- Да, мэм. Шить я всегда  любила,  только  мало  приходилось.  А  какие
миссис. Томас шьет красивые наряды всем здешним дамам! Вы слышали,  миссис
Гарднер заказала себе костюм из фиолетового  бархата?  Бархат  покупали  в
Омахе. Ах, до чего красивый! - Лена тихо вздохнула  и  разгладила  складки
кашемирового платья. - Тони знает, я  работу  в  поле  всегда  терпеть  не
могла, - добавила она.
   Миссис Харлинг подняла на нее глаза:
   - Надеюсь, ты и правда научишься шить, Лена, только смотри  не  потеряй
голову, не начни бегать по танцам, позабыв  про  все.  С  вами,  сельскими
девушками, такое случается.
   - Постараюсь, мэм. Тина Содерболл тоже скоро сюда  приедет.  Она  будет
работать в гостинице. Вот  уж  всякого  люда  насмотрится!  -  мечтательно
проговорила Лена.
   - Больше, чем нужно, - возразила миссис Харлинг, - по-моему,  гостиница
не слишком подходящее место для девушек.  Правда,  миссис  Гарднер  хорошо
смотрит за своими служанками.
   Бесхитростные  глаза  Лены,  всегда  казавшиеся  немного  сонными   под
длинными ресницами, разглядывали уютные  комнаты  с  наивным  восхищением.
Немного погодя она натянула нитяные перчатки.
   - Пожалуй, мне пора, - сказала она нерешительно.
   Френсис пригласила ее заходить, если ей станет скучно  или  понадобится
совет. Лена ответила, что в Черном Ястребе вряд ли соскучишься.
   Она замешкалась у кухонных дверей и стала  уговаривать  Антонию  почаще
навещать ее:
   - Миссис Томас отвела мне отдельную комнату, и ковер есть.
   Тони неловко топталась в своих матерчатых шлепанцах.
   - Приду как-нибудь, - сказала она уклончиво, - правда,  миссис  Харлинг
не любит, чтобы я отлучалась.
   - Но когда ты свободна, ты ведь можешь делать что хочешь?  -  осторожно
спросила Лена шепотом. - Тебе небось тоже нравится в  городе?  Пусть  меня
осуждают, но на ферму я больше не вернусь. - Она оглянулась  на  столовую,
где сидела миссис Харлинг.
   Когда Лена ушла, Френсис спросила, почему Антония не слишком радушно ее
встретила.
   - Я не знала, понравится ли вашей маме, если она  начнет  приходить,  -
озабоченно сказала Антония. - На фермах о ней много чего болтали.
   - Это верно. Но если Лена будет вести  себя  хорошо,  мама  прежнее  не
вспомнит. Только детям не надо ничего говорить. Хотя  Джимми-то,  наверно,
все сплетни слышал.
   Я кивнул, а Френсис взлохматила мне волосы  и  сказала,  что  я  вообще
слишком много знаю. Мы с ней были добрые друзья.
   Я побежал домой сообщить бабушке, что Лена Лингард приехала в город. Мы
порадовались за нее, ведь на ферме ей приходилось несладко.
   Лена жила в норвежском поселении к западу от ручья Скво и обычно  пасла
отцовское стадо в прерии между своим участком и полем Шимердов.  Когда  бы
мы ни проезжали мимо, мы всегда видели ее - босоногая, простоволосая, едва
прикрытая каким-то тряпьем, она, не выпуская из рук вязанья, присматривала
за скотом. Пока я с ней не познакомился, я думал, что она дикарка и всегда
живет в прерии, ведь я ни разу не видел ее под крышей.  На  голове  у  нее
была будто копна соломы, так выгорали ее белокурые волосы, но руки и ноги,
вечно подставленные  солнцу,  непонятным  образом  сохраняли  удивительную
белизну, и, наверно, поэтому Лена всегда выглядела полуодетой, хотя другие
девушки тоже ходили в лохмотьях. Когда я в первый  раз  заговорил  с  ней,
меня поразили ее  негромкий  голос  и  мягкое,  непринужденное  обращение.
