лно, были убраны на  лето.
А сейчас я пойду, не то дочки всю работу переделают, а я  хочу  тебе  ужин
сама приготовить.
   По дороге к дому мы встретили Амброша с Антоном - взяв ведра,  они  шли
доить коров. Я пошел с ними, и Лео тоже увязался с  братьями,  он  забегал
вперед, прятался в кустах и выскакивал с криками: "А я  заяц!"  или  "А  я
большая змея!"
   Амброш и Антон шагали бок о  бок  со  мной  -  оба  хорошего  сложения,
высокие, с красиво посаженными головами и ясными глазами. Они рассказывали
о школе, о новом учителе, сообщили, как прошла уборка  фруктов  и  урожая,
сколько бычков хотят откормить за зиму. Держались они со мной доверчиво  и
непринужденно, как с другом семьи, и вовсе не  таким  уж  стариком.  В  их
обществе я и сам чувствовал себя  мальчишкой,  и  давно  забытые  ощущения
ожили в моей душе. Мне казалось совершенно естественным идти  вот  так  на
закате вдоль изгороди из колючей проволоки к алеющему  пруду  и  смотреть,
как справа бежит по пастбищу моя тень.
   - А мама показала вам те открытки, которые вы прислали ей с ее  родины?
- спросил Амброш. - Мы их вставили в рамки и повесили  в  гостиной.  Ох  и
довольна она была! Не помню, когда она еще так радовалась!
   В голосе его звучала искренняя благодарность, и я пожалел, что  не  дал
для этой благодарности больше поводов.
   Я положил руку ему на плечо:
   - Знаешь,  ваша  мать  была  нашей  общей  любимицей.  Она  была  очень
красивая!
   - Да, мы слышали, - отозвались оба разом, словно удивленные тем, что  я
счел нужным напомнить об этом. - Ее все любили, правда? И Харлинги, и ваша
бабушка, и все городские.
   - Видите ли, - рискнул я пояснить, -  мальчикам  часто  не  приходит  в
голову, что их мать была когда-то молода и красива.
   - Да нет, мы понимаем, - горячо заверили они меня, - она  и  сейчас  не
старая, - добавил Амброш, - не намного старше вас.
   - Ну смотрите, - сказал я, - узнаю, что вы с ней нехороши, возьму палку
да задам вам всем взбучку. Я просто подумать не могу,  что  вы,  мальчики,
невнимательны к своей матери или воображаете,  что  она  только  на  то  и
годится, чтоб за вами ухаживать. Когда-то я был влюблен в нее и знаю,  что
таких, как она, больше нет.
   Мальчики рассмеялись, чувствовалось, что им приятно это  слышать,  хоть
они немного и смущены.
   - Об этом она ничего не говорила, - сказал Антон, - но всегда  про  вас
много рассказывала, про то, как вам весело было вместе. Она даже  вырезала
вашу фотографию из чикагской газеты, и Лео говорит, он  сразу  вас  узнал,
когда вы подъехали к мельнице. Только Лео и приврать ничего не стоит, лишь
бы поважничать.
   Мы загнали коров в угол двора возле амбара, и, пока мальчики их  доили,
стало смеркаться. Все было, как и положено быть, - терпкий запах смоченных
росой подсолнухов и вернонии, чистое  синее  с  позолотой  небо,  одинокая
вечерняя  звезда,  журчание  молока,  льющегося  в   ведра,   хрюканье   и
повизгивание свиней, ссорящихся из-за еды. И я вдруг ощутил,  как  одиноко
мальчишке на ферме вечером - делаешь все  одно  и  то  же,  а  мир  где-то
далеко-далеко.
   Сколько же нас уселось ужинать!  Два  длинных  ряда  вертящихся  голов,
освещенных лампой, и множество блестящих глаз,  уставившихся  на  Антонию,
которая, сидя во главе стола, накладывала еду в тарелки и  пускала  их  по
кругу. Дети были рассажены  в  строгом  порядке:  младшие  возле  старших,
которые следили, чтобы они вели себя как следует  и  каждый  получил  свою
порцию. Анна и Юлька время от времени выходили из-за стола, чтоб  принести
еще калачей или крынку молока.
   После ужина мы прошли в гостиную, где  Юлька  и  Лео  должны  были  мне
поиграть. Антония шла первой и несла лампу. Стульев в гостиной на всех  не
хватило, так что младшие уселись  прямо  на  голом  полу.  Маленькая  Люси
шепнула мне, что они купят  ковер,  если  продадут  пшеницу  по  девяносто
центов. Лео долго копался, вынимая  скрипку.  Оказалось,  что  это  старая
скрипка мистера Шимерды, которую Антония сумела сохранить. Лео она была не
по росту. Для самоучки он играл очень неплохо. Старания бедной Юльки  были
менее успешны. Пока они играли, малышка Нина вылезла из  своего  уголка  и
начала танцевать посреди комнаты, ловко перебирая босыми ножками. Никто не
обратил на нее внимания, и она снова пробралась в  угол  и  села  рядом  с
братом.
