дейцы  привязывали  к
столбу пленных и пытали их, но дедушка считал, что индейцы  устраивали  на
кругу скачки или просто объезжали лошадей. Под  вечер,  если  смотреть  на
склон против  солнца,  круг  всегда  проступал  в  траве,  а  в  то  утро,
припорошенный первым легким снегом, он вырисовывался удивительно  четко  -
словно мазки китайских белил на холсте. Ни разу прежде этот след  прошлого
не волновал меня так сильно, и я решил, что он предвещает хорошую зиму.
   Как только снег слежался, я начал  разъезжать  по  округе  в  неуклюжих
санях, которые Отто Фукс смастерил мне, приладив полозья к большому ящику.
У себя на родине Фукс  учился  у  краснодеревщика  и  ловко  управлялся  с
инструментами. Если б я не торопил его, сани получились бы  еще  лучше.  В
первый раз я поехал за почтой, а на другой день - к Шимердам,  покатать  в
санях Антонию с Юлькой.
   Стоял яркий морозный  день.  Я  постелил  в  ящик  солому,  прикрыл  ее
бизоньей шкурой и закутал в старые одеяла два горячих кирпича.  Добравшись
до жилища Шимердов, я не пошел к землянке,  а,  сидя  в  санках  внизу,  в
лощине, стал громко звать девочек. Антония и Юлька  выбежали  в  маленьких
кроличьих шапках, сшитых отцом. Они уже слышали от Амброша о моих санях  и
поняли, зачем я приехал. Обе плюхнулись рядом  со  мной,  и  мы  помчались
вперед, на север, по дороге, которая как раз оказалась расчищенной.
   Небо ярко синело, а белые просторы прерии, сверкая на  солнце,  слепили
глаза. Как сказала Антония, от снега весь мир  стал  другим,  напрасно  мы
искали знакомые приметы. Глубокий овраг, по дну которого бежал, извиваясь,
ручей Скво, занесло снегом, и он превратился в узкую щель - темно-голубую,
если заглянуть в глубину. Верхушки деревьев, всю осень блестевшие золотом,
теперь пригнулись к земле, словно им уже никогда не суждено было ожить.  А
несколько  кедров,  казавшихся  раньше  унылыми   и   сумрачными,   сейчас
притягивали взгляд густой темной зеленью. Ветер  нес  с  собой  обжигающий
привкус свежего снега - у меня уже першило в горле и щипало в носу,  будто
рядом раскупорили флакон  с  нюхательной  солью.  Мороз  покусывал,  но  и
веселил. Из ноздрей пони валил пар, а едва мы останавливались, как весь он
начинал дымиться. В ослепительном блеске дня даже  кукурузные  поля  снова
стали чуть ярче и под лучами  солнца  еле  уловимо  отсвечивали  на  снегу
золотом. Вокруг нас снег смерзся  пологими  уступами,  по  краям  которых,
будто рябь по  воде,  шли  извилистые  борозды-следы  беспощадно  секущего
ветра.
   Под шалями на  девочках  была  плохонькая  одежонка,  и,  даже  укрытые
бизоньей шкурой, они дрожали от холода и  теснее  жались  друг  к  дружке,
стараясь согреться. Однако они были  рады,  что  удрали  из  своей  убогой
землянки от ворчливой матери,  и  уговаривали  меня  ехать  все  дальше  и
дальше, хоть до самого дома  русских.  Вырвавшись  из  одуряющей  домашней
духоты на простор, на  свежий  ветер,  они  совсем  потеряли  голову.  Они
хохотали, шумели и говорили, что не вернутся к себе никогда. Не поселиться
ли нам в доме Русского Питера, предложила Юлька и спросила,  не  соглашусь
ли я ездить в город и закупать, что нужно для хозяйства?