Девушки, пасшие скот, обычно становились грубыми и мужиковатыми.  Лена  же
пригласила нас с Джейком спешиться и посидеть с ней,  то  есть  вела  себя
так, словно была дома и  привыкла  принимать  гостей.  Она  не  стеснялась
своего рваного платья и разговаривала с нами как со старыми знакомыми. Уже
тогда я заметил, какого редкого цвета у нее глаза - точно темные фиалки  -
и какой ласковый, доверчивый взгляд.
   Крису Лингарду не слишком везло с  хозяйством,  а  семья  у  него  была
большая. Лена беспрерывно вязала носки младшим братишкам и  сестренкам,  и
даже осуждавшие ее соседки-норвежки признавали, что дочь она хорошая. Тони
правду сказала - о Лене болтали всякое. Ей ставили в вину, что из-за нее -
девчонки, которой в пору  ходить  в  детских  передничках,  -  Оле  Бенсон
потерял последние остатки разума.
   Оле жил в протекавшей во время дождя  землянке  где-то  на  самом  краю
селения. Он был толст, ленив, давно на все махнул рукой и свыкся со своими
неудачами. В довершение ко всем его  бедам  жена  его  -  Дурочка  Мери  -
попыталась однажды поджечь соседскую конюшню, и ее отправили в Линкольн, в
сумасшедший дом. Там ее продержали несколько месяцев, а потом она  сбежала
и, пройдя пешком почти двести миль, вернулась домой - по ночам она шла,  а
днем пряталась в конюшнях и  стогах  сена.  Когда  несчастная  добрела  до
норвежского поселения, ступни ее  ног  стали  твердыми,  как  копыта.  Она
пообещала хорошо себя вести,  и  ей  разрешили  остаться  дома,  хотя  все
понимали, что рассудок у нее вряд  ли  прояснился,  -  так  она  и  бегала
босиком по снегу, и докладывала соседям о своих домашних неурядицах.
   Вскоре после возвращения Мери  из  лечебницы  я  услышал,  как  молодой
парень Дан, помогавший у нас молотить,  рассказывал  Джейку  и  Отто,  что
старшая дочка Криса Лингарда совсем свела с ума Оле Бенсона и он теперь не
лучше своей рехнувшейся жены. Обрабатывает в поле кукурузу,  и  вдруг  все
начинает валиться у него из рук; он тогда  привязывает  лошадей  и  бредет
туда, где Лена пасет свое стадо.  Усядется  рядом  с  ней  на  пригорке  и
помогает смотреть за скотом. Все в селении только об этом и говорили. Жена
норвежского пастора пришла к Лене  и  сказала,  что  пора  положить  этому
конец, пригласила ее ходить по воскресеньям в церковь. Лена ответила,  что
в церковь ходить ей не в чем, все платья у нее рваные, вроде  того,  какое
на ней сейчас. Тогда  жена  пастора  перерыла  свои  сундуки  и  подобрала
кое-что из одежды, которую носила до замужества.
   В следующее воскресенье Лена, с небольшим, правда, запозданием, явилась
в церковь - в чулках, в туфлях и в новом платье, которое она подогнала  по
себе, с аккуратно причесанными, как у взрослой молодой женщины,  волосами.
Прихожане при виде ее рты разинули.  До  сих  пор  никто,  кроме  Оле,  не
замечал, какая она хорошенькая, и как выросла. Мешковатые дерюжки, которые
она носила, скрывали округлые линии ее фигуры. Когда допели последний гимн
и прихожане стали расходиться, Оле подскочил к коновязи и подсадил Лену на
лошадь. Это было неслыханно - женатый человек и такое себе  позволяет!  Но
дальше последовало нечто и вовсе неописуемое. От группы женщин, выходивших
из церкви, к Лене стремглав бросилась Дурочка Мери, выкрикивая безобразные
угрозы:
   - Берегись, Лена Лингард!  Берегись!  Я  до  тебя  доберусь!  Обстругаю
кукурузным ножом  так,  что  смотреть  будет  не  на  что!  Забудешь,  как
красоваться да строить мужчинам глазки!