   Антония что-то сказала Лео по-чешски. Он нахмурился и скорчил  гримасу.
Видно было, что он решил надуться, но вместо этого на  его  лице  в  самых
неожиданных местах проступили ямочки. Подкрутив и подергав колки, он,  уже
без аккомпанемента губной гармошки сыграл несколько чешских мелодий -  они
прозвучали еще лучше. Лео был  так  непоседлив,  что  я  только  тут  смог
разглядеть его как  следует.  Мое  первое  впечатление  оказалось  верным:
мальчик походил на фавна. Затылок у него был несколько  срезан,  и  густые
рыжеватые завитки спускались с головы на  шею.  У  остальных  его  братьев
глаза были широко расставлены и смотрели прямо, его  же  золотисто-зеленые
глаза сидели глубоко и,  казалось,  прятались  от  яркого  света.  Антония
сказала, что он обижается чаще, чем все другие. Вечно норовит вскочить  на
необъезженного жеребенка,  дразнит  индюков,  испытывает  красной  тряпкой
терпение быка и проверяет, остро ли наточен топор.
   Когда  концерт  окончился,   Антония   принесла   большую   коробку   с
фотографиями: она и Антон рука об  руку,  в  свадебных  нарядах;  ее  брат
Амброш с толстухой женой, владелицей фермы, - она,  что  мне  было  крайне
приятно услышать, держит мужа под каблуком; три  чешки  Марии,  каждая  со
своим огромным семейством.
   - Ты не  поверишь,  какие  степенные  стали  эти  девушки,  -  заметила
Антония. - У Марии Свободы лучшее масло в округе, и  с  фермой  она  ловко
управляется. Ее дети смогут многого добиться.
   Молодые Кузаки, стоя за стулом матери, заглядывали ей  через  плечо,  с
интересом наблюдая,  как  она  перебирает  карточки.  Нина  и  Ян  сначала
пытались увидеть что-нибудь из-за спин старших, а потом тихонько притащили
стул, вдвоем залезли на него и, тесно прижавшись  друг  к  другу,  глядели
сверху. Ян  позабыл  свою  стеснительность  и  весело  улыбался  при  виде
знакомых лиц. Я ощущал гармонию, царившую в этой  группе  вокруг  Антонии.
Дети нагибались, вытягивали шеи, не смущаясь, облокачивались  и  опирались
друг  на  друга.   Разглядывая   фотографии,   они   радовались,   узнавая
кого-нибудь, кем-то восторгались, будто все  эти  люди,  которых  их  мать
знала  в  молодости,  были  выдающиеся  личности.  Младшие,   не   знавшие
английского, переговаривались на звучном чешском языке.
   Антония  протянула  мне  фотографию  Лены,  которую  та   прислала   из
Сан-Франциско к прошлому рождеству.
   -  Что,  она  и  сейчас  такая?  Ведь  уже  шесть  лет,  как  домой  не
заглядывает.
   Да, заверил я ее, Лена тут такая, как  есть,  -  привлекательная,  чуть
полноватая, в шляпе с полями чуть шире, чем  нужно,  но  глаза  прежние  -
ленивые и в уголках рта те же простодушные ямочки.
   Была тут и фотография Френсис Харлинг в расшитом  сутажом  костюме  для
верховой езды, который я помнил.
   - Какая красивая, - зашептались девочки.
   Все с ними согласились.  Видно  было,  что  Френсис  у  них  -  героиня
семейных преданий. Только Лео оставался невозмутимым.
   - А вот мистер Харлинг в своей роскошной шубе, он был  ужасно  богатый,
да, мама?
   - Ну уж не Рокфеллер! - подал голос юный Лео, сразу напомнив  мне,  как
миссис Шимерда когда-то говорила, что  мой  дедушка  "не  Иисус  Христос".
Привычку во всем сомневаться Лео, как видно, унаследовал от бабки.
   - Перестань умничать! - строго скомандовал Амброш.