   Всю дорогу до дома русских мы захлебывались от удовольствия, но,  когда
часа в четыре повернули обратно, восточный  ветер  усилился,  засвистел  в
ушах, солнце перестало греть, а небо сделалось серым  и  неприветливым.  Я
снял длинное шерстяное кашне и обмотал им Юлькину шею. Она так закоченела,
что мы заставили ее с головой укрыться  бизоньей  шкурой.  Мы  с  Антонией
сидели как прежде, но вожжи меня теперь плохо слушались, а глаза все время
слезились от ветра. Уже стемнело, когда мы подъехали к жилью Шимердов,  но
я отказался зайти погреться. Я знал, что, если посижу у огня, руки у  меня
разболятся не на шутку. Юлька забыла вернуть мне кашне, а до  нашего  дома
надо было ехать против ветра. Наутро я проснулся с  ангиной  и  почти  две
недели не выходил из дому.
   В эти дни кухня в подвальном этаже казалась  райской  обителью,  словно
надежный маленький корабль в холодном море. Работники целыми днями  лущили
кукурузу, а когда появлялись к обеду - в  больших  шапках,  надвинутых  на
самые уши, в галошах на красной подкладке, - мне казалось, они  похожи  на
полярных исследователей. По вечерам бабушка наверху штопала носки или шила
рабочие  рукавицы,  а  я  читал  ей   "Швейцарское   семейство   Робинзон"
[популярный роман для юношества швейцарского писателя И.Висеа (1743-1818);
повествующий о приключениях семьи, выброшенной во время кораблекрушения на
необитаемый остров] и размышлял о том, что наша жизнь ничуть не легче, чем
у этих швейцарцев. Я не сомневался, что для человека нет  врага  страшнее,
чем холод. Меня восхищала бабушка  -  не  теряя  бодрости,  она  старалась
окружить нас  теплом,  уютом  и  посытнее  накормить.  Часто,  готовясь  к
возвращению проголодавшихся мужчин, она  сетовала,  что  "кухарке  тут  не
развернуться, это вам не Виргиния".  По  воскресеньям  она  потчевала  нас
цыплятами - ешь сколько хочешь; в другие дни на столе была ветчина,  бекон
или колбаса. Каждый день бабушка пекла то пироги, то кексы, а иногда,  для
разнообразия, готовила мой любимый пудинг с  коринкой,  который  варила  в
мешке, опустив его в кипяток.
   Как бы потеплее натопить дом, да поддержать тепло, да забота об  обедах
и ужинах - вот что нас занимало. В ту зиму мы с бабушкой только и  делали,
что хлопотали о тепле и пище и с наступлением  темноты  поджидали  мужчин.
Когда  они  возвращались  домой,   усталые,   с   онемевшими   ногами,   с
натруженными, потрескавшимися  руками,  я  часто  дивился,  откуда  у  них
берутся силы, чтобы так добросовестно справляться со своими  обязанностями
- кормить, поить и чистить лошадей, доить коров,  ухаживать  за  свиньями.
После ужина они еще долго не могли  как  следует  отогреться.  Пока  мы  с
бабушкой мыли посуду, а дед читал наверху газету, Джейк и Отто  сидели  на
длинной скамье за печкой, сняв сапоги  -  "давали  ногам  роздых",  -  или
втирали баранье сало в потрескавшиеся руки.
   Субботними вечерами мы жарили кукурузные зерна или  делали  конфеты  из
сахара и масла, а Отто Фукс пел нам ковбойские песни "В  пустынной  прерии
меня не хороните", "Ведь я ковбой, хоть  натворил  я  дел!".  У  него  был
приятный баритон, и, когда в нашей школе,  крытой  дерном,  собирались  на
молитву, он обычно вел хор.
   Как  сейчас  вижу  этих  двух  парней  на  скамье  в  кухне  -  коротко
остриженного Отто и вихрастого,  с  приглаженной  влажным  гребнем  челкой
Джейка. Вижу, как тяжело опираются на выбеленную стену их усталые плечи. И
молодцы же они были - столько всего знали и умели!