   Норвежки не знали, куда деваться от стыда. Все они были добропорядочные
матери семейств и всегда свято соблюдали приличия. Но Лена Лингард  только
лениво, добродушно рассмеялась  и  поскакала  своей  дорогой,  оглядываясь
через плечо на взбешенную жену Оле.
   Однако пришло время, когда Лене стало не до смеха. Уже не  раз  Дурочка
Мери охотилась за ней по прерии, гоняла Лену вокруг  поля  Шимердов.  Лена
никогда не жаловалась отцу - может, стеснялась, а может, боялась его гнева
больше, чем ножа. Как-то я сидел у Шимердов, и вдруг в  прерии  показалась
Лена, во всю прыть  неслась  она  по  красной  траве,  только  белые  ноги
мелькали. Влетев в дом, она нырнула под перину Антонии. Мери следовала  за
ней чуть ли не по пятам,  она  подбежала  прямо  к  двери,  заставила  нас
пощупать, какой острый у нее  нож,  и  красноречиво  изобразила,  что  она
собирается сделать с Леной. Миссис Шимерда, высунувшись в окошко, от  души
наслаждалась этой сценой и была раздосадована, когда Антония, насыпав Мери
целый фартук мелких помидоров, смягчила ее гнев и  отправила  домой.  Лена
вышла из комнаты Тони в кухню,  раскрасневшаяся  под  теплой  периной,  но
совершенно спокойная. Она попросила нас с Антонией проводить ее  и  помочь
собрать стадо: скот разбежался и мог потравить чужую кукурузу.
   - Вот потеряешь бычка, тогда забудешь, как глазеть на женатых мужчин, -
с издевкой сказала миссис Шимерда.
   Лена только сонно улыбнулась:
   - Я и не думала глазеть на Оле. Что же мне делать, если он от  меня  не
отстает? Не прогонять же его - прерия не моя.



5

   Когда Лена переехала в Черный Ястреб,  я  стал  часто  встречать  ее  в
центре города, где она  выбирала  шелковые  нитки  для  миссис  Томас  или
покупала приклад. Если нам было по дороге, она рассказывала мне о платьях,
которые помогала шить, или о том, что видела и слышала в гостинице у  Тины
Содерболл по субботам.
   Гостиница  "Приют  холостяка"   считалась   лучшей   на   нашей   ветке
Барлингтонской железной дороги, и все, кто оказывался  по  делам  в  наших
местах, старались на воскресенье непременно попасть  в  Черный  Ястреб.  В
субботу после ужина постояльцы обычно собирались в зале. Энсон Киркпатрик,
работавший у Маршалла Филда, играл на рояле и пел  модные  сентиментальные
песенки. Тина, перемыв с кухаркой посуду, усаживалась с Леной в столовой у
широких дверей, ведущих в зал, они слушали музыку и хихикали  над  разными
историями и шутками. Лена часто говорила, что, когда я вырасту, хорошо  бы
мне стать коммивояжером. Вот у кого веселая жизнь -  знай  себе  разъезжай
целыми днями на поезде да ходи  по  театрам,  когда  очутишься  в  большом
городе. За  гостиницей  была  пустующая  старая  лавка,  там  коммивояжеры
раскрывали свои объемистые чемоданы,  раскладывали  на  прилавках  образцы
товаров.  В  лавку  приходили   владельцы   магазинов   Черного   Ястреба,
рассматривали образцы и заказывали себе  что  нужно;  допускалась  туда  и
миссис Томас, хотя ее относили к "торгующим в  розницу",  -  здесь  она  и
черпала свои "идеи". Коммивояжеры всегда  были  щедры  и  задаривали  Тину
носовыми платками, лентами, перчатками, полосатыми чулками, а уж  духов  и
ароматного мыла ей доставалось столько, что часть она уступала Лене.