   Лео  показал  ему  язык,  но  тут  же   фыркнул,   увидев   ферротипию,
изображавшую двух мужчин, застывших  в  напряженных  позах,  и  неуклюжего
мальчика в мешковатом костюме между ними - Джейк, Отто и  я!  Я  вспомнил,
что мы снимались в Черном Ястребе в первый праздник Четвертого июля  [День
независимости США], после моего приезда в Небраску. Как я  рад  был  снова
увидеть ухмылку Джейка и свирепые усищи Отто! Дети  Кузаков  знали  о  них
все.
   - Это Фукс делал гроб дедушке, да? - спросил Антон.
   - Хорошие они были парни, верно, Джим? - сказала Антония,  и  глаза  ее
увлажнились. - Мне до сих пор стыдно вспомнить, как я ссорилась с Джейком.
Дерзила ему, как ты, Лео, жаль, что некому было меня одернуть.
   - Подождите, мы вам еще вас покажем! - тараторили дети.
   Они разыскали карточку, снятую перед моим отъездом в колледж, - высокий
юнец в соломенной шляпе и полосатых брюках старается изо всех сил  придать
себе непринужденно развязный вид.
   - Мистер Берден, расскажите нам про ту гремучую змею, что  вы  убили  в
колонии собачек, - попросил Антон. - Какой она была  длины?  Мама  говорит
когда шесть, когда пять футов.
   Я подумал, что  дети  Антонии  относятся  к  ней  совсем  как  когда-то
маленькие Харлинги. Они точно так же гордятся ею, и так  же  ждут  от  нее
всяких рассказов и затей, как мы в прежние времена.
   Было уже одиннадцать, когда наконец, взяв саквояж и одеяла, я вместе  с
мальчиками отправился на сеновал. Антония проводила нас до дверей дома,  и
мы постояли с минуту, любуясь серебристым  склоном,  по  которому  тянулся
загон для скота, прудами, дремлющими в  лунном  свете,  и  уходящим  вдаль
пастбищем под звездным небом.
   Мальчики предложили мне самому выбрать себе  место  на  сеновале,  и  я
улегся  у  большого,  открытого  в  этот  теплый  вечер  окна,  в  которое
заглядывали звезды. Амброш с Лео  устроились  в  стороне,  в  самом  углу,
выкопали в сене нору и, лежа в ней, шептались и пересмеивались.  Некоторое
время они щекотали и тузили друг друга и вдруг сразу уснули словно убитые.
Только что раздавался их смех - и вот уже оба ровно дышали.
   Я долго  не  мог  заснуть,  и  луна,  медленно  поднимающаяся  в  небо,
показалась в моем окне. Я  думал  об  Антонии  и  ее  детях,  о  том,  как
заботится о матери Анна, с какой  сдержанной  нежностью  относится  к  ней
Амброш, как ревниво, словно маленький зверек, любит ее Лео. А  та  минута,
когда все они высыпали на солнечный свет из темного погреба!  Ради  одного
этого стоило сюда приехать! Антония, как никто другой, оставляла  глубокий
след в памяти, и воспоминания о ней с годами не  тускнели,  а  становились
ярче. Перед моим  мысленным  взором  ясно,  словно  старинные  гравюры  из
букваря, оживали одна за другой картины: вот Антония  пришпоривает  босыми
пятками моего пони, когда мы победно возвращаемся, волоча за собой  убитую
змею; вот Антония в метель, укутанная  в  черную  шаль,  в  меховой  шапке
склонилась над могилой отца; вот она на фоне вечереющего неба гонит с поля
лошадей.  Все  это  были  картины  извечной  человеческой  жизни,   и   вы
инстинктивно чувствовали их истинность  и  естественность.  Я  не  ошибся.
Антония сильно поблекла и уже не была  прежней  красивой  девушкой,  но  и
сейчас она могла  поразить  воображение,  и  сейчас  от  какого-нибудь  ее
взгляда или жеста перехватывало дыхание - так полно  раскрывали  они  суть
простых явлений. Стоило ей помедлить в саду, погладить  маленькую  яблоню,
поднять глаза на яблоки - и вы понимали,  как  прекрасно  самому  посадить
дерево, выходить его и наконец собрать плоды. В движениях ее тела, которое
неутомимо повиновалось всем ее благородным  порывам,  проявлялись  сила  и
красота ее души.
   Неудивительно, что сыновья у нее были высокие и стройные. В ней, как  в
прародительницах древних рас, таилась могучая животворная сила.