   Фукс был и ковбоем, и кучером дилижанса,  и  буфетчиком,  и  рудокопом,
исходил и изъездил весь необъятный Запад и всюду  работал  не  жалея  сил,
хотя, как говаривала бабушка, ничего от этого не  имел.  Джейк  был  менее
сообразителен, чем Отто. Он едва умел читать, даже расписывался с трудом и
отличался столь буйным нравом, что иногда вел себя как безумный,  а  потом
страдал и мучился угрызениями совести. Но он был такой добрый, что  каждый
мог из него веревки вить. Если ему случалось "забыться", как он выражался,
и выругаться при бабушке, он целый день ходил расстроенный, и все валилось
у него из рук. И он, и Фукс никогда не унывали - ни в зимние морозы, ни  в
летнюю жару, всегда были готовы работать дольше  положенного  и  помочь  в
случае беды. Не щадить себя было для них делом чести. И оба, к  сожалению,
принадлежали к той породе людей, кому  никак  не  удается  преуспеть,  кто
обречен всю жизнь тяжко трудиться за один-два доллара в день.
   В морозные вечера мы собирались вокруг нашей старой плиты, которая  нас
кормила, обогревала и подбадривала; снизу от  хлева  до  нас  долетал  вой
койотов, и, слушая их голодный жалобный  плач,  Отто  и  Джейк  вспоминали
всякие диковинные истории о зверях: один - о серых волках и о  медведях  в
Скалистых горах, другой - о диких кошках и пантерах в горах Виргинии. Иной
раз мы  уговаривали  Фукса  рассказать  о  преступниках,  скрывающихся  от
закона, и всяких головорезах, с которыми ему довелось повстречаться. Помню
его потешный рассказ о себе самом; слушая его,  бабушка,  месившая  тесто,
смеялась до слез, так что ей пришлось утирать глаза локтем - руки  были  в
муке. Вот что случилось с Отто.
   Когда он уезжал из Австрии в Америку, какой-то родственник попросил его
помочь в пути женщине, которая плыла на том же пароходе к мужу  в  Чикаго.
Женщина отправлялась в путь с двумя детьми, но было ясно,  что  по  дороге
семейство ее может увеличиться. Фукс  вспоминал,  что  "с  ребятишками  он
поладил", и мать была славная,  хоть  и  сыграла  с  ним  скверную  шутку!
Посреди океана она разрешилась, да не одним младенцем, а сразу тремя!  Это
событие незаслуженно сделало Отто героем дня, поскольку  он  путешествовал
вместе  с  ней.  Горничная  четвертого  класса  злилась  на   него,   врач
подозрительно косился. Пассажиры первого класса,  собравшие  для  роженицы
деньги, проявляли к Отто назойливый интерес и приставали с  расспросами  о
его подопечных. Когда высаживались в  Нью-Йорке,  Отто  пришлось,  как  он
сказал, "переправлять тройню на берег". Но поездка в Чикаго оказалась  еще
сложней морского  путешествия.  Добывать  в  поезде  молоко  для  детей  и
содержать в чистоте их рожки было сущим мучением. Мать старалась изо  всех
сил, но ни одна женщина  не  может  прокормить  троих.  Муж  ее,  скромный
рабочий  мебельной  фабрики,  увидев  своих  домочадцев  на  вокзале,  был
потрясен их количеством. Почему-то он тоже  склонен  был  винить  во  всем
Фукса. "Я, конечно, рад был, - заключил Отто, - что он  хоть  на  бедняжке
жене не вымещал досаду, но зато  на  меня  как  он  злобно  смотрел!  Нет,
скажите, миссис Берден, где  это  слыхано,  чтоб  молодому  парню  так  не
везло?"
   Бабушка утешала его, уверяя, что бог,  несомненно,  все  это  держит  в
памяти и не раз приходил ему на помощь в разных переделках, когда  Фукс  и
не подозревал, что его охраняет рука господня.



