову  мою  форменную  фуражку  -  в
университете  мне  приходилось  заниматься  военной  тренировкой,  -  а  в
передние лапы вкладывали складной метр. Он стоял с таким серьезным  видом,
что мы умирали со смеху.
   Я всегда с  удовольствием  слушал  Лену.  Антония,  например,  говорила
совсем не так, как другие. Даже когда она вполне овладела английским, в ее
речи  чувствовалось  что-то  чужеземное,  какая-то  порывистость.  А  Лена
подхватывала на лету все расхожие выражения, которые слышала в  мастерской
миссис Томас. Самые чопорные обороты - перлы,  порожденные  провинциальной
погоней  за  приличиями,   самые   плоские   банальности,   продиктованные
лицемерием, в устах Лены, произносившей их нежно, с ласкающей интонацией и
лукавой наивностью, становились милы и  забавны.  До  чего  потешно  было,
когда Лена, простодушная, как сама природа, вдруг называла грудь бюстом, а
белье - предметами туалета.
   Мы подолгу засиживались за кофе в этом залитом солнцем уголке. По утрам
Лена была особенно прелестна; каждый день она просыпалась свежей,  готовой
радоваться жизни, и глаза ее в эти ранние часы были яркие, как только  что
распустившиеся синие цветы. Я готов был все утро сидеть и  любоваться  ею.
Поведение Оле Бенсона перестало удивлять меня.
   - Ничего худого у Оле на уме не было, - сказала раз Лена, - зря все так
беспокоились. Просто ему нравилось приходить ко мне: сидел на  пригорке  и
забывал, какой  он  невезучий.  И  мне  нравилось,  что  он  рядом.  Когда
проводишь все дни со скотиной, любой компании обрадуешься.
   - Но он же всегда был такой мрачный, - сказал я,  -  говорили,  что  от
него слова не дождешься.
   - Нет, он любил поговорить, только по-норвежски. Он служил матросом  на
английском  пароходе  и  повидал  разные  места!  А  какая  у  него   была
татуировка! Мы ее часами разглядывали - больше-то в поле и смотреть не  на
что. Он был весь разукрашен,  как  книжка  с  картинками.  На  одной  руке
корабль и девушка с земляникой, на другой - маленький домик  с  забором  и
калиткой, все честь честью, а перед домиком девушка  ждет  своего  милого.
Выше на руке картинка, как ее моряк возвращается и она его целует. Так это
и называлось - "Возвращение моряка".
   Я согласился, что  Оле,  наверно,  приятно  было  иногда  поглядеть  на
хорошенькую девушку, ведь дома его ждало такое страшилище!
   - А знаешь, - проговорила Лена доверительно,  -  он  женился  на  Мери,
потому что думал, у нее сильный характер и она будет держать его в  руках.
Сам он на берегу никак не мог взять себя в руки. В последний раз он  сошел
на берег в Ливерпуле после двухлетнего плаванья. Утром на  корабле  с  ним
полностью расплатились, а к  следующему  утру  у  него  уже  ни  цента  не
осталось, часов и компаса тоже как не бывало. Он познакомился с  какими-то
женщинами, и они его обобрали. Тогда он нанялся на маленький  пассажирский
пароход и добрался досюда. Мери служила на этом пароходе  горничной,  пока
они плыли, она все старалась вернуть его на путь истинный. Вот он и решил,
что она сумеет за ним приглядеть. Бедняга Оле! Он, бывало, привозил мне из
города сласти, прятал их в мешок с  овсом.  Ни  одной  девушке  ни  в  чем
отказать не умел. И татуировку свою давно бы подарил кому-нибудь,  если  б
мог. Никого я так не жалела, как Оле.
   Если я  проводил  у  Лены  вечер  и  засиживался  допоздна,  ее  сосед,
поляк-музыкант, обычно выходил на лестницу и, глядя мне  вслед,  угрожающе
бормотал что-то себе под нос, пока я  спускался,  так  что  вот-вот  могла
вспыхнуть ссора. Лена однажды сказала ему, что ей нравится слушать, как он
упражняется на скрипке,  и  с  тех  пор  он  всегда  оставлял  свою  дверь
открытой, следя за всеми, кто приходил к Лене.
   Этот поляк и квартирный хозяин Лены не ладили между  собой  из-за  нее.