2

   Утром, когда я проснулся, длинные солнечные лучи били в окно,  достигая
самой глубины сеновала, где лежали мальчики. Лео не  спал  и,  вытащив  из
сена сухую былинку, щекотал ногу брата. Амброш отбрыкнулся и  перевернулся
на другой бок. Я прикрыл глаза и  притворился  спящим.  Лео  откинулся  на
спину и, задрав ногу, начал упражнять мышцы. Он подцеплял босыми  пальцами
сухие полевые цветы, вытаскивал их из  вороха  сена  и  размахивал  ими  в
столбе солнечного света. Позабавлявшись таким образом, он оперся на локоть
и украдкой принялся критически разглядывать меня, моргая от солнца. Лицо у
него было лукавое; видно, он, не раздумывая, поставил на мне крест:  "Этот
пожилой дядя такой же,  как  все.  Где  ему  понять  меня?"  Вероятно,  он
сознавал, что наделен способностью острее наслаждаться жизнью, чем другие;
Лео  схватывал  все  на  лету,  и  у  него  не  было  терпения  на  долгие
размышления. Он и без этого всегда знал, чего хочет.
   Одевшись на сеновале, я спустился к ветряку и  умылся  холодной  водой.
Когда я вошел в кухню, завтрак был уже готов, и Юлька жарила оладьи.  Трое
старших мальчиков спозаранку ушли в поле. Лео  и  Юлька  собирались  ехать
встречать отца, его ждали из Уилбера с дневным поездом.
   - В полдень перекусим слегка, - сказала Антония, - а гуся я  приготовлю
к ужину, когда наш папа приедет. Как бы я хотела, чтоб и Марта была  здесь
и посмотрела на тебя. У них теперь форд, и мне уже не кажется, что она так
далеко от нас. Но муж ее помешан на хозяйстве и хочет, чтоб все  было  как
надо, вот они с фермы почти и не уезжают, разве что  по  воскресеньям.  Он
красивый парень и когда-нибудь разбогатеет. За что  ни  возьмется,  все  у
него ладится. А уж когда они привезут сюда своего сыночка да распеленают -
загляденье просто! Марта за ним так ухаживает! Теперь уж я  свыклась,  что
мы с ней врозь, а сперва я так плакала, будто ее в гроб положили.
   Кроме нас, в кухне была только Анна, наливавшая  в  маслобойку  сливки.
Она подняла на меня глаза:
   - Вот-вот, мы  прямо  со  стыда  сгорели  за  маму.  Марта  была  такая
счастливая, и все мы радовались за нее, а мама плакала целыми  днями.  Джо
еще терпеливый, не обиделся на тебя.
   Антония кивнула и улыбнулась.
   - Я знала, что глупо, а удержаться не могла. Хотела, чтобы  Марта  была
рядом. Ведь с тех пор, как она родилась, я с ней не расставалась.  Если  б
Антон стал придираться к ней, когда она была маленькая, или захотел, чтобы
я оставила ее у матери, я бы за него не пошла. Не смогла бы. Но он  всегда
любил ее, как родную дочь.
   - А я даже не знала, что Марта мне сестра только по маме, до  самой  ее
помолвки с Джо, - сказала мне Анна.
   В середине дня во двор въехала повозка с главой семьи и старшим  сыном.
Я курил в саду и как раз направился к приехавшим, когда из дому  навстречу
им выскочила Антония и кинулась обнимать их так, словно они много  месяцев
не виделись.
   Отец семейства сразу мне понравился. Ростом он был ниже  своих  старших
сыновей, сутуловатый, сапоги стоптаны. Но двигался он проворно, и от  него
веяло беспечным весельем. Кожа у  него  была  обветренная,  красная,  губы
яркие, усы закручены, а  в  густых  черных  волосах  поблескивала  седина.
Улыбка обнажала крепкие зубы, которыми так гордилась Антония, и,  едва  он
взглянул на меня, я понял по его живым насмешливым глазам,  что  Он  знает
всю мою подноготную. Он напоминал веселого  философа,  который,  подставив
одно плечо тяготам жизни, шагает своей  дорогой,  радуясь  всякому  случаю
развлечься. Он подошел ко мне и протянул крепкую руку, дочерна  загоревшую
и густо поросшую волосами. На нем был воскресный костюм, плотный и  теплый
не  по  погоде,  белая  ненакрахмаленная  рубашка  и  галстук,  завязанный
свободным бантом, - синий в крупные белые горошки, как у ребенка. Он сразу
начал рассказывать, как съездил. Из вежливости говорил по-английски:
   - Жаль, мамочка, ты не видела, там одна дама  танцевала  на  проволоке,
натянутой через улицу, да еще вечером! В луче  света  и  прямо  плывет  по
воздуху, как птица! И медведь плясал, как у нас на родине, и три карусели,
и люди поднимались на воздушном шаре. А как называлось то большое  колесо,
Рудольф?