   Однажды, за неделю до рождества, я наткнулся на  Лену  и  ее  забавного
круглоголового братишку Криса  у  аптеки;  они  стояли  перед  витриной  и
разглядывали сквозь замерзшие стекла Ноевы  ковчеги,  восковых  куколок  и
кубики. Криса привез в город один из соседей-фермеров  -  в  этом  году  у
мальчика завелись собственные деньги и он  хотел  купить  всем  подарки  к
рождеству. Ему было только двенадцать, но в ту зиму его  наняли  подметать
норвежскую церковь и  каждое  воскресенье  с  утра  топить  в  ней  печку.
Наверно, не слишком жарко ему было за такой работой!
   Мы вместе зашли в галантерейную лавку  Дакфорда,  и  Крис  развернул  и
показал мне все, что уже купил, -  он  не  забыл  никого  из  шести  своих
младших братьев и сестер, даже для самого маленького, еще грудного, у него
был припасен резиновый поросенок. Лена отдала  ему  для  матери  флакончик
духов, полученный от Тины Содерболл, и Крис решил  приложить  к  нему  еще
носовые платки. Платки стоили недорого, а у него как  раз  денег  осталось
совсем мало. У Дакфорда носовые платки  заполняли  целый  прилавок.  Крису
понравились те, на которых были вышиты инициалы; таких он никогда  еще  не
видел. Он сосредоточенно рассматривал их, а  Лена  заглядывала  через  его
плечо и советовала выбрать с красными буквами - они  меньше  линяют.  Крис
выглядел таким растерянным, что я подумал: вдруг у него не хватает  денег?
Но тут он рассудительно сказал:
   - Сестренка, маму ведь зовут Берта. Вот я и не  знаю,  с  какой  буквой
выбрать - с "б" - Берта, или с "м" - мама?
   Лена погладила его по вихрастой голове:
   - Я бы купила с буквой "б", Крисси. Маме будет приятно, что ты вспомнил
ее имя, ее ведь давно никто по имени не зовет.
   Это решило дело. Лицо Криса сразу просияло, и он выбрал  три  платка  с
красными инициалами  и  три  с  голубыми.  Когда  в  лавку  зашел  фермер,
привезший Криса, и сказал, что пора трогаться, Лена потуже завязала  кашне
на шее братишки, подняла воротник его куртки - пальто у мальчика не  было,
- и мы подождали, пока он заберется в повозку и двинется в дальний путь по
морозу. Когда мы шли по насквозь продуваемой ветром улице,  Лена  вытирала
глаза шерстяной перчаткой.
   - Все равно я ужасно по ним скучаю, - бормотала она будто  в  ответ  на
упреки, о которых вдруг вспомнила.



6

   На маленький городок в прерии зима  обрушивается  свирепо.  Налетает  с
открытой равнины ветер, срывает листья с  изгородей,  скрывающих  соседние
дворы, и дома словно жмутся друг  к  другу.  Крыши,  казавшиеся  далекими,
когда они виднелись из-за крон деревьев, теперь вызывающе смотрят прямо на
вас, и сейчас, когда ни листва, ни вьющиеся лозы  не  смягчают  их  резких
очертаний, они выглядят довольно уродливыми.