10

   Несколько недель после той поездки на санях  мы  ничего  не  слышали  о
Шимердах. У меня  болело  горло,  и  я  не  выходил  из  дому,  а  бабушка
простудилась, и у нее едва хватало сил на  хозяйство.  В  воскресенье  она
радовалась возможности отдохнуть. Как-то вечером, за ужином, Фукс  сказал,
что встретил мистера Шимерду, когда тот охотился.
   - Знаешь, Джим, он смастерил себе кроличью шапку и  воротник.  Воротник
пристегивает прямо к сюртуку. Видно, пальто у них  на  всех  одно,  и  они
носят  его  по  очереди.  По-моему,  морозы  их  сильно  напугали,  и  они
отсиживаются в своей норе, как барсуки.
   - Только дурачок выходит из дому, - подхватил Джейк. - Этот всегда  без
пальто. Крайек говорит, он такой здоровый, что его мороз не берет. Похоже,
вокруг нас кроликов поубавилось. Вчера работаю я в  поле,  вдруг  подходит
Амброш и показывает трех луговых собачек, он  их  подстрелил.  Спрашивает,
едят ли их. Я сплюнул и скривился, чтобы его напугать, а он хоть  бы  что,
спрятал тушки в мешок и ушел с умным видом.
   Бабушка с тревогой подняла глаза на деда:
   - Как ты думаешь, Джошуа, неужто Крайек допустит, чтобы эти  несчастные
ели луговых собачек?
   -  Хорошо  бы  тебе,  Эммелайн,  завтра  же  проведать  наших  соседей,
поглядеть, как они, - серьезно сказал дед.
   Фукс внес в разговор веселую нотку,  заметив,  что  луговые  собачки  -
зверьки чистые и, наверно, превкусные, вот только с родственничками им  не
повезло. Я спросил, что это  значит,  и  Отто  с  усмешкой  объяснил,  что
луговые собачки сродни крысам.
   Когда на следующее утро я спустился в  кухню,  бабушка  с  Джейком  уже
упаковывали большую корзину.
   - Вот что, Джейк, - говорила бабушка, - поди-ка посмотри, не  попадется
ли тебе тот старый петух с отмороженным гребешком. Сверни ему шею, мы  его
тоже прихватим. Не могу понять, почему миссис Шимерда не  взяла  осенью  у
соседей пару кур, был бы у нее сейчас свой курятник. Верно, растерялась  и
не знала, с чего начать. Я сама когда-то была новичком в здешних краях, но
одно помнила твердо: что бы ни было, а куры никогда не помешают.
   - Как прикажете, мэм, - сказал Джейк, - только мне даже  думать  тошно,
что нога нашего петуха достанется Крайеку.
   Стуча сапогами, он  прошел  через  подвал,  и  тяжелая  дверь  с  шумом
захлопнулась за ним.
   После завтрака Джейк, бабушка и  я  закутались  потеплее  и  уселись  в
настывшую повозку. Приближаясь к Шимердам, мы  услышали  пронзительный  на
морозе визг насоса и увидели, как Антония в платке, наброшенном на голову,
в ситцевом, треплющемся на ветру платье, изо всех сил  налегая  на  рычаг,
качает воду. Услышав скрип повозки, она  оглянулась,  подхватила  ведро  с
водой и бегом бросилась в землянку.
   Джейк помог бабушке слезть с сиденья и сказал, что принесет корзинку  с
провизией,  только  сперва  укроет  лошадей.  Мы  медленно  поднялись   по
скользкой тропке к двери, глубоко ушедшей в  землю.  Из  трубы,  торчавшей
среди снега и сухой травы, вырывались струйки голубоватого дыма,  и  ветер
тут же уносил их прочь.