Старый полковник Рэли приехал в Линкольн из Кентукки и во  время  инфляции
вложил все доставшееся ему наследство в  недвижимость.  Теперь  он  целыми
днями сидел в своей конторе и ломал голову, куда исчезли его деньги и  как
вернуть хотя бы часть. Он был вдовец, и что-то все были ему не по  душе  в
этом беспорядочном западном городе. Миловидность и отзывчивость Лены очень
его привлекали. Он  говорил,  что  ее  голос  похож  на  голос  южанки,  и
пользовался любым  случаем  услышать  его.  В  ту  весну  он  распорядился
побелить и оклеить обоями комнаты Лены и даже установил  у  нее  фаянсовую
ванну вместо жестяной, которой довольствовались прежние жильцы.  Пока  шел
ремонт, старый полковник частенько заглядывал к Лене, чтобы выяснить, чего
ей еще хотелось бы. Лена со смехом рассказывала мне, как  Ордински  -  так
звали соседа-поляка - однажды вечером предстал перед  ней  и  заявил,  что
если квартирный хозяин ей досаждает своими  заботами,  он  быстро  положит
этому конец.
   - Прямо не знаю, что делать с этим Ордински, - качала Лена  головой,  -
какой-то странный. Я вовсе не хочу, чтобы  он  надерзил  доброму  старичку
полковнику. Конечно, Рэли хоть кого заговорит, но  ему,  наверно,  скучно.
По-моему, он тоже  Ордински  недолюбливает.  Намекнул,  что  если  кто  из
соседей мне мешает, я могу жаловаться прямо ему.
   Раз субботним вечером Лена угощала меня ужином,  как  вдруг  послышался
стук в дверь и в комнату вошел поляк, без пиджака, но в парадной рубашке и
при воротничке. Принц припал к полу  и  зарычал  как  дог,  а  гость  стал
извиняться и сказал, что, вероятно, ему не следовало  появляться  в  таком
виде, но он просит Лену одолжить ему несколько булавок.
   - Да входите же, входите, мистер Ордински, что у вас там  стряслось?  -
Лена закрыла за ним входную дверь. - Ну-ка, Джим, утихомирь Принца.
   Я щелкнул спаниеля по носу, а Ордински тем  временем  начал  объяснять,
что давно уж  не  надевал  парадный  костюм  и  сегодня,  когда  ему  надо
участвовать в концерте, жилет у  него  на  спине  лопнул  по  шву.  Может,
сколоть его пока что булавками, а потом он снесет его портному.
   Лена взяла поляка за локоть и  заставила  повернуться.  Увидев  длинную
прореху, она рассмеялась:
   - Ну нет, тут булавки не помогут! Слишком долго этот жилет лежал у  вас
сложенный по шву, вот материя и протерлась.  Снимайте-ка  его.  Я  подошью
кусок шелковой  подкладки,  это  займет  минут  десять,  не  больше.  -  И
подхватив жилет,  она  скрылась  в  мастерской,  оставив  меня  наедине  с
поляком, который стоял у двери как истукан. Он скрестил руки  на  груди  и
уставился на меня темными горящими глазами, которые  чуть  косили.  Голова
его по  форме  напоминала  шоколадное  драже,  а  на  заостренной  макушке
топорщились сухие, желтые как солома волосы. Раньше, когда я проходил мимо
него, он только невнятно бормотал что-то, поэтому я крайне удивился, когда
он вдруг обратился ко мне.
   - Мисс Лингард - молодая дама, к которой я питаю самое, самое  глубокое
уважение, - надменно произнес он.
   - Я тоже, - холодно ответил я.
   Он не обратил внимания на мои слова и, стоя по-прежнему со  скрещенными
руками,  начал,  будто  упражняя  пальцы,  быстро   постукивать   ими   по
предплечьям.
   - Сердечная доброта, возвышенные чувства, - продолжал он, устремив взор
в потолок, - не находят понимания  в  здешних  местах.  Самые  благородные
качества подвергаются  осмеянию.  Мальчишки  студенты,  эти  самонадеянные
зубоскалы и невежды, знают ли они, что такое деликатность!
   Я сдержал улыбку и постарался ответить как можно серьезнее:
   - Если вы имеете в виду меня, мистер Ордински, то я уже давно знаком  с
мисс Лингард и, по-моему, всегда ценил  ее  доброту.  Мы  земляки,  вместе
выросли.
   Он медленно перевел взгляд с потолка на меня.
   - Должен ли я понять ваши  слова  так,  что  вы  дорожите  честью  этой
молодой дамы? Что вы не намерены скомпрометировать ее?