   Утром, когда я, преодолевая ветер, спешил в школу,  я  не  видел  перед
собой ничего, кроме дороги, но,  возвращаясь  под  вечер  домой,  замечал,
каким унылым и пустынным стал город. Его не красил бледный свет заходящего
зимнего солнца - холодный, как сама правда. А когда красный шар  опускался
в низкие дымные тучи, оставляя лишь розовый отблеск на заснеженных  крышах
и голубых сугробах, снова подымался ветер и заводил  свою  горькую  песню,
будто говоря: "Вот как все выглядит на самом деле, по  душе  это  вам  или
нет! Эти летние забавы - тени, свет, зеленая трепетная вуаль, накинутая на
все вокруг, - только ложь, вот что под ними скрывалось! Вот она,  правда!"
Казалось, зима наказывает нас за то, что мы так любим прекрасное лето.
   Стоило мне после школы замешкаться на площадке для игр или забежать  на
почту за письмами и послушать, о чем толкуют у стойки с сигарами, и  домой
я возвращался в сумерках. Солнца уже не было, промерзшие  улицы,  голубея,
уходили вдаль, в окнах кухонь слабо  мерцал  свет,  и,  пробегая  мимо,  я
слышал запах еды, которую готовили на ужин. Прохожие на улицах  попадались
редко - все спешили поскорей очутиться в тепле. Горячие печки  притягивали
как магнит. У стариков, которых вы встречали на  улице,  виднелись  только
красные носы, торчавшие между заиндевевшими бородами и большими  плюшевыми
шапками. Молодые люди проносились вприскочку, засунув  руки  в  карманы  и
норовя прокатиться по ледяной дорожке вдоль тротуара.  Ребятишки  в  ярких
шапках и шарфах, не успев переступить порог, пускались  бегом,  похлопывая
себя по бокам руками  в  варежках.  Когда  я  приближался  к  методистской
церкви, до дома оставалось ровно полпути. Помню, как я радовался,  если  в
церкви горел свет и  цветные  стекла  сияли  навстречу,  пока  мы  шли  по
замерзшей улице. В мрачную зимнюю пору люди испытывают ту же потребность в
ярких красках, что лапландцы в жирах и сахаре. Сами  не  зная  почему,  мы
обычно останавливались у церкви, если она была освещена по  случаю  спевок
хора или проповеди, и, дрожа от холода, болтали под ее окнами,  пока  ноги
наши не превращались в ледышки. Нас  манили  пестрые  зеленые,  красные  и
синие стекла витражей.
   Не меньше этих цветных стекол влекли меня к себе в зимние вечера огни в
окнах Харлингов. В их теплом просторном доме тоже все радовало глаз. После
ужина я хватал шапку, засовывал руки в карманы и поспешно, будто  за  мной
гналась нечистая сила, нырял в  дыру  в  изгороди.  Конечно,  если  мистер
Харлинг был дома и на шторе в западной пристройке я замечал  его  тень,  я
поворачивал и возвращался к себе кружным путем,  через  улицу,  обдумывая,
что бы мне почитать, раз придется сидеть с моими стариками.
   Но после таких разочарований еще праздничней казались вечера, когда  мы
разыгрывали шарады или устраивали костюмированные балы в задней  гостиной,
причем Салли всегда наряжалась мальчишкой. В ту  зиму  Френсис  учила  нас
танцевать и после первого же урока сказала, что у Антонии получается лучше
всех. По субботам миссис Харлинг проигрывала нам старые оперы  -  "Марту",
"Норму", "Риголетто"  -  и  тут  же  рассказывала  их  содержание.  Каждый
субботний вечер походил на праздник. Гостиная, задняя гостиная и  столовая
были натоплены, сияли огнями, кругом стояли удобные кресла  и  диваны,  на
стенах висели яркие картины. У Харлингов всем было легко и уютно.  Антония
подсаживалась к нам с работой -  она  уже  научилась  шить  себе  красивые
платья. После долгих зимних вечеров в прерии, которые  она  просиживала  с
угрюмо молчавшим Амброшем  и  ворчливой  матерью,  дом  Харлингов,  по  ее
словам, казался ей просто раем. Как бы она ни устала, она всегда была рада
наготовить нам домашних  конфет  или  шоколадного  печенья.  Стоило  Салли
пошептать ей на ухо или Чарли мигнуть три  раза,  и  Антония  срывалась  с
места и снова раздувала огонь в плите, хотя уже приготовила на ней в  этот
день завтрак, обед и ужин.