   - Колесо Ферриса, - отозвался густым баритоном Рудольф. Он  был  больше
шести футов ростом, а грудь, как у молодого кузнеца. - Мы, мама, вчера еще
на танцы сходили в зал за салуном. Я со всеми  девушками  перетанцевал,  и
отец тоже. Сроду не видел столько хорошеньких девушек! И всюду одни  чехи!
Даже на улице мы ни одного английского слова не слышали, верно, пап? Разве
что от артистов.
   Кузак кивнул.
   - И многие просили тебе кланяться, Антония. Извините, - обратился он ко
мне, - хочется ей все рассказать.
   Пока мы шли к дому, он передавал ей приветы и  сообщал  разные  новости
уже на своем языке, так ему было проще, а я немного отстал,  мне  хотелось
понаблюдать, какими стали - или остались - их отношения.  Похоже,  супруги
были дружны и смотрели на все с легким юмором. В этой паре идеи, наверное,
осеняли ее, а он обдумывал, как их осуществить.  Пока  они  подымались  на
холм, он то и дело косился на жену, словно хотел проверить,  правильно  ли
она его поняла и как относится к его рассказам. Потом я  не  раз  замечал,
что Кузак всегда косится на собеседника одним глазом, будто рабочая лошадь
на соседнюю в паре с ней. Даже когда мы  разговаривали  в  кухне  и  Антон
сидел напротив меня, он старался повернуть голову к  часам  или  к  печке,
чтобы посмотреть на меня сбоку, но всегда добродушно и  чистосердечно.  Он
глядел искоса не от скрытности и не от лицемерия, - просто у него,  как  у
лошади, ходящей в упряжке, выработалась такая привычка.
   Кузак привез для  семейной  коллекции  фотографию,  изображавшую  их  с
Рудольфом, и несколько бумажных пакетов со  сластями  для  детей.  Антония
показала ему большую коробку конфет, которую  я  купил  им  в  Денвере,  -
накануне она  не  разрешила  детям  до  нее  дотрагиваться,  и  Кузак  был
несколько разочарован. Он спрятал привезенные им пакеты в буфет:
   - Пригодятся, когда дожди пойдут, - потом взглянул  на  мою  коробку  и
рассмеялся: - Видно, вы уже слыхали, что семейка у меня не маленькая.
   Кузак сел в углу  за  плитой  и  с  удовольствием  наблюдал  за  женой,
старшими дочерьми и малышами. Видно было, что  ему  нравится  смотреть  на
них, что они его забавляют. Он уезжал,  плясал  в  городе  с  молоденькими
девушками и позабыл о своем возрасте, а сейчас  смотрел  на  домочадцев  с
некоторым изумлением, словно ему не верилось, что вся эта ребячья орава  -
его дети. Когда младшие пробирались к нему в  угол,  он  каждому  доставал
что-нибудь из кармана - то грошовую куколку,  то  деревянного  клоуна,  то
резиновую  свинью,  которая  со  свистом  раздувалась.  Поманив   к   себе
маленького Яна, он пошептал что-то ему на ухо, а потом осторожно, чтоб  не
напугать мальчика, вручил ему бумажного змея. Глядя на меня  через  голову
малыша, он пояснил:
   - Этот у нас робкий. Ему всегда достаются остатки.
   Кузак привез сверток иллюстрированных чешских  газет.  Разложив  их  на
столе, он начал рассказывать жене новости, большинство  которых  касалось,
видимо, одной особы. Я то и дело слышал "Васакова", "Васакова"; они  то  и
дело повторяли эту фамилию, и я, не выдержав,  спросил,  не  о  певице  ли
Марии Васак он говорит.
   - Знаете ее? Может, даже слышали? - не веря своим ушам, спросил Кузак.
   Когда я подтвердил, что  слышал,  он  показал  фотографию  в  газете  и
сказал, что Васак сломала ногу в Австрийских Альпах и не сможет  выступать
на гастролях. Ему, видно, было приятно, что я слышал ее и в Лондоне,  и  в
Вене, он даже  зажег  и  раскурил  трубку,  приготовившись  к  интересному
разговору. Они с Марией из одного района в Праге. Когда она  училась,  его
отец часто чинил ей туфли. Кузак расспрашивал, как она выглядит,  какой  у
нее голос, правда ли, что она пользуется таким успехом,  но  больше  всего
его интересовало, заметил ли я, какие у нее маленькие ножки, и удалось  ли
ей разбогатеть. Мария, конечно, всегда была транжиркой,  но  он  надеется,
она не пустит все на ветер и сбережет что-нибудь на старость. Еще  молодым
он видел в Вене нищих стариков артистов, которые тянули одну  кружку  пива
весь вечер, и