   Не успели мы постучать, как дверь открыла  миссис  Шимерда  и  схватила
бабушку за руку. Она не произнесла своего  обычного  "Здра-сте",  а  сразу
залилась слезами, быстро заговорила по-своему и, указывая  себе  на  ноги,
обмотанные тряпьем, обвела нас взглядом, исполненным упрека.
   Ее муж сидел на чурбане за  печкой,  съежившись,  точно  хотел  от  нас
спрятаться. У ног его на полу примостилась Юлька с  котенком  на  коленях.
Она высунулась, улыбнулась мне, но, взглянув на  мать,  снова  спряталась.
Антония в темном углу мыла посуду. Дурачок лежал под  единственным  окном,
вытянувшись на джутовом мешке, набитом соломой. Как только  мы  вошли,  он
бросил под дверь тряпку, пытаясь прикрыть щель. В землянке  было  душно  и
совсем темно. Над плитой горел фонарь, и  от  него  падали  кругом  слабые
желтые отблески.
   Миссис Шимерда сдернула крышки с двух кадушек у двери и  заставила  нас
заглянуть в них. В одной была мороженая подгнившая картошка,  в  другой  -
горстка муки. Бабушка в растерянности что-то пробормотала, но чешка только
презрительно усмехнулась - верней, фыркнула - и, схватив  с  полки  пустой
кофейник, потрясла им у нас перед носом с видом явно угрожающим.
   Бабушка продолжала что-то говорить с виргинской  учтивостью,  будто  не
замечала их вопиющей нищеты и не признавала за собой  никакой  оплошности,
пока, словно в ответ  на  упреки  миссис  Шимерды,  не  появился  Джейк  с
корзиной продуктов. Тут бедная женщина не выдержала.  Опустившись  на  пол
рядом с дурачком,  она  уткнулась  лицом  в  колени  и  горько  заплакала.
Бабушка, не обращая на нее внимания, попросила  Антонию  помочь  разобрать
корзину. Тони неохотно  вышла  из  угла.  Я  никогда  не  видел  ее  такой
подавленной.
   -  Не  сердитесь  на  бедную  _маменьку_,  миссис   Берден.   Она   так
расстраивается, - прошептала Антония, вытерев руки об юбку и  принимая  от
бабушки провизию.
   Увидев еду, дурачок начал тихо ворковать и поглаживать себя по  животу.
Снова вошел Джейк, на этот  раз  с  мешком  картошки.  Бабушка  озабоченно
огляделась.
   - Нет ли у вас какого-нибудь погреба или ямы  поблизости?  Здесь  овощи
держать нельзя. Как это вы умудрились заморозить картошку?
   - Мы подобрали ее у мистера Буши на почте. Он  выбросил.  Своей  у  нас
нет, миссис Берден, - с убитым видом призналась Антония.
   Когда Джейк вышел, Марек прополз по полу к дверям и опять заткнул щель.
Тут бесшумно, как тень, из-за плиты появился  мистер  Шимерда.  Он  стоял,
проводя рукой по гладким седым волосам, будто какой-то туман мешал  ему  и
он хотел от него освободиться. Как обычно, он был аккуратно и чисто  одет,
на шее - всегдашний зеленый шарф с  коралловой  булавкой.  Мистер  Шимерда
взял бабушку за руку и повел ее в угол за плитой. Там в стене была  вырыта
как бы маленькая пещера: круглое углубление в темной земле,  величиной  не
больше бочонка для масла. Когда я влез на табуретку и заглянул  внутрь,  я
увидел стеганые одеяла и ворох соломы. Мистер Шимерда поднял фонарь.
   - Юлька, - сказал он тихо и с отчаянием. - Юлька и моя Антония.
   Бабушка отпрянула.
   - Вы хотите сказать, что ваши дочери спят здесь?
   Он опустил голову.
   Из-под его руки высунулась Тони.