   - Знаете, мистер Ордински, у нас здесь такие  слова  не  в  ходу.  Если
девушка сама зарабатывает себе на жизнь, почему бы  ей  не  пригласить  на
ужин студента? Никто не станет говорить о ней дурно.  Нас  такие  вещи  не
смущают.
   - Значит, я неверно судил о вас?  Приношу  извинения,  -  он  церемонно
поклонился. - У мисс Лингард, - продолжал он, - чересчур доверчивая  душа.
Суровая жизнь ее ничему не научила. Что до нас с вами, то, как  говорится,
noblesse  oblige  [положение  обязывает  (франц.)].  -  И  он   пристально
посмотрел на меня.
   Вернулась Лена с жилетом.
   - Когда соберетесь уходить, покажитесь. Я ведь никогда  не  видела  вас
при полном параде, - сказала она поляку, прикрывая за ним дверь.
   Через несколько минут Ордински появился снова, неся футляр со скрипкой,
- шея его была закутана в теплое  кашне,  на  костлявых  руках  -  толстые
шерстяные перчатки. Лена сказала ему что-то ободряющее, и  он  удалился  с
таким важным видом,  будто  он  знаменитый  артист,  мы  просто  со  смеху
покатились, едва за ним закрылась дверь.
   - Бедняга, - снисходительно заметила Лена, - он все принимает близко  к
сердцу.
   С того вечера Ордински стал относиться ко мне по-приятельски и держался
так, будто мы понимаем друг друга с полуслова. Он написал гневную  статью,
в которой бичевал музыкальные  вкусы  местной  публики,  и  попросил  меня
оказать ему великую услугу - вручить эту статью редактору утренней газеты.
Если же редактор откажется поместить статью, я  должен  заявить,  что  ему
придется иметь дело "с Ордински лично". Поляк предупредил, что не  изменит
в статье ни единого слова, даже если из-за этого  лишится  всех  учеников.
Когда статья появилась в  газете  -  со  множеством  опечаток  (по  мнению
Ордински, намеренных), - никто ни разу не упомянул о ней, но он  испытывал
удовлетворение  от  мысли,  что  жители   Линкольна   покорно   проглотили
характеристику: "грубые варвары".
   - Видите, - говорил он мне, - там, где нет истинного рыцарства,  нет  и
amour-propre [самолюбие (франц.)].
   Теперь, когда я встречал  его  в  городе,  мне  казалось,  что  он  еще
высокомерней задирает голову, еще уверенней подымается на крыльцо к  своим
ученикам и звонит в дверь. Он сказал Лене, что никогда не забудет,  как  я
поддержал его, когда он "был под обстрелом".
   И все это  время  я,  разумеется,  бездельничал.  Лена  не  давала  мне
сосредоточиться. Учение перестало меня интересовать. Я развлекался с нею и
Принцем,  слушал  Ордински,  катался  в  коляске  со  старым  полковником,
проникшимся ко мне нежностью и любившим поговорить о Лене и о  "знаменитых
красотках", которых он знавал в молодости. Он, Ордински и я - все мы  были
влюблены в Лену.


   В  конце  мая  Гастону  Клерику  предложили   место   преподавателя   в
Гарвардском  университете,  и  он  согласился.  Он   посоветовал   и   мне
перевестись осенью в Гарвард и закончить  университетский  курс  там.  Ему
стало известно про Лену - не от меня, конечно, -  и  разговор  у  нас  был
серьезный.
   - Здесь вы ничего не будете делать. Вам надо  либо  бросить  занятия  и
поступить на службу, либо перейти в другой университет  и  начать  учиться
заново, но уже как следует.  Пока  вы  развлекаетесь  с  этой  хорошенькой
норвежкой, вам не взять себя в руки. Я видел вас с нею в театре. Она очень
мила и, насколько я могу судить, крайне легкомысленна.
   Клерик написал дедушке, что хотел бы взять меня с собой  на  Восток.  К
моему удивлению, дедушка ответил, что я могу ехать, если хочу. В тот день,
когда я получил его письмо, я сам не знал, радоваться мне или  огорчаться.
Весь вечер я сидел дома и размышлял. Я даже постарался убедить  себя,  что
стою  у  Лены  поперек  дороги  -  ведь  так  хочется   чувствовать   себя
благородным! - не будь меня, ей не с кем  было  бы  проводить  время,  она
вышла бы замуж и обеспечила свое будущее.
   На следующий вечер я отправился к Лене. Она п