   Пока мы сидели в кухне, ожидая, когда будет готово печенье или  остынут
конфеты, Нина подговаривала Антонию что-нибудь рассказать - про теленка со
сломанной ногой, про то, как Юлька спасла индюшат, которые чуть не утонули
в половодье, или про то, как справляют рождество и свадьбы в  Чехии.  Нина
переиначила по-своему историю рождества Христова и, несмотря на  все  наши
насмешки, была уверена, что Христос родился в Чехии незадолго до того, как
Шимерды оттуда уехали. Мы все любили слушать Тони. У нее был  на  редкость
своеобразный голос: низкий и хрипловатый, в нем словно билось ее  дыхание.
О чем бы она ни говорила, слова, казалось, шли от самого ее сердца.
   Однажды вечером, когда  мы  чистили  грецкие  орехи  для  конфет.  Тони
рассказала нам такую историю.
   -  Миссис  Харлинг,  а  вы  слышали,  что  случилось  прошлым  летом  у
норвежцев, когда я там молотила? Мы работали у Иверсонов, я  возила  зерно
на телеге.
   Миссис Харлинг вошла в кухню и подсела к нам.
   - Неужели ты сама и зерно в закрома закладывала,  Тони?  -  Она  знала,
какая это тяжелая работа.
   - Ну, а как же, мэм, конечно. У меня получалось не хуже, чем у толстяка
Андерна, что возил на другой телеге. Один день был страшно  жаркий.  Когда
мы вернулись в поле после  обеда,  спешить  никому  не  хотелось.  Мужчины
впрягали лошадей и  запускали  молотилку,  а  Оле  Иверсон  наверху  резал
перевесла. Я сидела у стога соломы - пряталась от солнца.  В  тот  день  я
прямо задыхалась от жары, да и лошадь моя шла не первой. Солнце так пекло,
будто решило спалить землю. Вдруг вижу, по  стерне  к  нам  идет  какой-то
человек, и, когда он подошел, я сразу поняла, что это бродяга.  Башмаки  у
него прохудились, пальцы торчали наружу, не брился, видно,  уже  давно,  а
глаза красные, страшные, словно он больной. Подходит  прямиком  ко  мне  и
заводит разговор, точно давно меня знает. "Пруды,  -  говорит,  -  в  этой
округе обмелели, так что в них и утопиться нельзя".
   Я ему отвечаю, что никто, мол, топиться и не думает, но если  дождя  не
будет, придется для скота качать воду.
   "Для скота! - говорит. - Все вы только о скоте и беспокоитесь.  А  что,
пива здесь у вас не найдется?"
   Я ему объяснила, что за пивом надо идти  к  чехам,  -  норвежцы,  когда
молотят, пиво не пьют.
   "Ну и ну! - воскликнул он. - Здесь, выходит, норвежцы! Я-то решил,  это
американцы".
   Потом подошел к молотилке и кричит  Оле  Иверсону:  "Слушай,  приятель,
пусти-ка меня наверх. Я умею резать, и бродяжить мне  надоело.  Дальше  не
пойду".
   Я делала Оле знаки, потому что видела -  бродяга  не  в  себе  и  может
повредить машину. Но Оле был  рад  спуститься,  передохнуть  от  солнца  и
стряхнуть мякину, она ведь попадает за шиворот да так и впивается в  тело,
особенно когда жарко. Вот Оле и спрыгнул на землю,  забрался  в  тень  под
телегу, а бродяга влез на машину. Сперва он и правда  резал  перевесла,  а
потом, представляете, вдруг помахал мне  рукой