   - На полу холодно, а здесь - как  барсучья  нора.  Мне  нравится  здесь
спать, - тараторила она быстро, - у маменьки  хорошая  кровать  и  подушки
хорошие, перья от наших гусей из Чехии. Видишь, Джим? -  Она  показала  на
узкую койку, пристроенную к стене еще Крайеком, когда  он  спал  здесь  до
приезда Шимердов.
   Бабушка вздохнула.
   - Конечно, Антония, где же тебе еще спать,  милая.  Я  верю,  тебе  тут
тепло. Ничего, немного погодя вы построите настоящий дом, а  про  нынешние
тяжкие времена и думать забудете.
   Мистер Шимерда попросил бабушку сесть на единственный  стул  и  показал
жене на табуретку рядом. Сам он встал перед ними, положив  руку  на  плечо
Антонии, и тихо заговорил, а Антония переводила. Он хочет, чтоб мы  знали:
у себя на родине они не были нищими,  он  хорошо  зарабатывал,  и  все  их
уважали. Когда он заплатил за билеты, уезжая из Чехии, у него осталось еще
сбережений больше чем на  тысячу  долларов.  Часть  накопленных  денег  он
каким-то образом потерял при обмене в Нью-Йорке,  и  билеты  на  поезд  до
Небраски обошлись дороже,  чем  они  рассчитывали.  Когда  же  он  уплатил
Крайеку за участок, купил у него быка, лошадей  и  всякую  старую  утварь,
денег  осталось  совсем  мало.  Однако  он  хочет,  чтобы  бабушка  знала:
кое-какие деньги у него есть. Если они продержатся  до  весны,  они  купят
корову, кур, разведут огород и заживут как нельзя лучше. Амброш и  Антония
уже большие и могут работать в поле, они  работы  не  боятся.  Просто  все
приуныли от снега и морозов.
   Антония объяснила, что отец собирается весной построить новый дом,  они
с Амброшем уже срубили деревья внизу у ручья,  но  сейчас  бревна  занесло
снегом.
   Пока бабушка старалась их подбодрить  и  давала  им  всякие  советы,  я
присел на полу рядом с Юлькой и стал играть с ее котенком. К нам осторожно
подполз Марек и растопырил свои пальцы с перепонками. Я понимал,  что  ему
не терпится показать мне, как лает собака,  как  ржет  лошадь,  но  он  не
решается при родителях. Бедняга  Марек  всегда  старался  позабавить  нас,
будто хотел чем-то загладить свою убогость.
   Миссис Шимерда тем временем совсем успокоилась, взяла себя  в  руки  и,
когда Антония переводила, тоже нет-нет да и вставляла  слово  в  разговор.
Она была женщиной сметливой и быстро  подхватывала  английские  выражения.
Наконец мы поднялись уходить, и тогда миссис  Шимерда  открыла  деревянный
сундучок и достала оттуда туго набитый тиковый мешок, в каких держат муку,
только не такой широкий.  Увидев  его,  дурачок  зачмокал  губами.  Миссис
Шимерда развязала мешок, порылась в нем, и по землянке, и без того  полной
всяких запахов, распространился новый - терпкий, солоноватый, острый  дух.
Миссис Шимерда отмерила целую  чашку  каких-то  корешков,  завязала  их  в
тряпку и с поклоном преподнесла бабушке.
   - Варить! - сказала она. - Сейчас мало, варить - станет много! - И  она
раскинула руки, как бы объясняя, что пинта превратится в галлон. - Хорошая
еда. Вашей стране такой нет. Моей стране вся еда вкусней!
   - Может быть, миссис Шимерда, - сухо отозвалась бабушка,  -  не  берусь
судить, только я-то предпочитаю наш хлеб вашему.
   Антония тоже принялась объяснять:
   - Это очень вкусно, миссис Берден. - Она сжала руки, будто не  в  силах
объяснить, как это вкусно. -  Сварите,  будет  много-много,  как  маменька
говорит. С кроликом варите, с курицей, подливку - все вкусно!
   По дороге домой бабушка и Дже